«С бытием как таковым
сталкивается при встрече именно любовь».
Ж. Лакан
Слово «любовь» предстает сегодня наиболее употребляемым человечеством. Оно раздается из различных массмедийных пространств, — будь то слащавых песен о любви, патетичных идеологических речей, слезливых сериалов, многочисленных телевизионных шоу, из попыток научного объяснения ее воспламенения в духе нашего времени химическими веществами в крови, гормональными интоксикациями, притягивающими феромонами или органикой нейронных связей. Формы девальвации любви, которые обретают все более прогрессивный характер и подкрепляются новыми психиатрическими диагнозами в разделе «зависимости», заставляют серьезно прислушаться к тем, кто говорит о необходимости защиты любовного переживания в современном нам мире. Такого рода этическая позиция просто необходима, когда служение благам доведено до крайностей, а человеческая субъективность окончательно потеряна в биологических координатах.
Именно об этом гласит один из пунктов революционного манифеста современного французского философа Алена Бадью:
«Любовь следует переизобрести, но для начала просто взять под защиту».
Обратимся к комментариям самого Бадью по поводу этого пункта манифеста, проясняя по ходу суть психоаналитического подхода к любви. Бадью начинает со слов:
«Любви как процедуре истины, относящейся к Богу как таковому и различию в качестве различия, угрожают со всех сторон».
Итак, во-первых, любовь утверждается Бадью в качестве события истины. У Бадью таковых немного. Наряду с любовной истина может быть научной, художественной и политической. Любовная встреча субъекта предстает событием того же порядка, что художественная находка, — будь то изобретение Шенбергом додекафонии или написание Пикассо «Авиньонских девиц»; того же порядка что и революционное научное открытие, например, создание французским математиком Гротендиком теории топосов; того же порядка, что эпизод политики освобождения — к примеру, революция в Китае 1965–1967 годов. Вовлеченность субъекта в процесс истины начинается с готовности строить свои отношения с точки зрения новизны, это всегда «возможность решиться на новый способ быть» и действовать.
Любовная встреча производит разрыв в субъекте, под ее влиянием, если субъект хочет сохранить ей верность, он должен перестроить свой обычный способ «обживать» ситуацию. Отсюда опасность, подстерегающая субъекта во всех процедурах истины, в том числе и в любовной. Опасность эта заключается в том, что есть искушение покинуть эту ситуацию, обратившись к прежнему существованию. В любовном, как и в любом другом охвате процессом истины, всегда требуется готовность субъекта к риску.
Второй момент: «различие в качестве различия» — вот то, что позволяет говорить о любви. Как это далеко от грез современности о двух половинках, прекрасно дополняющих друг друга! В последнем случае речь идет о нарциссических формах любви, в которых отношения строятся с миражом собственного я. Другой, в которого я влюблен, всегда уже я сам, и именно через этого другого я получаю в этих отношениях то, чего мне недостает. Но это всего лишь иллюзия взаимного дополнения в идеальную конструкцию.
Именно поэтому любовь, как в системе мысли Бадью, так и у Фрейда, Лакана — это опыт, исходя из которого может быть осмыслена Двоица в расколе господства Единого. Тайна любви — это всегда тайна напряжения в различенности полов, мужского и женского, как двух радикально различных способов обнаружения себя в мире. Любовь всегда предстает напряжением этой Двоицы. И даже сексуальный экстаз, который часто мнится как сверкающий миг единства в абсолютном слиянии, при внимательном рассмотрении далек от такого рода идиллии. Двум телам не стать одним, так же как из двоицы не сделать одно.
Бадью продолжает:
«Угроза любви идет слева со стороны либертинства, в рамках которых любовь сводится к вариациям на тему секса, и справа, со стороны либеральной концепции любви, в рамках которых она подчиняется брачному контракту».
Итак, любовь в современном нам мире сводится к вариациям на тему секса. Может возникнуть вопрос — что в этом сведении любви к сексуальному наслаждению от угрозы? Разве сексуальное наслаждение в любовных отношениях не является практикой любви в самом строгом смысле этого понимания?! Попробуем присмотреться к сути этой тенденции современности более внимательно. Быть может, угроза связана с тем, что секс в современном мире парадоксальным образом потерял измерение сексуальности? Вспомнились слова Барта о том, что в Японии сексуальность присутствует в сексе, а не где-либо еще; в Соединенных Штатах, наоборот — сексуальность повсюду, но только не в самом сексе. Похоже, сейчас это тенденция не только Соединенных Штатов. Практически все потребляемое в нашем мире помечается словом сексуальное: части тела, губы, ресницы, взгляд, блузки, машины, блюда в ресторане. Любой предмет фетишизации, дабы оправдать свое существование, просто обязан нести на себе печать сексуального, сосуществуя с утопающими в экстазе лицами с рекламных проспектов. При этом сама сексуальность становится простым товаром для потребления, а значит помещенной в логику полезности. В рамках сексуальности, о которой говорят на страницах гламурных журналов, сексуальный акт рассматривается как признак стабильной, здоровой и успешной жизни, а его необходимость связана почти с принудительностью оргазма.
