Проблема перевода: все более травматичные переживания. Нашумевшая коллективная картина «Париж, я люблю тебя», которую наконец-то посмотрел, на языке оригинала называется по-настоящему поэтично: “Paris, je t'aime”.
«Париж, жэ тэм».
На одном дыхании, песня!
Стоило ли трогать?
Оригинальное название звучит еще и как стилеобразующая музыка. Неадекватная громоздкая конструкция «Париж, я люблю тебя» напоминает о бравурном вокально-инструментальном сочинении Олега Газманова «Москва, звонят колокола…», сочинении, горячо любимом мэром отечественной столицы. Проблема перевода должна быть наконец осознана в качестве проблемы государственной важности.
Поруганная, растоптанная гармония и, как следствие, шум в головах.
В России состоялась премьера полнометражного мультфильма Люка Бессона «Артур и минипуты», и вот что выясняется. Принцессу Селению озвучила актриса Нелли Уварова, прославившая себя исполнением заглавной роли в сериале «Не родись красивой». Сама Нелли откровенничает: «Во время кастинга меня просили, чтобы в голосе было меньше секса и меньше игривости».
Просили. Французы. Будто бы легкомысленные представители якобы загнивающего Запада. И, как видно (как слышно!), не допросились.
На российской премьере своего мульта Люк Бессон высказался в том роде, что голос Нелли идеально подходит к образу его героини: «У меня было единственное пожелание русской актрисе -- сделать интонацию голоса несколько невиннее. Принцесса Селения все-таки ребенок, и с сексуальностью в данном случае перебарщивать не следовало».
Наши инфанты спешат проманифестировать собственную взрослость.
Вот вам рифма. Всего за 200 рублей (!) купил в букинистическом магазине идеально сохранившееся собрание сочинений Бальзака в 24 томах (М., 1960). Представьте же себе: книгам 47 лет от роду, зеленая обложечка слегка выцвела, изрядно вытерлась, но зато странички – девственно чистые, томики ни разу не разложенные, не размятые. У каких партийных бонз, у каких хозяйствующих субъектов собрание сочинений бессмысленно простояло на полке без малого полвека?!
Впрочем, два тома прочитаны все-таки были. 1-й, правда, едва ли наполовину. Оно и понятно: припадали к свежеприобретенному французику в надежде на пролонгированную пикантность, а там же скорее социология и стиль, нежели «клубничка». В недоумении бросали.
Но еще один томик, из толстеньких, оказался умеренно потрепанным, прочитанным с первой страницы и до последней. Я, едва это увидел, расхохотался, ибо моментально догадался и о названии зачитанного романа, и о причине такого вот нездорового внимания. Лезем в начало тома и предположение проверяем. Так и есть: «Блеск и нищета куртизанок».
В начале 70-х советское телевидение не без стеснения показало, а после еще и повторило многосерийную французскую экранизацию вышеупомянутого романа. Народ, включая обремененный престижными собр. соч. партхозактив, сначала насмотрелся на смелых похотливых дам в шелках с кринолинами, а потом вознамерился еще и почитать первоисточник.
Помню, как после телевизора малолетний я настойчиво справлялся у взрослых, вплоть до разнопрофильных учительниц: «Кто такие "куртизанки"?» Советские взрослые говорить на тему отказывались и разговор не поддерживали.
Советское – это теневое!
10-й том бальзаковского собр. соч. несколько дурно пахнет, в переносном, конечно же, смысле. Никакой вины гиперклассика в этом нет. Однако все прочие тома прочту впервые или даже перечитаю, но 10-й -- ни за какие коврижки. Да лишь бы не совпадать с этими, прошлыми или нынешними.
А вот еще. В своем ЖЖ драматург и прозаик Алексей Зензинов пишет: «Были в минувший понедельник на фестивале "В добрый час!" (уже второй год собираются детские театральные коллективы, не только Москвы и Подмосковья, даже из Эстонии приезжают). Нужно было занять детей двухчасовым разговором о документальном театре, о вербатиме. Вспомнили, что когда-то изучали методику преподавания, опять же опыт пионерлагерей...
Дети контактные, умные, артистичные. Но более всего зацепил такой эпизод. Дали им задание -- придумайте тему вашего будущего документального спектакля. Главное -- чтобы вас она волновала, но никак не присутствовала ни в СМИ, ни в театре, ни в кино. Встает девочка из Орехова-Зуева, говорит: целомудрие. И аргументирует, почему эта тема сейчас важна, но нигде не звучит. А мы переглядываемся и признаем: да, целомудрие сейчас более табуированная тема, чем, скажем, инцест».
