Субъект видения или машина зрения?

Попробую начать издалека. К примеру, с географических карт, которые всегда были и остаются для меня предметом бесконечного созерцания. Трудно сказать, что именно так притягивает в этих объектах, предстающих густым средоточием различных эстетических модальностей. Можно, конечно, говорить об особой визуальности, в которой сосредоточено многое: разнообразная палитра цветов, непредсказуемые изгибы линий, строгие меридианы, которые, подобно каркасу, сшивают все это топографическое разнообразие. Или, быть может, все дело в плотном сосуществовании на плоскости крайне разнородных элементов – букв, цифр, их сочетаний и иных обозначений. Или дело в застывшей визуальности, которая, ко всему прочему, очень исторична: логика смещения пограничных линий вызывает в памяти историю войн, конфликтов и прочих столкновений, которыми полна история человечества. Как бы то ни было, пространство географической карты предстает как плотный пульсирующий сгусток, вмещающий в себя различные способы графического изображения, особую геометрию устроения пространства, его каркас, архитектонику, глубину и высоту, выраженную в цвете, в различных изгибах линий. Сегодня на смену статичным картам на бумажном носителе стали приходить иные.

Собственно, встреча с двумя такими картами и привела к написанию этого текста. Одна из них – это карта звездного неба, которая, будучи загруженной в мобильное устройство, позволяла «читать» небо наведением экрана на светящийся объект. Под черным куполом неба, на котором были проявлены мириады звезд, туманностей, а метеориты оставляли трассирующие следы, можно было посредством скользящих движений по экрану раздвигать скопления звезд, видимые глазу как туманности, заглядывать за линию горизонта, видя на экране еще не взошедшие астрономические объекты. Парадоксальным образом слепящий глаза экран, на котором по мере перемещения в пространстве менялись координаты, появлялись названия объектов, перекрывал яркость неба, оттесняя его на задний план. Эта позиция взгляда заставила о многом задуматься. В связи с этим вспомнился небольшой рассказ Хуана Гойтисоло, в котором ему удалось передать постепенное психическое угасание главного героя, прореху, вскрывающуюся в его психической реальности именно во взаимоотношениях со звездным небом. Это продвижение от легкого распознавания ярко сверкающих в небе созвездий, когда «вся Вселенная представлялась большой игрушкой, сделанной только для забавы и удовольствия и казалось, что знать название звезды – значит превратить ее в частицу своего маленького безмятежного мира», до состояния, когда звезды начинали смотреть в упор, вскрывая тревожащую бездну. «Волшебный рисунок созвездий сменился бездонным враждебным миром, грохочущим и неистовым», а рождение мира предстало «яростным разрушением: вспыхивали звезды, сталкивались силы притяжения и отталкивания, сверкали облака звездной пыли, затягивали в зияющую бездну черные дыры»[1]. Этот маленький экран, заслонивший в ту ночь небо, заставил думать на тему того, какой эффект производит его вторжение: позволяет ли его присутствие превратить видимое в забаву или, быть может, это способ избавления от тревожащего взгляда развернувшейся бездны.

Второй момент, где также была задействована карта и который также произвел на меня сильнейшее впечатление, касается передачи траекторий движения самолетов над землей в режиме онлайн, когда, наведя курсор на каждый элемент, можно получить информацию о маршруте, высоте полета и прочих параметрах. Эта точка взгляда на плотное скопление самолетов над поверхностью земли заставила задуматься на тему места субъекта в отношениях с видимым миром и возможных трансформаций субъективности, которые влекут за собой такого рода новшества.

