– Андрей Афанасьевич, Счетная палата подсчитала, что расходы федерального бюджета на гражданскую науку в 2007 и 2008 годах составили чуть более 232 млрд рублей. В то же время Счетная палата указывает на то, что стоимость нематериальных активов или интеллектуальной собственности, принадлежащая России и учтенная в соответствующем реестре, составляет сумму всего лишь в 3,76 млрд рублей, то есть несопоставимо меньше. Что происходит? Мы не регистрируем свою интеллектуальную собственность?
– Проблема с определением размеров нематериальных активов прежде всего существует в бизнесе и промышленности. У нас туго с этим делом там, а еще хуже, конечно, в науке. Надо иметь в виду, что ученые – это все-таки особые люди. Если взять фундаментальную науку, то ученый заинтересован прежде всего выдать на-гора публикацию и попасть в число часто цитируемых авторов, участвовать в симпозиумах и прочее. Если взять прикладную науку, то у ее представителей часто недостает ни организационного, ни финансового ресурса для того, чтобы вовремя запатентовать. Важно ведь запатентовать не только в своей собственной стране – чтобы мы получали какие-то доходы, если эти технологии будут использоваться там, надо запатентовать лучше всего в США и в странах Евросоюза. Это довольно дорого и накладно. Расходы на это рассматриваются учеными часто так: может, я лучше еще куплю дополнительно каких-то реактивов или какой-то приборчик, нежели истрачу деньги на патентование. Вообще-то, я думаю, главное препятствие к этому – препятствие психологического плана. Большинство ученых хотят закрепить свой приоритет, но у них не хватает умения и юридической культуры быстро это сделать. Хотя могу сказать, что есть огромное количество патентов, которые у нас лежат втуне и просто не реализуются.
– Почему? Нет практического применения?
– Потому что бизнес, промышленность не интересуются ими. У нас бурными темпами развивалась торговля, например, которая тоже требует технологий, по крайней мере, среднего уровня, а иногда и высокого уровня. Почти все, что использовалось в сфере торговли с точки зрения применения технологий высокого уровня, это все были импортные технологии.
– Нам есть что сейчас регистрировать?
– Безусловно. К примеру, суперкомпьютеры – наши отечественные разработчики и производители имеют довольно большое количество и внутренних патентов, и международных. Могу назвать такую отрасль, как лазерные технологии. Здесь мы можем быть реально одним из мировых лидеров. Напомню, что двое из трех нобелевских лауреатов по лазерам были в нашей стране (к сожалению, уже покойные) – академик Прохоров и академик Басов. Мы можем создавать и создаем на сотни миллионов долларов, мы можем создавать на миллиарды и даже десятки миллиардов и лазеры для телекоммуникаций, и силовые лазеры. Вот здесь многие открытия и технологии запатентованы в нашей стране и за рубежом.
– И мы получаем деньги за то, что кто-то их использует?
– Мне трудно сказать, как это делается. Чаще всего это делается для защиты того продукта, который выпускается, грубо говоря, той же фирмой, которая разработала технологии, защитила патент. Мы деньги могли бы получать гораздо большие, если бы наши фирмы, которые действуют в этой сфере, были бы не по 150-200 человек, а по 5-10-15 тыс. и обладали бы достаточной экономической мощью. Для того чтобы продать эти технологии, нужно либо иметь очень известный бренд, либо вступить в контакт и деловое взаимодействие с какими-то специальными компаниями, которые занимаются реализацией этих технологий. Есть колоссальная дистанция между законченным результатом опытно-конструкторских работ и началом производства. Получение патента или сертификата на законченные результаты опытно-конструкторских работ еще отнюдь не означает для бизнеса, что этот результат потом трансформируется в прибыльный продукт.
– Но он уже запатентован. По крайней мере, есть гарантия, что когда-то он будет реализован в продукте.
– Таких патентов у нас очень много. Но я знаю десятки случаев, когда есть прекрасные патенты, люди приходят и говорят: «Помогите нам найти деньги, чтобы создать несколько опытных установок, и помогите нам найти инвестора или ту компанию, которая будет использовать наши патенты.
– Находят?
– Это делается с колоссальным трудом.
– Это внутри России. А если за границей?
