Театр, музыка, кино, литературоведение и смежные дисциплины – корешки и верхняя кромка, как правило, выгоревшие, но внутри девственная чистота незапятнанных страниц. Случайные карандашные пометки и закладочки поначалу изучаешь с благоговением, однако уже через минуту – брезгливо плюешься. В качестве закладки тут обычно выступают заначенный четвертак или же уморительные тезисы выступления на партхозактиве горздравотдела. Что же касается пометок, возможен, например, полунеприличный, полуполитический анекдот, наспех записанный хозяином библиотеки на лицевой странице книги про высокое искусство ни в чем не виноватой Комиссаржевской.
И в магазинах необъятной России, и в ближнем зарубежье -- одно и то же. Получается, гигабайты интересной мне сызмальства информации были недоступны, ибо были припрятаны посерьезнее, чем в госхране, – в сытой квартире какого-нибудь советского князька, очередной номенклатурной сволочи.
Это ведь даже не престижные собрания сочинений, не беллетристика, но, допустим, издания по истории и теории музыки и театра, плотные по мысли и фактам мемуары деятелей художественной культуры. Брали оптом, подгребали под себя «на всякий случай», выстраивали на полках книжных шкафов и тем самым хоронили: мой дом, моя крепость.
Вестимо, надеялись: «А может, и в моей номенклатурной душе начнется внезапное неконтролируемое развитие? Или же тяга к прекрасному пробудится в детях со внуками??»
Однако капризная девка-партия объявила приоритет не Вагнера с Комиссаржевской, а приоритет материальных ценностей, и тогда похоронившие своих номенклатурных предков дети со внуками за бесценок продали подлинные сокровища букинистам.
Мечты, мечты, где ваша сладость?! Ничегошеньки читать, ничему учиться никто из них так и не захотел. Я же тем временем постарел, и мое нынешнее чтение – сильно запоздавшее.
Предварительный вывод. У нас много и некритически рассуждают, дескать, в СССР не было свободы слова. С выводом соглашаюсь, однако категорически не соглашаюсь с посылками. Дело совсем не в том, что наверху не печатали Кафку (во-первых, немножко печатали, а во-вторых, без Кафки легко можно было некоторое историческое время потерпеть). На самом-то деле почти все базовое, все нужное человеку и гражданину издавали, да только потом это самое базовое, словно участвуя в дизайн-проектах, нецивилизованно умирало во глубине горделивых номенклатурных шкафов-гробов. Умирало внизу, будучи произведенным и вброшенным в социальный мир сверху, где реальное понимание еще сохранялось.
Итак, я призываю к смене оптики, к точности и, если угодно, к радикальному пересмотру базовых предрассудков. Мельчить, мельчить! Снова призываю наплевать на обобщения со статистикой.
Микроистория. Повседневность.
25 апреля на Новой сцене Большого театра состоялся премьерный показ оперы "Борис Годунов" в постановке кинорежиссера Александра Сокурова. Канал «Культура» дает в эфир предпремьерную реплику постановщика, у меня холодеет в жилах: «Мусоргский – один из самых сложных в классической музыке, -- и, не долго думая, добавляет, -- никого сложнее нет!»
Ну зачем брякнул откровенную глупость, зачем? Мусоргский – в пантеоне художественных богов, не поспоришь. Однако же в отношении богов требуется особенный такт. Все же он не олимпийский бог, чтобы соревноваться, чтобы выдерживать подобные смысловые перегрузки, если не сказать деформации. «Никого сложнее нет!» -- сам-то, что сказал, понял??
Известно, во ВГИКовские годы Сокуров был человеком гиперсоциально активным -- секретарем комсомольской организации института. Теперь, впервые поработав в оперном театре, он с комсомольским задором убивает Мусоргского во славу любимого себя.
Каков же критерий «сложности»? А куда тогда – Моцарта, Вагнера, Рихарда Штрауса или Прокофьева? Почему нужно устраивать спорт и скачки там, где совершенно другие задачи??
Все это к тому, что термины «тоталитаризм», «тоталитарное мышление» тоже требуют корректировки. На самом деле куда проблематичнее рассуждать о тоталитарных замашках вождей советского периода, ибо слишком много с тем периодом сопряжено грифов «совершенно секретно», слишком много там корректирующих исторических обстоятельств, много неучтенки. Может, вожди были, скорее, невменяемыми, нежели властолюбивыми? Может, мистифицирует несопоставимость масштабов: комната в Смольном – Империя, кремлевский кабинет – новая, социалистическая Империя, то есть свойства сложных социальных образований некритически переносятся на малосильных субъектов. Здесь же, в случае уважаемого постановщика оперы, ситуация стерильная: Сокуров поставил Мусоргского, следовательно, Мусоргский должен быть предъявлен городу и миру как чемпион из чемпионов, как «никого сложнее нет».