Почти 50 лет назад, заговорив о mass-media, Лакан выделил два доминирующих объекта в его конституировании – это голос и взгляд. Относительно последнего он уточняет: «зрелища и фантазмы, которые нас окружают, призваны воззвать из небытия взгляд»[2]. С тех пор об этом сказано очень много: тема зрелищ, которыми опутан современный человек и которые предзадают особую оптику его конституирования – предмет огромного количества исследований. «Изображение, к которому мы долго взывали, наконец-то освобождено от всякой цензуры, лишено любых технических ограничений, современный мир стал образом», – говорит Жан-Люк Марьон. «Изображения сегодня пробегают по поверхности земного шара – и по поверхности глазного яблока его обитателей, – так как производятся, размножаются и разбухают без всякой меры или связи с чем-либо»[3]. Экран сегодня предстает местом, где «можно увидеть все, со всем можно коммуницировать, но ничего не дается и не воспринимается, поскольку ничего не остается вне экрана»[4]. Все это затрагивает целый ряд вопросов этического плана. Причем они предстают не просто вопросами контроля и беспрестанного наблюдения в слишком очевидных паранойяльных тенденциях мира в связи с инсталлированным контролирующим взглядом. Хотелось бы увести разговор о засилье образов, об особом их статусе, в иную сторону, к теме, которая мне не дает покоя в связи с клинической практикой. Речь идет о возможной концептуализации новой оптики собирания субъекта в современности, оптики, производящей раздвоение точки зрения, явно ощущаемой хотя бы в том же примере со звездным небом, опосредованном ярким экраном iPhon’а.

Карта звездного неба, загруженная в мобильное устройство, позволяет «читать» небо наведением экрана на светящийся объект

Напомню, что в «Неудобстве культурой» Фрейд говорит о человеке как о Боге на протезах. В качестве оптических протезов глаза могут выступать различные микроскопы, линзы, астрономические трубы, получившие активную разработку в эпоху Ренессанса, хотя камера-обскура изобретена еще в X веке. Протезы глаза вроде бы позволяют проникнуть в невидимое, в то, что недосягаемо невооруженному глазу. Но диалектика видимого невидимого лежит не просто в поле интенциональности феноменологического опыта и возможного раздвижения границ видимого. В оптике собирания субъекта и того, что выстраивается в качестве представляемого мира, необходимо учитывать раскол между глазом и взглядом. Уже одно это – необходимость учесть это расщепление – приводит к пониманию того, что представление, будто протез глаза всего лишь то, что обеспечивает усиление его возможностей, – крайнее упрощение. Упомянутое расщепление предстает в качестве функции пятна и присутствует во всех нюансах выстраивающегося в зрительном поле мира, оставаясь неуловимым для той формы видения, которая воображает себя сознанием.

Наиболее яркое воплощение эта неуловимость обнаруживает в законах прямой геометральной перспективы, которая выводит, по сути, на сцену картезианский субъект. Это субъект, возомнивший единственно возможную и правильную точку зрения на мир и находящийся в неведении по поводу собственной децентрации. А значит, по поводу слепого пятна, благодаря которому возможен акт видения. В этом смысле анаморфоз и обратная перспектива могут рассматриваться как попытка явить эту логику расщепления, явить слепое пятно, лежащее в основе акта видения. На этом основании обратную перспективу часто противопоставляют прямой.

Но давайте задумаемся. Так ли легко их противопоставлять? И в том и в другом случае именно область затемнения, а если быть еще точнее, сокрытый взгляд, идущий извне, конструирует видимое. Эта диалектическая игра, когда невидимое заставляет и вынуждает взгляд прийти в движение, позволяет разыграть сцену видимого. Субъект видения, пребывающий в большей или меньшей степени неведения относительно сокрытого пятна, обнаруживается в расщеплении между глазом и взглядом. И дело совсем не в том, что это невидимое может стать тотально видимым. Этот изъятый остаток, с которым связан сам субъект видения, предстает неустранимым, он лежит в самом основании акта видения. Поле геометрального измерения и в логике прямой, и в логике обратной перспективы позволяет уловить то, как субъект оказывается областью видения пленен. По ту сторону видимости находится сокрытый взгляд мира, он на стороне вещей. В духе оптики Лакана, на меня глядят вещи, но вижу их я.

