Доводилось ли вам, сидя в кафе за красивым столиком, случайно дотронуться до испода столешницы? Если да, то в следующее мгновение вы с отвращением отдергивали руку и теряли аппетит: доска вся облеплена отвердевшими комочками, в которые чужая слюна и чужие зубы трудолюбиво превратили пластинки и подушечки жевательной резинки. (Собрался поесть, резинка мешает – выплюнул ее в ладонь, да и приклеил к столу, чтоб далеко не ходить.) Ничто не липнет к мебели так крепко, как пережеванная резинка. Соскоблить ее начисто почти невозможно. Содержатели кафешек и ресторанчиков ничего с этим поделать не могли бы при всем желании – за всеми не уследишь. Надо думать, им своей мебели жаль, но не повесишь же над каждым столиком скрытую камеру.
Жевательная резинка – продукт, запрограммированный на акты вандализма. Она всегда наготове – то есть во рту. Немногие бросают ее исключительно в урны. Мегаполис облеплен обслюнявленной, неотдираемой дрянью.
У Джона Стейнбека есть маленький рассказ о мальчике, который в один прекрасный день обнаружил, что на самом деле резинка жует его. Недооцененный, сдается, рассказ, по сути – хорошая аллегория общества потребления: объект мнит себя субъектом. Помнится, действие происходит годах так в шестидесятых. Там была любопытная подробность: писатель упоминает, что когда семья жила в Париже, проблема жевательной резинки отменилась за отсутствием таковой. Вновь она возникла вместе с соотечественником, привезшим для «исстрадавшихся» детей изрядный запас. Напрашивается вывод, что еще в 60 годах прошлого века достать в Париже жвачку было непросто. Я впервые побывала в Париже в 1991 году – и тогда уже она продавалась на каждом углу. Не в магазинах даже, а прямо на уличных стендах, вместе с открытками.
Быть может, изобретение жевательной резинки американцами и было культурным прогрессом. Ведь до нее они жевали табак. И плевались как верблюды, с тем только различием, что у верблюда слюна чище. Улицы и полы общественных учреждений были заплеваны самым отвратительным и устрашающим образом. Это произвело изрядное впечатление на Чарльза Диккенса в его поездке по Соединенным Штатам. Быть может, индусы, переходя на жевательную резинку с бетеля, из-за которого походили на изрыгающих кровь чахоточных больных, тоже что-то от этой перемены выигрывают. Но для стран, в культуру городской жизни которых никогда не входило обыкновение непрестанного жевания чего бы то ни было, подсаживание на жвачку, конечно, деградация.
Странно мне бранить жевательную резинку, право слово. Была она своего рода валютой моего детства. Родители привозили нам ее из заграничных поездок: «настоящую» – из США, «ненастоящую» – из Польши или Чехословакии. Ребенок, имеющий возможность угостить одноклассников жвачкой, необыкновенно вырастал в общественном мнении. Ненадолго, правда. Рано или поздно резинка кончалась. От нее оставались фантики и картинки-вкладыши, которые также имели известную ценность. Они являлись объектом коллекционирования и обмена. Но привычки жевать мы, понятное дело, не имели, при эдаком-то дефиците.
Потом ни с того ни с сего, но думаю, что к Олимпиаде-80, отечественная легкая промышленность вдруг начала эту самую еще недавно столь порицаемую школьными учителями резинку выпускать. Оказалась наша жевательная резинка точь-в-точь как настоящая. Двух сортов – клубничная и мятная, в пластинках. Вкус тоже получился вполне нормальный – соответственно клубничный и мятный. Жевалось, тянулось, надувалось – все как положено. Казалось бы, я тогда уже выросла из возраста рачительного собирания жвачек с их фантиками, а все равно испытала какое-то странное разочарование. Ну и зачем она мне теперь нужна, если ее можно купить в каждом киоске? Неужто для того, чтобы просто жевать? Тоже мне удовольствие.
Дети и подростки, которые жуют жвачку сегодня, вне поведанных выше тонких нюансов. Они действительно просто жуют. Впрочем, теперь жуют не только подростки и дети. Стиль нашей жизни делается все молодежнее и молодежнее. Жуют все. Рестораторы повадились прилагать пластинку жвачки к счету. Их тароватость понятна: тот, кто получил резинку на выходе, нагадит ею уже не в твоих стенах, налепит ее уже не на твои столики. Скользкий слюнявый кусочек он пришлепнет в магазине, в лифте, в такси, в кинотеатре.
Каждый день тысячи людей лепят и лепят пережеванную резинку на одеяния сверкающего, разряженного по последней моде города. Прилепленное никуда не девается, нету таких уборщиц, что согласились бы выискивать эти гадкие окаменелости под сиденьями стульев в зрительных залах, на столешницах и на перилах, и, отыскавши, соскребать.
Собственно говоря, говорить об этом решительно бесполезно. Такие словеса, как «культурная деградация» и «неэстетичность», в нашем сегодняшнем дне являются пустым сотрясанием воздуха. Все, что приносит выгоду, будет продаваться, это трюизм. Продаются вещи, куда менее безобидные, нежели жевательная резинка в пластинках и в подушечках. Даже как-то и неловко негодовать из-за какой-то жвачки. Да я, впрочем, не то чтобы негодую и не то чтобы действительно из-за жвачки. Так, вздыхаю, сожалея в том числе и о себе: соблазнившись изредка сигареткой, что я делаю вслед последней затяжке? Разумеется, разворачиваю пластиночку жевательной резинки. Едва ли мне, чья бабка успела поучиться в гимназии, можно всерьез поставить в заслугу, что на столы я пережеванное все же не леплю.
Кстати, о бабке. Помню, как меня и подруг почти неизбежно сопровождала в дверях ее реплика: «Господи, ну опять они влезли в эти свои рудокопские штаны!» Едва ли бабке было известно, что «саржа из Нима» на самом деле производилась сначала как раз для шахтеров. (С той оговоркой, что в воскресный день уважающий себя шахтер о пошитых из сей материи одеяниях забывал.) При взгляде на джинсы она это, скорее, чувствовала. Тем самым чутьем, о котором мы так уверены, что оно у нас тоже есть. На самом деле оно потихоньку угасает.
Году эдак в 1990-м, в городе Ревеле, сидя в кафе, некий весьма консервативный священник прочел мне опять же о джинсах весьма суровую нотацию. И о «плебеизации общества» упомянул, и об «американском жизненном стандарте». Словом, заставил меня всерьез устыдиться и джинсов, и самое себя. Может статься, урок и не прошел бы даром, да вот только в гардеробе духовное лицо получило на свой номерок кожаную куртку. Ох, чего мне стоило не засмеяться! От той же бабки я твердо знала, что кожаная одежда – «для дворников». Так что итог вышел, скорее, в мою пользу: облекаясь в нимскую саржу, я по крайности всегда знаю, что глубоко неправа.
Впрочем, вопрос спорный, что в данном случае хуже – не знать или знать.
Жевательная резинка – всего лишь символ культурной деградации, отнюдь не единственный, но зато самый прилипчивый.
