Попробуем исследовать феномен удовольствия и сделаем это в несколько беспорядочной манере. Потому что если порядок и дисциплина, то будет уже не удовольствие, а что-то другое: моральное удовлетворение, чувство выполненного долга, идея пройденного пути, здоровая, но вытесняющая кайф усталость в членах и т. д.
С удовольствием и даже два раза подряд посмотрел на DVD картину Ким Ки-Дука «Time». Сказать, что это эпохальное произведение, не поворачивается язык. Удовольствие, однако же, неподдельное. Какова природа этого сильного неподдельного удовольствия? Откуда что берется?
С удовольствием от искусства все непросто. Разные люди хотят от искусства разного. Выписываю из подвернувшегося под руку Анатолия Смелянского: «Центральный академический театр Советской Армии подчинялся не Минкульту, а ГЛАВПУРу. Позвонили из Министерства обороны и приказали подготовить ложу для приезда заместителя министра. Шел спектакль "Давным-давно", и Валерий Филиппов, верный ученик Маркова, страшно обеспокоился, что играет второй состав и это может огорчить прибывающего с визитом генерала. После долгих перезвонов один из адъютантов снял напряжение театроведа: "Товарищу генералу все равно, какой состав играет. Он прибудет с боевой подругой, ложу подготовьте по всей форме"».
Мне, между прочим, не смешно. Скорблю, что не получилось стать чем-то вроде генерала, которому действительно по барабану, какой сегодня состав. По социальным причинам «первый состав» мне упорно не доставался. Я тем временем напряженно старался, ибо обидно же начитанному о великих свершениях пытливому юноше все время пялиться на понижающих уровень дублеров, но потом-то догадался, что в России и первый состав, то бишь художественное качество, и почетную ложу с удобной боевой подругой, то бишь здоровый телесный низ, выдают только в придачу к статусным погонам. В России очень плохо с социальной дифференциацией, с адресностью. Хочешь первосортного искусства – готовься не к творческому усилию, а к бессмысленной войне за все разом. Даже за то, чего тебе задаром не нужно. Это, кстати же, не жалоба, а диагноз. Грамотность и сопутствующее «искусство» слишком у нас престижны, сверх меры.
С удовольствием прочитал мнение Александра Привалова относительно телевизионного «Камеди клаба»: «Рассыпчатость речений», «Короткий поводок», «Оглашение списка отдельных шуток, а образов не предполагается», короче, популярное ныне телешоу -- это и не первый состав, и далеко не первый сорт. Без удовольствия прочитал, что упомянутые модные юмористы даже среди серьезных людей и даже, что называется, в деловых кругах почитаются сегодня за элитарный, за обязательный к употреблению продукт. Какая-то пересортица.
Уже писал: нам и вообще-то не нужно столько пересмешников, сколько есть, ибо почти не осталось ничего базового, серьезно-простодушного. Ужиная у друзей, сам неоднократно встречался с неумеренными восторгами в адрес камедиклабовцев, которые на деле ведут борьбу не за новое смысловое поле, а за доминирование на вытоптанном, но все еще хорошо оплачиваемом старом. Сидишь, бывалоча, в гостях, потягиваешь сухое вино, пялишься вместе со всеми в телевизор, но смеяться вместе с пресловутыми «всеми» не получается. Одно утешение: твое угрюмство и твое неудовольствие работают во время сеанса под названием «Камеди клаб» на благородную идею социокультурного разнообразия.
В 1924 году знаменитый ленинградский критик Алексей Гвоздев критически отозвался о гастролях таировского Камерного театра: «"Прекрасно!" – неоднократно восклицал во время спектакля сидевший сзади меня восторженный зритель. И каждый раз я ловил себя на том, что я тоже любуюсь, невольно подчиняясь первому впечатлению. Если бы это переживание я считал эстетически ценным, то все "но", все возражения мои отпали бы и спектакли Камерного театра были бы восприняты мною безоговорочно. Но, увы, любование как эстетически ценное восприятие искусства изжито нами за последнее десятилетие».
Очень ценное свидетельство. В последние 20 лет у нас принято охаивать-высмеивать раннесоветскую культурную политику и даже представлять ее в качестве антикультурного явления. Между тем была насущная потребность отплеваться от безобразного дореволюционного гламура, дискредитировать бессовестную безыдейную категорию «любование», которую культивировали игнорировавшие принцип реальности предреволюционные аристократы. Дело, понятно, не в уникальном Камерном театре. Дело во вторых, третьих и тридцать третьих составах, которые и хотели бы делать так же красиво, как таировцы, а не могли, но которые доставались большинству.