Очевидно, что такое положение дел связано с основным структурирующим фантазмом современности: правом на безграничное наслаждение. Но это не все. Трудно не согласиться с разработкой самой аксиоматики современной нам парадигмы наслаждения французским философом Жан-Клод Мильнером, а именно сексуальные наслаждения предстают горизонтом любого наслаждения. В этой логике любовь оказывается намертво связана с темой счастливой сексуальности. Мильнер справедливо замечает, что «церковь, предлагая любовь в качестве главного средства от СПИДа, просто-напросто оглашает саму основу нынешнего расклада».
Трудно не вспомнить сейчас слова Фрейда о том, что в процессе развития культуры из сексуального было извлечено так много божественного и сакрального, что остаток этого извлечения в конце концов подпал презрению. Именно поэтому современный нам мир, проявляя невиданные доселе формы одержимости сексом, в то же самое время демонстрирует неведомые ранее в истории человечества формы профанации эроса. Сакральное измерение эротизма, метафизика пола, оказываются безвозвратно утрачены. В этом же направлении действует другая тенденция современности, — биологизация эроса, превращение его в животный инстинкт, в суррогатный субпродукт неких инстинктивных начал. Мильнер справедливо замечает, что в мире, где почти отсутствует нехватка, сексуальное наслаждение подменяет «собою в качестве парадигмы еду и питье», — сексуальность и голод распределяются по принципу взаимодополнительности, то есть сексуальное наслаждение оказывается ответом на изобилие потребления остального вокруг.
После сказанного, думаю, понятными будут слова Бадью о том, что:
«Одни отстаивают право демократического индивида на наслаждение во всех его формах, не замечая того, что в мире рыночной диктатуры они выступают пособниками промышленной порнографии, которая является сегодня крупнейшим глобальным рынком. Другие видят в любви договор между двумя свободными и равноправными индивидами, то есть без конца задаются вопросом, уравновешиваются ли выгоды одного выгодами другого».
Что касается второй угрозы, она предстает более чем понятной в нашем мире экономического обустройства. Сами слова — брачный контракт, партнеры по контракту — слишком красноречиво говорят за себя. Логика экономического просчета, выигрыша, накопления, — все это привычное обрамление «любви» в раскладе экономического хозяйствования. Любовь предстает как необходимый сопутствующий товар брачных отношений, а раз речь идет о товаре, то этот товар просто необходимо поместить в логику взаимовыгодного обмена, окупаемости и желательно, минимизации затрат. Кстати, жалобы, которые часто звучат в аналитическом кабинете, можно резюмировать так: «Он/она мне не дает то, что я хочу, я же затрачиваюсь в этих отношениях значительно больше». В то время как в основании любви лежит абсолютный выбор, который не может быть мотивирован никаким благом.
Можно пойти, конечно, еще дальше, сказав, что сам институт брака, оформляющий любовное переживание, также предстает способом укрощения, может даже и уничтожения любовного переживания. Ведь это также попытка поместить любовное переживание в логику просчета, в понятные для себя и для окружающих отношения. При том что дление любви подразумевает полную непредсказуемость и непредвиденность этих отношений, в любовном переживании просчет не может иметь места, даже в качестве обещания вечной любви. Быть может, именно это хотел сказать Лакан фразой: «Знание о том, что сделает ваш партнер, не служит доказательством любви»?! Вспомнилась паскалевская формула брака у Жижека: «Вы кого-то очень сильно любите? Тогда женитесь, превратите в ритуал ваши любовные отношения, чтобы исцелиться от болезненной привязанности, чтобы заменить ее скучной повседневностью». Впрочем, хочется думать, что не все так просто, ведь сам брак можно рассматривать как символический ориентир, поддерживающий любовное переживание. Ведь по справедливому замечанию Лакана «любовь — это факт культуры. Дело даже не в том, что «сколь многие не любили бы вовсе, не доведись им слышать о любви прежде», как сформулировал это блестяще Ларошфуко, а в том, что о любви не было бы и речи, если бы не существовало культуры».
