Книга Олдоса Хаксли "Серое Преосвященство", вышедшая в свет в Лондоне более полувека тому назад, сейчас переведена и издана в России, и весьма-весьма кстати - как сплошь и рядом случается с произведениями, написанными с умом и талантом. Для русского читателя, знакомого с Хаксли по романам "Контрапункт" и "Шутовской хоровод" и составившего о нем впечатление как о шокирующем ниспровергателе морали, атеисте, над всем и вся насмешнике, рафинированном остроумце того же ранга и характера, что Лоуренс или Ивлин Во, и книга и автор выглядят совсем неожиданными.
Жизнеописание Жозефа Парижского, министра иностранных дел кардинала Ришелье - и одного из самых серьезных католических мистиков эпохи, меньше всего похоже на сочинение "историческое", тем более назидательное. В исторической перспективе, которая, если вдуматься, не так и длинна, самым непосредственным следствием политики Ришелье-Жозефа явилось, по безукоризненной и неоспоримой логике Хаксли, то, что "подготовлена была почва для революции, а из революции вышел наполеоновский империализм и, как реакция на него, немецкий национализм, прусская империя и катастрофы ХХ века". Другими словами, кошмарная Тридцатилетняя война, разжиганию и постоянному поддержанию пламени которой посвятил свою жизнь Жозеф, не кончилась с Вестфальским миром и вообще не кончилась, а просто c тех пор перманентно военные "мясорубки становятся роскошью" то больших, то малых наций - как сформулировал поэт, наш современник.
Ничего не приобрела и ни от чего не отказалась до наших дней и так называемая духовная жизнь. Жозеф был великий аскет, строжайший постник, могучий молитвенник, созерцатель, прошедший школу медитации у лучших наставников, тайновидец, сокрушительный пророк и учитель веры. Передавая собственную волю всецело в распоряжение Бога, постоянно сосредоточенный на намерении любить Бога, ступень за ступенью он проходил лестницу духовного совершенствования. Под глухим капюшоном францисканца, пешком, босиком, с власяницей под рваной грязной рясой, делая за день по шестьдесят километров, он пересекал Европу во всякую погоду и во всех направлениях - ради основания нового монастыря, ради обращения гугенотов в католики, ради послушания своему кардиналу. По пути он сочинял стихи - лирику, от начала и до конца пронизанную религиозным чувством, по-французски и на латыни, по две сотни строчек в день. Сила этого красноречия била в одну точку: воспевая героизм уже исполненных крестовых походов, вдохновлять на новый, против турок.
Оказалось, не совсем своевременно. Оказалось, прежде необходимо взять державный курс, покончить с региональным самоволием, сплотить страну вокруг центра. Затем как можно основательнее ослабить Габсбургов, то есть Австрию-Германию-Испанию, и возвысить Бурбонов - Францию. Как это согласуется с христианством, с монашеским отказом от мира и от действия, с любовью к ближнему, не говоря уже о любви к врагам - очень просто: Бог избрал Францию, именно через нее Он осуществляет свои цели. Бог есть Франция. Никакого противоречия с апостольской заповедью "не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?" - ибо Франция мой брат, и я люблю его. А что конкретные французы пухнут с голода, затевают бунты, в которых знают, что погибнут, и что в войне, ведущей к торжеству Франции, жители какой-нибудь Померании едят детей, больных и просто трупы, то величие этого ужаса только убеждает в подлинности выбранного пути. За веру, за отечество! "Убийство, - замечает Хаксли, - всегда представлялось более респектабельным, чем прелюбодеяние: не многих людей шокирует, когда при них Бога называют богом битв; но какой крик поднялся бы, заговори о нем кто-нибудь, как о боге борделей!"
Так что и коллизия, как видим, не новая. В многомиллиардном историческом человечестве Хаксли выбрал фигуру, настолько сверх меры одаренную, что она смогла стать номером первым в политике и номером первым в богопознании. Писатель, далекий от навязывания собственных концепций, исследовал ее и нашел ответ на вопрос, почему такое все-таки невозможно. Даже если не вдаваться в нарушение христианских догм и правил мистической практики, которое Хаксли описывает изумительно точными "человеческими" словами, союз политики и созерцательности неисполним по причинам социальной психологии. "Высота нравственной нормы обратно пропорциональна численности людей, на которых она распространяется... С увеличением численности... прямое знакомство уступает место воображению, личная привязанность и непосредственное, неразмышляющее сочувствие - поведению, диктуемому рассудочной и абстрактной благожелательностью".
Хороший политик отличается от плохого не тем, что принес людям больше добра, а тем, что причинил меньше вреда. При современных политических методах, опирающихся не на личность, а на абстракции типа народ, страна, национальный дух, государственные интересы, "бесконечно будут продолжаться до унылости знакомые шатания от крайнего зла к половинчатому, саморазрушающемуся благу... Церковь и государство вряд ли когда-нибудь станут лучше, чем те лучшие государства и церкви, свидетельство о которых оставила нам история".
Противовесом этому неопровержимому историческому пессимизму, вытекающему из повествования о Жозефе Парижском и его современниках, в книге становится, постепенно обретая все более четкие очертания и вступая в непрямое, но и неразрывное взаимодействие с персонажами, личность автора. Его, как пишет философ Исайя Берлин в эссе, открывающем книгу, "настойчивый, непрерывный бассо остинато" звучит так же неопровержимо. Подобно распыленно присутствующим в человечестве во все времена святым людям, на которых возлагает единственную оправданную надежду писатель, он воплощает собою способность "смягчить и умерить действие ядов, вырабатываемых самим обществом в процессе политической и экономической деятельности". Пользуясь живым наблюдением Берлина, рискнем объяснить это тем, что Хаксли говорит "спокойно, с располагающей искренностью, очень просто", а на людей и идеи смотрит "отрешенно, как на какие-то диковины, странные - но не страннее многого другого в нашем мире, который считает чем-то вроде кунсткамеры или энциклопедии". Почему и овладевает читателем "серьезность, заинтересованность, умиротворенность" - переданные переводчиками Голышевым и Дашевским с такой прозрачностью, яркостью и изысканностью, что книга читается на одном дыхании.