Однажды довелось прочитать признание некоего ЖЖ-юзера. Он писал о том, что регулярно читает кинокритика Манцова и никогда с ним не соглашается. Соответственно, ЖЖ-юзер выбирает для просмотра фильмы, ориентируясь на мнение критика, только с обратным знаком: если Манцову нравится, то фильм наверняка отстой и смотреть его не стоит, а вот если Манцову не нравится, то картина определенно заслуживает внимания. Смотрите, каким прихотливым образом может конструироваться удовольствие. Важно понимать: 1917 год и воспоследовавшее социокультурное усилие сделали у нас невозможной фигуру безыдейного гламурного потребителя. В российском культурном ареале пресловутое «любование» изжито фактически навсегда, не сомневайтесь! Наши нынешние радетели за глянец, моду и пустоту только притворяются таковыми, по недоразумению, временно. У всех и у каждого из наших есть потребность в жестком, слишком жестком, на грани мазохизма, культурном самоопределении. Удовольствие нашего человека состоит в том, чтобы самостоятельно от чего (кого) бы то ни было оттолкнуться. Я часто пишу в этом направлении с разными вариациями. Это (слишком) важно! Ведь именно отсюда и нездоровое влечение к юмору-сатире со скепсисом, и, допустим, потребность регулярно читать «модного критика», нипочем с ним не соглашаясь.
Что сделано в новой картине корейца Ким Ки-Дука «Время»? Сделано много чего. Вероятно, придется рассмотреть, что называется, отдельные аспекты: плотность данного фильмического текста слишком велика.
«Время» -- очень простодушное зрелище. Я бы сказал, восхитительно простодушное. На первый взгляд состязаться с корейцем в простодушии мог бы из наших только Александр Сокуров. Недолго поразмышляв, понимаешь, что нет, не мог бы. Сокуров, при всем к нему уважении, последовательный отрицатель всяческой массовидности, он сознательно и где-то даже агрессивно наследует традиции российского аристократизма, кризисного предреволюционного «любования». В этом смысле трагикомичен его недавний фильм про японского императора Хирохито. Образ императора делается в полном соответствии с каноном «русский барин». Хирохито нетороплив, склонен к мудрому усадебному быту и незлобивым опытам над природой.
Хирохито штучен и горд. Зато американские завоеватели предстают в качестве агрессивной единообразной толпы с фотоаппаратами в руках и дурью в головах. Если смотреть так (а смотреть нужно и можно единственно так!), картина «Солнце» оборачивается манифестом элитарности. «Трогательный штучный Обломов против массового общества западного типа» -- что-то вот эдакое. Замечу, Сокуров – самый в этом смысле порядочный, осторожный. Наши прочие, за исключением двоих-троих, не видят, кроме любимых себя, вообще никого.
Все мы давно, хотя и невесело, живем в более-менее больших городах, но городского искусства, но суровой правды городского типа у нас до сих пор нет. Зато есть она в замечательном фильме Ким Ки-Дука. Вот почему удовольствие, редкого качества удовольствие: картина про анонимность Большого Города и про сопутствующую невыносимую легкость бытия. Про тебя, почти без дистанции. Но и без соплей: не жанр.
Фильм сделан настолько грубо-тонко, настолько противоречит почти всему тому, что делается теперь у нас, что для более-менее адекватного описания приходится долго ходить вокруг да около и, если угодно, кривляться.
Иллюстрируя идею Станиславского о «внутреннем оправдании» образа, Михаил Чехов предлагал упражнение, что называется, на фантазию, веру и наивность. Как научиться «оправдывать» заданную произвольную форму? Например, так: «Сесть на корточки, взять в зубы носовой платок, прищурить один глаз и в таком положении объясниться в любви или провести серьезный разговор». Таков, если быть честным, стиль жизни рядового человека в массовом обществе, так сделано отчетное кино, и так хочется изъясняться по поводу картины мне.
Например, существует классическая сюжетная схема «утраченная любовь»: герой с героиней, имена, лица, характеры, поступки, враги, борьба, закономерные внутренние изменения во времени, судьбы, наконец, память того, кто выжил, о том, кто навсегда ушел. Однако массовое общество XX столетия не дает отдельному биологическому телу выделиться и в полной мере реализоваться. Большой Город – это программная массовидность, это анонимность, это недовоплощенность индивида и это снятие драматизма. Точнее, ранние программные тексты эпохи, вроде кафкианских, еще содержат трагическое содержание в превращенных формах. Кажется, Брехт первым предложил понимать «Процесс» как метафору Большого Города с его непредсказуемыми встречами, оборванными цепочками и не до конца просчитанными последствиями.
Через столетие после Кафки наступила новая фаза. Герои Ким Ки-Дука неразличимы в толпе. Лицо заменимо. Имя заменимо. Судить некого. Сочувствовать некому. Непонятно, существовал ли человек на самом деле?
Она вроде бы любила его, она на этом настаивала. Но он все время смотрел на других женщин, ибо разве не все молодые женщины одинаково интересны? Тогда она обиделась, расплакалась и отправилась в клинику пластической хирургии, где доктор сделал ей совсем новое лицо. Он поискал ее глазами и по телефону, порасстраивался, да и принялся встречаться с другими женщинами. Однако через полгода появилась до неузнаваемости переделанная она и для начала принялась бить стекла тех квартир, где он встречался с этими самыми другими (впрочем, она и сама теперь другая!).