Получается тогда, что и Сокуров – «самый сложный», а как же! Даже «сложнее сложного».
Я вообще-то не против Сокурова, он и культурный, и по-настоящему тонкий, а местами («Круг второй», «Камень», «Телец») попросту выдающийся. Я пытаюсь показать, что такие категории, как «несвобода», «тоталитарный стиль мышления», «безграничная воля к власти», имеют смысл единственно на антропологическом уровне, на расстоянии вытянутой руки. Едва случается чрезмерная возгонка повседневного материала, едва появляются обобщения с абстракциями, начинается путаница. Сталин поэтому не слишком меня пугает, его персональные контуры все-таки неясны, не обманывайте, не упрощайте. Но зато реплика Сокурова (и эта – далеко не первая!) по-настоящему ужасает. Интерес режиссера к генсекам--фюрерам--императорам становится совершенно понятным.
Короче, нужно, где только это возможно, мельчить. Нужно приближаться к человеческому и реально возиться с пустяковинами. В противном случае ничегошеньки не видно.
В одной недавней телепередаче любопытно выступил Егор Тимурович Гайдар. Фраза взяла меня за живое, привожу: «Как написали мои родственники в книжке "Понедельник начинается в субботу"…» Очевидно, что все последующее, глобально-духоподъемное, то есть про страну, про реформы и про последствия с перспективами, есть рюшечка, есть вензелек, лишь приложение к этому вот мясу.
Гайдар просигнализировал многочисленным поклонникам Стругацких, что он, так сказать, близок к телу, что он попросту родственник. Что здесь имеет место серьезная – попросту кровная -- смычка серьезнейших людей: художников и мыслителей, экономистов и государственных деятелей; не хухры-мухры, а тотальная грамота. Таким образом, рекрутировал себе новых сторонников и поставил на цыпочки сторонников традиционных.
Золотая бессознательная проговорочка!
В прошлой колонке я писал, что наступило время актуализации кровнородственной парадигмы, что «власть снова перешла к древнему роду». Угу. Погодите, будет еще и не такое. России совершенно необходимо футуристическое кино, навроде «Бразилии» Терри Гиллиама, но с поправкой на новые социокультурные веяния и открытия. Однако как подступиться к Будущему – не имеют понятия, Будущего боятся. Надо идти по пути повседневных социопсихологических мутаций, вот как эта, вышеописанная, и все откроется. А ежели оперировать большими массивами и абстракциями, снова будут ошибки, не откроется ничего.
Хочется коротко рассказать историю, которая приключилась со сценаристом и режиссером Борисом Фруминым. Это очень важная история, она многое позволит увидеть и почти во всем разобраться.
«Борис Моисеевич Фрумин. Родился 24 октября 1947 г. в Риге. В 1972 г. окончил режиссерский факультет ВГИКа (мастерская С. Герасимова). Работал режиссером-постановщиком на к/с "Ленфильм". В 1978 г. эмигрировал в США. Преподавал в Нью-Йоркском технологическом институте, с 1980 г. преподает в Институте кино и телевидения Нью-Йоркского университета».
В 2005 году Фрумин сделал вместе с сорежиссером Ю. Лебедевым картину «Нелегал», которую совершенно не пиарили и которую я поэтому увидел случайно. Картина показалась выдающейся, и я даже написал про нее большой восторженный текст для журнала «Новый мир» (№2, 2007). Думал-думал, чем занимается Фрумин теперь и как бы это посмотреть его новые работы? Впрочем, и старые советские, включая легендарные, от 1978 года, «Ошибки юности», стрррашно захотелось тоже.
И вот, словно по моему заказу, питерский журнал «Сеанс» размещает на своем сайте душераздирающее письмо Фрумина:
«Только что на экраны выпущена картина "Преступление и Погода". В октябре 2005 года я показывал монтажную сборку картины в Москве продюсерам А. Черняеву и Д. Воронкову. Через две недели они затребовали материал картины из монтажной. Через два месяца они передали, что закрывают финансирование (прекращают работы). Со мной разговора не было. Через полгода я узнал, что в картину снимают новые эпизоды, что ее перемонтируют, озвучивают не снимавшимися актерами, пишут музыку и т. д. Я написал продюсерам письмо с требованием в случае выпуска фильма на экраны убрать из титров мою фамилию и сменить название картины. Ни ответа, ни привета. Год назад также отстраненный монтажер картины И. Опенышев переслал мне продюсерский вариант картины. Я посмотрел фильм, прочитав рецензии на интернете, позавчера. Фильм позорный. Выпущен под моим именем. Посоветуйте, если можете. Писать в "Известия"? В "Искусство кино"? В "Сеанс"? Показывать свой вариант картины (с черновой фонограммой)? Хулиганство и клевета».