Как бы то ни было, и первая и вторая тенденции лежат в поле обмена благ, эквивалентом таковых может являться сексуальность, возведенная в ранг полезного продукта потребления, вменяемого во взаимную обязанность доставления друг другу наслаждения, с одной стороны, или более осязаемые материальные объекты, с другой. Но, по сути своей, эти тенденции ничем не отличаются, — это всегда поле взаимовыгодного обмена благами. Думаю, именно это имел в виду Лакан, заявив в «Телевидении», что капитализм начинается «с отправки секса на свалку».
Бадью завершает пассаж словами:
«В обоих случаях мы остаемся внутри доктрины, согласно которой все существующее находится в ведении арбитражного суда индивидуальных интересов. Разница между вольнодумцами и либералами — и те и другие единственной нормой жизни считают удовлетворение индивидов — лишь в том, что первые имеют в виду желание, а вторые — спрос».
Это чрезвычайно важное замечание Бадью — все такого рода попытки концептуализации любви, не что иное, как происходящее на уровне индивидуальных интересов двух субъектов, вовлеченных в процесс потребления, накопления, обмена благ и просчета взаимных выгод. Надеюсь, не слишком банальной сейчас прозвучит мысль о том, что в любви мы любим другого не за список достоинств, не за те или иные качества, обнаруживаемые в нем; или о том, что любовь — это не опыт обладания другим, хотя разные исследователи и отмечают военно-захватнический словарь любви. Ведь в противном случае мы оказываемся все в той же логике обмена благами в извечном вопрошании: «что мне другой может дать, в какой обмен или взаимное обогащение я могу вступить с другим»?
Интересно, что Люс Иригарей усматривает эту логику стремления к обладанию другим даже в привычном послании влюбленного субъекта другому: «Я люблю тебя». Именно поэтому она заменяет формулу «я люблю тебя» на «j`aim à toi», что можно перевести как — «я люблю (в направлении) к тебе». Это означает, «что я не рассматриваю тебя ни как прямое, ни как косвенное дополнение к самому себе».
Начиная следующий абзац своих комментариев, Бадью произносит решающую фразу:
«Наперекор такому взгляду на вещи следует стоять на том, что любовь начинается по ту сторону желания и спроса, каковые она, однако, охватывает».
Здесь может оказаться непонятным слово «желание», но речь идет отнюдь не о бессознательном желании как основной движущей силе субъекта, а скорее о том, что выдается за таковое в нашем мире, точнее, результат его приручения и укрощения. Современное нам идеологическое пространство навязывает объекты желания, которые «глядят» на нас с каждой витрины, само рыночное пространство и предстает механизмом, навязывающим субъекту способ желать, предоставляя многочисленные фетиши-объекты для его желания. Трудно в связи с этим не вспомнить слова Фрейда, что самое глубокое различие между особенностями любовной жизни в античности и в нашем мире заключается в том, что мы делаем ударение на объекте влечения, тогда как в античности ударение делалось на самом влечении. Бадью продолжает:
«В любви субъект формируется, но не иначе, как в виде некоей дисциплинированной конструкции, которая не сводится ни к желанию, ни к равноправному контракту ответственных индивидов».
В разговоре о дисциплине формирования субъекта речь может идти о любовной сублимации.Образцом любовной сублимации для Лакана предстает куртуазная любовь, в которой он усматривает явное сродство с традициями мистического опыта, такими как индусская и тибетская эротика. Но дело, как представляется, совсем не в том, что куртуазная любовь — это возвышенная любовь или любовь, помещенная в строгую дисциплину аскезы удовольствия. Напомню, что есть и прямо противоположная точка зрения на куртуазную любовь, согласно которой, в силу вечного откладывания сексуального акта, эта любовь так и остается исключительно на уровне сексуального желания. Важно другое, а именно, то, на что обращает внимание Лакан, — в куртуазной любви нет объекта любви. Женский объект в куртуазной любви оказывается лишен «какой бы то ни было реальной субстанции», другими словами, объект любви выполняет исключительно символическую функцию. По мысли Лакана, творческая задача куртуазной поэзии и состоит в том, чтобы создать «нечеловеческого партнера». Что это как не радикальное изъятие любовного опыта из воображаемой структуры нарциссических отношений? Все размышления Лакана о куртуазной любви, в конечном счете, ведут к тому, что это особый вид организации означающего, связанный с определенной аскетической практикой, в которой максимально проявлена этическая функция эротизма.
Здесь мы наталкиваемся на чрезвычайно тонкий и интересный момент, — с психоаналитической точки зрения плодотворность эротизма для этики заключается в том, что техники куртуазной любви являются техниками торможения или предварительного условия сексуального акта, они разворачиваются и поддерживаются в регистре «удовольствия желать».