Кстати, именно эту мысль удалось обнаружить в «Перекрестьях видимого» у Жан-Люка Марьона: «анаморфоза – это усложненная перспектива, а перспектива – это упрощенная анаморфоза»[5]. Возвращаясь к картам, крайне интересную мысль можно встретить у Поля Вирильо, а именно: «с распространением астрономических и хронометрических аппаратов географическое восприятие начинает осуществляться с помощью анаморфических приемов»[6]. Другими словами, анаморфоз подразумевает смещение или перенос взгляда, но не потерю места, из которого возможен взгляд.

Эта диспозиция радикальным образом меняется в логике видения, опосредованной «всевидящими» гаджетами. Мы имеем дело не столь с идентификацией со всевидящим взглядом, к примеру, со всевидением Бога иудео-христианской традиции, сколь с неким синтетическим или интегральным взглядом. Такого рода взгляд говорит об утрате места. Утрата места оборачивается утратой субъекта, который всегда привязан к месту, из которого осуществляется взгляд. Субъект это глаз, точнее это положение глаза: именно это берется за основу во всех оптических иллюстрациях Лакана, демонстрирующих собирание субъекта. По сути, речь идет об утрате самого субъекта видения. Последний, повторюсь, сохраняется как в логике прямой, так и в логике обратной перспективы.

В нашем же случае синтетического или интегрального взгляда речь может идти об исчезновении слепого пятна, оборотной стороной которого и является точка взгляда или место, из которого для субъекта структурируется мир. А значит, речь идет о трансформации субъекта видения в машину зрения. Об этом довольно много рассуждает Поль Вирильо, и, надо сказать, ему удается схватить суть метаморфозы современного опыта видения, опосредованного новыми протезами. Так, он говорит о том, что «сегодня стратегическая ценность не-места, безместности, свойственной скорости, окончательно вытеснила ценность места. Благодаря мгновенной повсеместности телетопологии, возможности моментального соположения всех преломляющих поверхностей и зрительного соединения всех локальностей растерянность взгляда уходит в прошлое»[7]. Это крайне важный момент. Чем занята машина зрения? Как говорит Вирильо, помимо того что она производит распознавание контуров форм, она еще производит интерпретацию видимого визуального поля, производит режиссуру «сложного окружающего мира – близкого или далекого». По сути, речь идет об автоматизации восприятия, об искусственном зрении, анализирующем некую так называемую реальность без помощи субъекта акта видения. И в этом смысле речь все же идет не столь о раздвоении взгляда, сколь об исчезновении субъекта в протез автоматического машинного восприятия, что полностью исключает участие самого субъекта.

Эта позиция далека и от потери собственного взгляда в неподвижности и застылости встречи с ним, идущим извне, когда не я, а мир на меня смотрит. В этот миг оборачивания взгляда еще есть трассирующий след субъективности, сопровождаемый различными модальностями страха. В данном же случае скорее разговор совсем о другом: речь идет о зрении без взгляда или о зрении без субъекта. Этим такого рода новые протезы отличны от прежних способов технологической реализации контролирующего взгляда: они не просто переносят взгляд на невообразимые доселе расстояния, они коренным образом меняют саму оптику собирания субъекта в современном нам мире.

Парадоксальным образом видимое освобождается от субъекта видения, остается только зрение. Привычная организация пространства, будучи лишенной зон затемнения, радикальным образом трансформируется: неограниченные возможности различных гаджетов, не имеющих возможности забывать, конституируют поле кристально прозрачного знания. Сам экран в этом смысле предстает своего рода даже не занавесом, как в отверстии камеры-обскуры или в кинематографической реальности. Экран предстает щелью, в которую устремляется бесконечное множество взглядов, создавая полноту знаемого, производя параллельно абсолютное нивелирование и преодоление пространственно-временных координат. Это уже очень далеко от затвора объектива или иного протеза глаза. Думаю, об этом говорит Вирильо, упоминая происходящее превращение кинематографической и видеографической камеры в инфографическую машину зрения.