Соавтор Зензинова Владимир Забалуев тут же, в комментах, добавляет: «Самое интересное, практически все дети вслух или молча с приоритетом этой темы согласились (а там были детские суициды, война молодежных группировок, школьники против Министерства образования и т. д.)».
Превосходно. Без комментариев.
Бальзак между тем прекрасен, невероятен! Загорелся самой «идеей Бальзака» где-то в середине 90-х, когда, рассуждая о постсоветской ситуации, Пьер Бурдье посоветовал русским «немедленно выдвигать своего национального Бальзака, и лучше бы не одного». Ничего подобного. Постсоветская ситуация сочла за благо себя замалчивать, не выдвинула даже бледной тени или жалкого подобия. Между тем без «Бальзака» и промышленник, и финансист, и капитализм как таковой -- неаутентичны, нежизнеспособны, недолговечны.
Но ладно, мне -- что, проблемы-то не мои.
Все вышесказанное имеет прямое отношение к теории перевода. Переводят-перенимают выборочно, своекорыстно, с потерями, сулящими будущую социокультурную катастрофу.
Не договаривают, путаются, переиначивают.
«Париж, я люблю тебя!» -- да нет же, совсем не это.
«Париж, жэ тэм» -- скромненько и со вкусом.
…Бог с ними, с потрясающими романами, на романы пока что все равно нет ни времени, ни сил. Но до чего хороши и до чего современны очерки из 23-го тома или пьесы из 22-го!
Вот один показательный западноевропейский урок. В 60-е и позже продвинутая советская интеллигенция молилась, кроме прочего, на Беккета. Даже и в 80-е все они с придыханием повторяли: «"В ожидании Годо"! О-о-о! Сама мудрость!»
В 1991-м Алексей Балабанов выпустил свою первую картину «Счастливые дни», экранизацию Беккета, хотя и не «Годо». Теперь-то Балабанов повзрослел, а тогда…
Ксерили, перепечатывали, искали подземные течения и животворящие смыслы. Литература абсурда, идеология абсурда пользовались у наших грамотных особенным расположением. Меж тем по районным и по личным библиотекам пылились неразмятые томики непрочитанного Бальзака, без которого совершенно непонятен даже и Беккет.
Комедия «Делец», она же «Меркаде», есть первообраз, матрица легендарного беккетовского текста. Там на протяжении пяти актов напряженно ожидают некоего господина Годо, «человека редкостной энергии, который к тому же умел пожить».
«Для вас не секрет, что я стал жертвой мошенничества, и что Годо…» -- «Уж не собираетесь ли вы, Меркаде, еще раз изложить историю бегства вашего компаньона? Она известна и мне, и всем вашим кредиторам». -- «Но Годо прижил ребенка и бросил его. Далее, Годо взял себе нашу кассу!» – «Он позаимствовал у вас полтораста тысяч франков силою, правда, но зато оставил вам все прочие ценности, и вы могли продолжать дела. Господин Годо обещал принять вас равноправным компаньоном в дело, которое он намерен основать в Индии. Он вернется…»
О, я же помню, как трактовали пьесу Беккета даже самые благожелательные отечественные комментаторы! Абсурд -- тяжелый абсурд -- экзистенциализм. «Годо» -- некое малопонятное божество, которого безуспешно ожидают заброшенные в мир люди-горемыки. Такова была внутренняя установка вконец ополоумевших позднесоветских интеллигентов. Они капризничали, они винили и советскую власть, и народ, ждали чуда от неопознанного божества непонятного качества. Культивировали совершенно оторванные от почвы абстракции.
Бальзак, повторяю, пылился тем временем у них на полочках. Никому не нужный, никем не востребованный, не опознанный в качестве насущной необходимости.
Между тем в контексте Бальзака образ Годо воспринимается совершенно иначе, по-взрослому. Годо – это бог аутентичного капитализма, бог неверный, капризный, но столь необходимый всем участвующим в процессе производства-обмена-накопления субъектам. Его ненавидят, ему припоминают прежние мошенничества, однако на него снова надеются, на него ставят опять. Один герой «Дельца» даже переодевается в Годо и притворяется им, другой – верит, третий – не верит, но делает при этом вид…
«Басня о возвращении Годо уже изрядно обветшала!»
«Сударь, вы видели Годо? Разбогател он в чужих краях?»