После появилась перед ним в своем новом обличье и соблазнила. Потом принялась писать ему письма от своего прежнего имени и от своего прежнего лица. Он заволновался, решил бросить ее нынешнюю ради нее прежней. Она нынешняя устроила ему скандал, пришла к себе домой, сделала большую бумажную маску из своей маленькой прежней фотографии и в таком вот вызывающем виде, нацепив смеющуюся бумажную маску на нынешнее плачущее лицо, предстала перед его очами в их заветной кафешке. Он завопил, что она над ним издевается, и нервно подрался с незнакомым парнем из-за соседнего столика. Она ушла, порвала фотку-маску и окончательно стала новой.
Он, в свою очередь, пошел в ту же клинику и тоже поменял лицо с именем. Теперь уже она ищет его повсюду, пытается узнать его в первых попавшихся парнях. Бросается за одним, за вторым и за десятым. Какой-то мужчина на бегу попадает под машину. Скорее всего, он бежал не от нее, а по своим делам. Окровавленное лицо. Он, не он? Она плачет. А был ли мальчик?
В самом начале картины «героиня после операции» лицом к лицу встречается с «героиней до операции». Вполне абсурдная синхронность. Времени, а значит, обусловленных изменений, а значит, «судьбы» в Городе нет. Мужчины и женщины бегают по улицам и квартирам, тычутся друг в друга, заказывают разнообразие, но любовного нарратива аристократического происхождения у них закономерно не получается. Все-таки это очень сильная работа, хотя в пересказе она производит гораздо более жалкое впечатление, нежели описанный в прошлой колонке «Вавилон». Однако на деле «Вавилон» много-много хуже. «Вавилон» -- литература, здесь же аутентичное кино.
У Ким Ки-Дука цепкая наблюдательность и острое видение детали, он нагружает наше зрение по полной программе. Можно подумать, что его герой – типичный метросексуал. Достаточно сказать, что парень меняет одну модную одежду на другую в каждом новом микроэпизоде, а ведь фильм мелко нарезан и таких эпизодов много. Девушка почти такая же, переодевается столь же часто. На самом деле это лишний намек на то, что в облике главных героев зашифрована толпа.
Фильм сделан из простых бытовых проявлений, из рифмующихся внешних жестов. Допустим, он в ярости колотит по огромному дереву ногами, а через несколько эпизодов по тому же дереву в отчаянии стучит ногами она. Сначала он ждет в кафе ее прежнюю, потом она ждет нового его на том же самом месте. Или: он встречается с обеими инкарнациями героини на одном и том же пляже, среди одних и тех же авангардных скульптур. Или: сначала парень видит бронзовую скульптуру лежащей обнаженной женщины, ближе к финалу героиня ложится наземь рядом с голым парнем из бронзы…
Автор «Вавилона» самонадеянно сопоставлял внутренние состояния обитателей разных частей земного шара. Ким Ки-Дук делает ровно наоборот: сопоставляет внешние проявления. Нет лица, нет имени, есть повторяющиеся «простые движения», есть ритм Большого Города.
В промежутке между первой инкарнацией героини и второй инкарнацией герой проводит вечер со случайной девчонкой. Они останавливаются посреди улицы, влюбленно трутся спинами. Наконец девчонка командует: «Повернись ко мне, посмотри и уходи! Раз-два-три!» Он поворачивается, но видит лишь ее удаляющуюся спину. Что называется, погуляли.
То бумажная маска, а то спина.
Героиня сто раз пишет на листочке «Я вас люблю» и подписывается своим прежним именем. После пытается исправить одну букву, чтобы поменять его на имя теперешнее. Получается, тут сразу все мыслимые женщины, и тут сразу все мыслимые признания.
Ким Ки-Дук предъявляет толпу и так, и эдак. Новаторская повествовательная манера.
Перемена лица остроумно обозначает здесь и анонимность, и множественность. Неустойчивость имени сигнализирует о семантической катастрофе. «Кто говорит?!» Человек, как в известной новелле Хармса, исчезает. Так что неизвестно, был ли этот человек вообще.
Пока героиня бегает по городу за возлюбленным, у которого нет ни лица, ни имени, мы глядим на двух попугаев породы «неразлучники». Попугаи в клетке.
Попугаи несвободны, а зачем им свобода? Люди слишком свободны, вплоть до потери базовых характеристик. Город – та же клетка, только большая.
Кажется, удовольствие – от слова «вольница»? Ким Ки-Дук не пугает, вот нам и не страшно. Но если после сеанса призадуматься…
Кино, впрочем, всего-навсего удовольствие для глаз. Посмотри и уходи.
Важно понимать, что тут никакая не рецензия. Поэтому даже если вы ничего не поняли и ни с чем не согласились, отчетное кино все равно посмотрите.
Когда-нибудь где-нибудь что-нибудь непременно и небесполезно замкнет.