Конечно, вопрос, который подспудно интересует в отношениях с такого рода новыми «протезами», это как именно новые технологии цифровой образности и синтетического видения трансформируют и меняют субъект? Чем именно оборачивается парадоксальная активность виртуального образа? Вирильо делает крайне важный и ценный вывод о том, что проблема объективации изображения поднимается даже не столь в отношении самого носителя – бумажного, целлюлоидного или, скажем, жидкокристаллического, сколь в отношении «времени экспозиции, которое позволяет или запрещает видеть»[8]. Ведь «пространство взгляда – это не ньютоновское абсолютное пространство, а относительное пространство Минковского»[9], то есть оно возможно только в длении, в некоей логической последовательности временных тактов.

Картина еще более усложняется: дело отнюдь не в протезах, снимающих ограниченность нашей системы восприятия, дело в «малой временной глубине экспозиции». Говоря о производстве видения без взгляда, Вирильо отмечает, что это не что иное, как производство интенсивного ослепления, что и является сутью новой индустриализации не-взгляда. Что имеется в виду? То, что нет никакого раздела между прошлым, настоящим, будущим. Распознавание форм в оцифрованных изображениях происходит в молниеносной сверке пикселей, складывающихся в код цифровых репрезентаций. Необходимо только вовремя обновлять страницу, дабы вновь достичь этой полноты синтетического взгляда.

Все это накладывает печать прежде всего на влеченческую ткань субъективности в силу того, что разворачивание судьбы влечения завязано на дление, логику временного разворачивания. Влечение к смотрению, устремленное к тем или иным образам благодаря сокрытому элементу, что создает напряжение или активность влечения, которая никогда не будет упразднена, конституирует субъекта видения, причем как в активном, так и в пассивном и страдательном модусе. Сама напряженная ткань влечения к познанию является основой другого влечения, о котором говорил Фрейд, – влечения к познанию как стремления заглянуть по ту сторону границы видимого, натолкнувшись на запрет, вообразить нечто в зоне затемнения и незнания.

И в этом смысле «распространение и производство изображений имеет целью не раскрытие мира, но закрытие его экраном; экран заменяет вещи мира идолом, без конца обновляемым поклонниками зрелищ, идолом, распространяющимся за пространственные и временные пределы, в конце концов достигающим космической полноты контрмира»[10]. Когда есть знание, то нет желания знать, когда есть исправно функционирующая машина зрения, то нет субъекта видения. Космическая полнота контрмира рассеивает необходимую фигуру неведения, в которой укоренена субъективность.

Вирильо мимоходом делает очень важное замечание: «Не будучи Льюисом Кэрроллом, трудно представить себе точку зрения пиджачной булавки или дверной ручки. Не будучи Паулем Клее, нелегко вообразить синтетическое созерцание, бдительный сон полчища объектов, что разглядывают нас»[11]. Точку зрения пиджачной булавки можно себе представить посредством прежних протезов, а вот синтетическое созерцание объектов, разглядывающих нас, – с помощью новых возможностей гаджетов. Пожалуй, об этой идентификации с бесчисленным количеством взглядов со стороны объектов, окружающих нас, и хотелось сказать в случае опосредования взгляда на небо посредством «знающего» экрана. «Экран закрывает от меня мир» –  высказывание, сотни раз слышанное в речах разных авторов, начинает обретать иной смысл. Ведь нет того меня, от которого бы закрывался мир.

Если вернуться к лакановской оптике и к сокрытию взгляда, идущего извне, так же как предположению, что «мир всевидящ, но он не эксгибиционист – с нашей стороны он взгляда не провоцирует»[12], то можно сказать, что происходит идентификация со взглядом всевидящего мира, точнее, полчищ объектов, существующих в нем. В то время как в логике нарциссической укорененности, в которой субъект находит опору для запирательства, напротив, мы предстаем зрелищем в мировом спектакле, хотя самого взгляда не видим. Если говорить о скопическом влечении, то его функционирование, по сути, оказывается блокировано на уровне нехватки, латаемой взглядами бесчисленных объектов, что создает иллюзию прозрачности знаемого, конструируя не беспокойного субъекта, а покойную машину зрения.