«Годо здесь? Приехал ночью?» -- «Я своими глазами видел его карету…» -- «Да, мамочка, ночью во двор действительно въехал какой-то экипаж». – «Сударь, никто к нам не приезжал ночью, клянусь». – «Прекрасно, сударыня, ваш супруг подучил вас. Но ему не удастся долго скрывать от нас Годо! Мы подождем, хотя бы и месяц, если это потребуется. Впрочем, о приезде Годо уже известно на черной бирже, там сегодня утром состоялась встреча всех кредиторов вашего супруга. Годо уже купил две тысячи акций "Нижней Эндры". Начало неважное. Сразу видно, он только что прибыл из Индии и еще не знаком с положением вещей!»
Бог, который участвует в игре наравне со смертными и который ошибается немногим реже, чем они. Кроме того, за встречу с этим новым божеством можно попросту заплатить:
«Сколько предлагают тебе за свидание с господином Годо?» -- «Черт возьми, десять луидоров!» -- «Вот тебе пятнадцать, приятель!» -- «(в сторону) Эх, почаще бы приезжал господин Годо!» -- «Но смотри, чтобы я непременно увиделся с ним первый! Ведь он должен мне семьдесят пять тысяч».
В финале обманутый восемь лет назад Меркаде неожиданно провозглашает:
«Годо, относительно которого я жестоко ошибался – и я с радостью объявил бы это на весь Париж, -- честнейший, добросовестнейший, добрейший Годо, человек способный, энергичный, возможно, находится в пути, возможно, приедет со дня на день…» -- «Нам уж все известно, он вернулся из Калькутты!» -- «И с капиталом!» -- «Всем нам уже заплатил Годо!» -- Годо? Да ведь Годо – это миф, это сказка. Годо – это призрак. И вы это отлично знаете». – «(все, хором) Он приехал».
Кто пропускает звенья логической цепочки, тот в результате поклоняется иррациональным местечковым богам. У наших грамотных сознание лоскутного типа. То в борьбе за власть их взгляд упадает на Маркса, который в отрыве от европейской философской традиции оборачивается либо оракулом, как позавчера и вчера, либо ничтожеством, как сегодня. То в борьбе за статус они начинают самым буквалистским образом воспринимать термин «абсурд», который в здоровом сообществе есть не более и не менее, как еще один способ рационализации и упорядочивания.
Капитализм без развитой мифологии, эротика без берегов. Голос Нелли Уваровой, оторванный от образа принцессы Селении, франкоязычный Беккет, оторванный от Бальзака. Трудности перевода, опасности догоняющего развития.
Напоследок – случай с Мейерхольдом. Этого замечательного художника либеральная интеллигенция подняла на щит в эпоху послесталинских реабилитаций. Пострадавшим в конце 30-х Всеволодом Мейерхольдом дети XX съезда размахивали как дубиной и как мечом, расчищая путь для нового социального порядка. Для какого же? Получается, для капиталистического, денежно-товарного. Но либо Мейерхольд был лицемер, либо нужно со всей серьезностью отнестись к его сочувственным цитатам из Маркса («Деньги»):
«Сколь велика сила денег, столь велика и моя сила. Свойства денег – это мои, их владельца, свойства и сущность. Я – нечестный, бессовестный, пошлый человек, но деньгам оказан почет, стало быть, также и их владельцу оказан почет. Деньги – высшее добро, стало быть, их владелец – добр. Я – пошл, но деньги – действительный дух всех вещей, как же может их владелец быть пошлым? Я, который благодаря деньгам в состоянии сделать все, чем томится людское сердце, разве я не обладаю всеми людскими способностями?»
Наше недавнее прошлое переполнено такого рода нестыковками, смысловыми зияниями, подменами, обманами, по-настоящему абсурдными мыслительными конструктами. Подсознание захламлено, противоречия не сняты и даже не предъявлены, коллективное воображаемое поставляет и с неизбежностью будет поставлять големов с фантомами.
И все-таки -- напоследок -- «Paris, je t’aime». Вся эта поэзия кварталов, эта социология регионов, конечно же, из Бальзака. Бальзак сформировал Ромера, Ромер влияет на любого кинематографиста-фланера. Впрочем, в этом интернациональном проекте, где отметилось два десятка первоклассных режиссеров, фланировать особенно не приходится. На каждую новеллу отводится не более пяти-шести минут. Здесь поэтому – темпоритмические вспышки, своего рода стихотворения, каждое из которых предъявляет противоречие.
Противоречие не утаивается, как это сплошь и рядом происходит в отечественной социальной жизни, не снимается в результате борьбы и синтеза, как это делается в любой более-менее продолжительной новелле. Здесь противоречие укрупняется, стремительно возгоняется до стадии полной видимости и до рельефного поэтического образа.
«Париж, жэ тэм»: быстрым самоигральным названием картины идеально проектируется каждый из двух десятков ее сюжетов.
Не фильм, а коллекция проблем, но при этом – ощущение душевного здоровья.