– За границей предпочитают покупать наши мозги, а не патенты. И делают это достаточно успешно уже на протяжении 15-18 лет. Я вам могу рассказать историю с покойным академиком Мирзабековым, выдающимся микробиологом, который в тяжелейшие 90-е годы с группой своих соратников уехал в Америку. Он там работал очень успешно в одной из американских полугосударственных лабораторий, получал довольно высокую зарплату, жил очень прилично. Мирзабеков – один из изобретателей микрочипа, и если бы он был жив, то мог бы стать лауреатом Нобелевской премии. Потом они выработались, и их там стали как-то прижимать, отсекать от многих направлений, и они решили вернуться. Он вернулся через одного нашего общего друга, академика Киселева Льва Львовича, выдающегося генетика, представителя России в проекте «Геном человека».
Мы встретились, начали помогать Мирзабекову разбираться с его интеллектуальной собственностью. Оказалось, что он и его товарищи подписали юридические документы, по которым даже на территории России, не говоря уже о странах СНГ, они никакими правами по коммерческой реализации этих биочипов (а это крайне важный инструмент для диагностики) не обладают. Два года мы с ним занимались, чтобы разобраться в этой вещи. Это классический случай, когда у нас отсосали мозги, люди неплохо пожили какое-то время, но тот же Мирзабеков и ряд его коллег могли бы быть миллионерами или даже мультимиллионерами, если бы они там работали, зарегистрировали собственность, а потом их изобретения начали там реализовываться.
У нас уехали, к сожалению, десятки тысяч инженеров и ученых, а может, даже и сотни. Я недавно был в Израиле, израильтяне мне сказали: можно гордиться, а можно горевать, что все становление Израиля в 90-е годы как страны высоких технологий произошло за счет того, что туда уехало несколько сот тысяч бывших граждан СССР. И они уехали со знаниями, а теперь израильтяне обладают знаниями, они там все запатентовали. Мы сейчас сложнейшими усилиями пытаемся восстановить наши позиции в науке, в технологиях. Дело даже не в патентовании.
– Дело в защите интеллектуальной собственности. Как мы можем ее защитить?
– Многие ученые даже пока не понимают, что такое интеллектуальная собственность. Я возвращаюсь к тому, что многие компании могли бы тоже иметь колоссальные нематериальные активы. У нас был довольно сложный период, собственность переходила из рук в руки, больше ценились часто площади, если это в черте больших городов было, чем даже материальные активы в виде станков и инфраструктуры.
– Но теперь-то мы можем прийти к пониманию того, что она должна быть по достоинству оценена?
– Мы к этому подошли, слава Богу. Но тут вмешался кризис. Наукоемкие компании у нас, к сожалению, не очень крупные. Они у нас есть, их десятки, может, даже сотни, но они небольшие и не очень устойчивы. У них нет тех денег, которые есть у сырьевого сектора. И сейчас важнейшая забота, об этом президент недавно говорил на совещании в Реутове, когда шла речь об оборонно-промышленном комплексе, забота государства – эти компании сохранить, поддержать и делать их точками роста на перспективу. В этих новых компаниях, которые создали сравнительно молодые ребята, выходцы из оборонно-промышленного комплекса, из Академии наук, интеллектуальную собственность очень ценят.
– Они уже поняли, что она стоит.
– Они уже поняли цену ее, они поварились в этом котле, они знают мировую конъюнктуру. Они, конечно, куда мобильнее большинства крупных наших научно-исследовательских институтов, где ценят, скорее, заявленный приоритет и публикацию в престижном научном журнале, чем патентование.
– А как-то сломать эту систему можно? Как-то направить, стимулировать?
– Правильно говорите, что лучше направить. Надо создавать механизмы, среду, и все заработает. Если этого не будет, то не заработает механизм ручного управления. Но надо иметь восемь, десять, 15 направлений, где государство каждый день с соответствующим государственным аппаратом будет работать, иначе ничего не будет. Так проходила индустриализация Кореи, создавалось «японское чудо». В Германии немножко по-другому было, потому что там были мощная индустриальная база и традиции науки, но американцы ограбили их насчет фундаментальной науки. Немцы до сих пор фундаментальную науку не могут восстановить. Зато во Франции и Италии в 50-60-е годы очень многое делалось в режиме ручного управления. Все современные отрасли промышленности создавались при активном вмешательстве государства, в том числе высшей власти.
