В моей жизни случилось знаменательное событие. Меня обложили матом. Назвали... Ой, нет, не буду говорить. Обидно, в общем, назвали. Нет, ясное дело, оба адресованных мне непечатных слова я слышала раньше. И в свой адрес тоже - чай, не на Луне. И даже, что уж там скрывать, веселя друзей байками, сама их регулярно вворачиваю. Современные дамы, знаете ли, ругаются. Некоторые - попроще, иные - с шиком.
В данном случае, впрочем, свистящий матерный шепоток пронесся надо мной в удивительном месте и при удивительных обстоятельствах. В Большом зале Московской консерватории, аккурат после третьей из четырех "Последних песен" для сопрано с оркестром Рихарда Штрауса. Автор послания - сорокалетний усатый джентльмен приятной наружности, сидящий передо мной. Джентльмен гневался, кривя приятную наружность: не будучи в восторге от талантов дирижера, мы с моей спутницей позволили себе... пошептаться. Довольно, как нам казалось, тихо и кратко. Впечатлений от четвертой песни Штрауса, я, к радости моего обидчика, уже не составила. Осмысливала знамение.
Тут же вспомнилась сцена, происшедшая месяцем раньше, на концерте трио Жака Лусье Play Bach. В непосредственной близости от меня один любитель джайзинга (исполнения джаза на материале классической музыки) сел на колени к другому - в наказание за то, что тот занял его место (!). Бедняга сел на чужое место после звонка, рассчитывая, что опоздавший хозяин в первом отделении его уже не настигнет. Кстати, мой приятель, сидевший на том же концерте с другой стороны зала, рассказывал, что в его ареале из-за каких-то высоких материй (места ли, правил приличия или музыкальных пристрастий - неизвестно) подрались две корпулентные дамы.
Бьются поборники искусства. Бьются насмерть. По некоторым обрывкам, слетающим с неделикатных уст участников этой борьбы, можно предположить, что здесь есть некие противоборствующие социальные группы. С одной стороны - вроде как интеллигенция, с другой - как будто новые русские, пришедшие отдать дань моде и приобщиться к искусству. Часто в баталиях поминаются ни в чем не повинные мобильные телефоны, даже выключенные. Для одной стороны баррикад телефонный признак достаточен, чтобы различить врага. Уже в призыве выключить телефоны перед концертом слышится вековая обида, почти как в неумирающем "а еще шляпу надел". И обладатели телефонов выключают их с неизбывным чувством вины либо же говорят во время концерта с вызовом.
Мне думается, что задача отличить по внешним проявлениям "чистых от нечистых" в принципе нерешаема. Трудно же, например, предположить, что, сообщив, как Онегин "идет меж кресел по ногам", Пушкин провел черту между своим героем и прочей публикой, которая также не перестает "топать, сморкаться, кашлять, шикать, хлопать". По наблюдениям деятелей искусства, публика вообще вещь довольно однородная и неприятная. "Должен признаться, я не люблю концертов, - пишет уже наш современник, композитор Андрей Попов, в замечаниях к исполнению своих произведений. - Публика в зале исторгает калейдоскоп посторонних звуков всех цветов радуги - шуршанье программками, чиханье, кашель, вытирание соплей, шепот и даже громкое дыханье. Кроме того, запахи, прикосновения и сама энергетика большого количества людей мало способствуют созерцанию музыки. Даже вид самих исполнителей невольно отвлекает, поскольку нередко мимика и жестикуляция артистов находятся в полном противоречии с исполняемым произведением, или, вернее, с моим представлением о слушаемой музыке".
Видимо, признать этот факт и означает решить проблему. На Западе, например, в концертных залах принято совершать еще более кощунственные деяния. Так, Ромен Роллан в "Жане Кристофе" описывает публику немецкого Stadtishe Tonhalle (городского концертного зала), которая жует, выпивает, жеманничает и совершает прочие глуповатые обряды своей светской жизни под аккомпанемент Бетховена и Шумана. И эта традиция жива до сих пор.
Честно говоря, понаблюдав бои граждан на культурных полях отечества, мне тоже трудно предположить, что битвы эти носят классовый характер. Проблема в том, что и те (предполагаемая интеллигенция) и другие (предполагаемые нувориши) как-то уж слишком напряжены. Видимо, для обеих названных категорий меломанов-агрессоров характерно то, что они являются чем-то третьим, самим себе не очень приятным, но при этом очень боятся наткнуться на собственное отражение.
Тем контрастнее были для меня впечатления от концерта группы Rаmmstein, куда я попала неделей позже БЗК. Не имея достаточного опыта в посещении концертов тяжелого металлического рока, я вместе с родной милицией рисовала себе жуткие картины метелящих кого-под-руку-подвернется скинхэдов. Люди, собравшиеся в Лужниках, представлялись мне тупой агрессивной массой, готовой вспучиться, обрушиться на меня и растоптать всей своей молодой дурью. Скинхэдов нам с милицией увидеть было не суждено. За неимением лучшего милиция привычно занялась брюнетами без московской прописки, я же с удивлением рассматривала фанатов Rаmmstein. Рядом со мной тщательно выпевал немецкие слова паренек лет пятнадцати. "Du hast!...Du hast!..." - в экстазе парень заскакал у меня на ноге. Я ойкнула. "О-о, извините!" - повернулся ко мне фан. Так искренне и восторженно передо мною, кажется, никто и никогда не извинялся.