Из обсуждения этого письма на форуме «Сеанса» я выяснил, что существует целая прослойка близких к кинематографу людей, которые стиль Фрумина агрессивно не понимают и не приемлют. Видимо, люди такого же типа закрывали в 78-м «Ошибки юности». Видимо, у продюсеров, закрывавших, а после тайком «доделавших» «Преступление и Погоду», аналогично устроенный внутренний мир. Какая разница: одни будто бы коммуняки, другие будто бы свободные предприниматели…
Удалось купить DVD с записью, как я понимаю, продюсерского варианта картины. На мой взгляд, даже этот вариант не вполне «позорный» или, точнее, совершенно не позорный. Видна рука мастеровитого автора, виден недюжинный замах, видна старинная советская школа (С. Герасимов, который, извините, кроме прочих воспитал гениальную Киру Муратову!), видны новации, виден реальный поиск (в духе, положим, Линча образца эпохальной картины «Малхолланд Драйв») и т. д.
Работа с актерами, кадрирование, ритм, метафизический остаток; тонкость, перемешанная со здоровой грубостью…
В мои планы не входит разбор того варианта картины, от которого, как от чумы, бежит сам Фрумин, человек, полюбившийся мне по итогам двукратного просмотра безукоризненно стильного опуса «Нелегал». Хорошо бы посмотреть авторский вариант «Преступления и Погоды», сравнить. Мы многое поняли бы. Например, в чем претензии властей (вроде бы узко кинематографических? нет-нет, тут явная проговорка коллективного бессознательного! вот только что это за «коллектив», что за «группа товарищей»?)? В чем исходная идея Фрумина? Как осуществляется сегодня цензурирование? Кроме того, мы получили бы предметный урок на тему: вырезать--замазать--элиминировать сильную исходную идею, даже обладая полной властью над материалом, нельзя.
Даже этот, двоекратно отсмотренный мной, «позорный» вариант открывает новые художественные горизонты, о чем напишу в свое время. Сейчас интереснее другое. Вроде бы рынок. Вроде бы свобода. Вроде бы по доброй воле приглашается кинорежиссер-гиперпрофессионал, ко всему прочему давно и успешно преподающий в Нью-Йоркском университете. Вроде бы законы приличия и авторское право. Фрумин просит: уберите из титров мое имя, если картина пойдет в прокат не в авторской редакции. Так нет, нет, строчки «сценарист – Фрумин», «режиссер – Фрумин», «монтажер -- Опенышев» в титрах сохранены.
Сложный по структуре фильм, культивирующий весьма непривычный способ повествования, отрицается теперь не цензурным комитетом на самом идеологическом верху, не идеологическим отделом ЦК КПСС. Он отрицается работодателями нового типа, которые сами же постановщика выбирали, которые довели работу с ним фактически до конца (черновой монтаж!), но которые внезапно, без единого объяснения, поломали все правила игры. Недовольные Фруминым читатели журнала «Сеанс» морщатся в адрес Фрумина в свою очередь. Я их по советской привычке понимаю, но я с ними категорически не согласен.
Пафос все тот же: тоталитаризм воспроизводится у нас на самом низу, а не в Смольном и не в Кремле. Здесь совершенно показательная история! Мне, Манцову, которого тошнит от почти всей постсоветской кинопродукции, очень понравился «Нелегал», сделанный, по признанию Фрумина, единственно потому, что никакого другого сценария продюсеры (тогда -- другие) Фрумину не предложили, не разрешили. И все-таки человек умудрился сделать из чужого, извиняюсь, говна – конфетку. Я прихожу в восторг, я – не что иное, как целевая аудитория Фрумина. Моя свобода в том, чтобы смотреть этого самого Фрумина и дальше, всегда. Имею право!
Но нет. Едва я воодушевляюсь, звучит грозный голос постсоветского рынка. Голос Фрумина, напротив, смолкает.
Коротко говоря, никакой свободы нет, и ею даже не пахнет. Однако в этом нет никакой непосредственной вины Кремля, нет даже вины «капитализма»; нет здесь и запаха конспирологии. Повсюду наши традиционные советские: грамотные родственники родственников влиятельных; самоуверенные и самовлюбленные люди с психологией, сначала выкованной в партхозъячейках, а после переданной вместе с непрочитанными хорошими книгами по эстафете детям и внукам. Все эти советские читали не те книжки, которые читал и читаю я, и они заблокировали поэтому все, чего в силу особенностей развития понять не способны.
С Мусоргским я худо-бедно совпадаю, со Стругацкими – лишь в авторитарной интерпретации Андрея Тарковского, а за право смотреть картины агента здорового кинематографического искусства Бориса Фрумина мы еще поборемся.
К сожалению, в социопсихологическом смысле страна разорвана самым невероятным образом. В сравнении с этой все прочие проблемы – ничто.