Бадью продолжает:
«В любви сказывается неистовство, безответственность, творение. Длительность любви не зависит от частного удовлетворения желания и спроса. В ней говорит новое мышление, единое содержание которого обращено на разделение и его следствия. Придерживаться пункта любви в высшей степени поучительно в отношении того видоизменения, к которому обязывает индивида так называемая суверенность индивида».
Любое событие, имеющее отношение к истине, необходимым образом помечено аффектом. В любви это счастье, в науке — радость или интеллектуальное блаженство, в политике — энтузиазм, в искусстве — удовольствие. Аффект предстает отнюдь не замутненным сознанием, а свидетельством охваченности субъекта процессом истины, в котором проявляется все неистовство субъекта, способного к творению, к сублимационному процессу.
Объект желания в психоанализе, вопреки наивному взгляду, отнюдь не то, к чему устремлен субъект и чем он заворожен, он не в тех образах, которые индуцируют в субъекте любовное переживание, а в том, что толкает его на поиск. В этом смысле субъект любит нехваткой. Ключевое для психоаналитического понимания любви высказывание Лакана: в любовных отношениях субъект приносит в дар нечто такое, чего он, по сути дела не имеет. Любовный опыт, из сказанного выше, это опыт, в котором есть возможность не обретения, а сохранения нехватки в отношениях, - в этом риск, в этом подстерегающие опасности любви, и в этом, порой, ее невыносимость. Более того, вспоминая эту замечательную фразу Лакана о любви как принесении в дар того, чем субъект не обладает, забывают добавить фразу – «кому-то кому это не нужно». Другими словами, тому, кто также сможет выдержать бремя нехватки, выдержать любовный опыт как опыт по ту сторону идеализаций, восполнений, обретений, обладаний, связываний с другим.
Бадью завершает свою речь следующими словами:
«В самом деле, любовь учит тому, что индивид как таковой есть не что иное, как пустое место и сам по себе ничего не значит. Уже в силу этого урока любовь достойна того, чтобы рассматривать ее как благородное и трудное дело нашего времени».
Индивид есть не что иное, как пустое место! Эта мысль представляется чрезвычайно важной. Ведь влюбленность, в отличие от любви, обнаруживается в поле оптических иллюзий, обманов, заставляющих нас видеть другого и себя в выгодном свете, исходя из вечной проекции собственного я в образ другого, который и предстает в связи с этим отнюдь не пустым, а напротив, полным. Любовный же опыт из сказанного выше обнаруживается по ту сторону воображаемого регистра, доминантой которого зачастую и является визуальный аспект, так нещадно эксплуатируемый сегодня. И дело совсем не в том, что с любовью я нечто обретаю, об этом прекрасно рассуждает Жижек: «С любовью я тоже Ничто, но то Ничто, которое смиренно знает о себе, Ничто парадоксальным образом обогащенное осознанием своей недостаточности». Жижек, по сути, повторяет мысль Лакана, о том, что только испытывающее нехватку существо способно любить, отсюда и проистекает важнейшее понимание, а именно, несовершенство в поле любви выше совершенства. Удивительную вещь говорит Бадью о субъекте, индуцированном верностью любовной встрече, — это субъект вне человеческой природы, он не имеет «никакого природного предсуществования. Влюбленные входят как таковые в состав одного субъекта любви, и тот избыточен по отношению к каждому из них». Задумаемся, это отнюдь не алгебра складывания половинок, как следствие того мифа, который не дает покоя человечеству. В этой алгебре — парадоксальная логика вечно обнаруживаемой избыточности этих отношений. Хочется верить в то, что любовный опыт не вытравить никакими идеологическими мифологемами современности, никакими попытками объяснения любви, он всегда окажется избыточен. Вспомнился пассаж из Жижека, в котором страстный влюбленный в ответ на объяснения биохимика, что все испытываемое им всего лишь результат химических процессов в теле, отвечает: «Все что вы говорите, возможно, так и есть, но все же ничто не может лишить меня силы страсти, которую я испытываю в настоящий момент».
Быть может, сам отказ от идеи обладания другим, понимание того, что его/ее взгляд, улыбка, голос, родинка, силуэт, запах — лишь метки проявления головокружительной и недостижимой инаковости другого, его отличия, сами по себе не имеющие никакого смысла, предстающие пустыми знаками, позволит освободить любовь от человеческих пределов?! Ведь то, что я люблю в другом, всегда избыточно по отношению к индивидуальному бытию.
