Бывший хиппи, судовой агент в городе Ниигата и гид "Интуриста" Дмитрий Коваленин поначалу переводил Мураками для собственного удовольствия. В результате в России появился новый культовый писатель, чью славу отчасти разделил и переводчик-самоучка. Чтобы послушать выступления Коваленина, в модные клубы стекается множество народу, причем особо рьяные поклонники щеголяют в майках с его изображением. Но зовут они своего гуру запросто - Митя.
- Как получилось, что вы стали переводить Мураками?
- Я родился на Сахалине, и Япония не казалась мне какой-то абстракцией - она находилась буквально под носом. Поскольку Сахалин был то японской, то русской территорией, все его жители в некотором смысле полукровки, в каждом есть что-то японское. Так что у меня в голове никогда не было привычного штампа, что японцы говорят на загадочном марсианском языке, а все слова ставят в совершенно невообразимом порядке. После ГКЧП я уехал на заработки в Японию и прожил там почти десять лет. Много читал по-японски, и то, что мне больше всего нравилось, переводил. А наткнувшись на Мураками, понял: это мой автор.
- С самим Мураками вы знакомы?
- Пока нет. Мураками застенчивый, замкнутый человек, он не любит лишней суеты вокруг себя, не интересуется шоу-бизнесом. И почти не дает интервью. Мне удалось договориться с ним о встрече только сейчас: в августе поеду к нему. Но я, честно говоря, думаю, что более близкое общение с Мураками, чем перевод его книг, когда я каждое слово через себя пропускаю, вряд ли получится.
- Существует стереотип, что японская проза - это что-то заумное. Но читать Мураками легко. И это неожиданно.
- Зато переводить трудно. Приходится все воссоздавать заново. Вот, скажем, глагол в японском предложении всегда стоит в конце. Если его там и оставить, японская речь зазвучит как марсианская или просто как дебильная. Такой она и выглядит в русских переводах средневековых японских книг. А это совершенно недопустимо - все равно что русское "спасибо" переводить на английский не как "thank you", a как
"Save you God". А уж если японское "спасибо" - "аригато" - разбить на фонемы, то там будет вам и "ару", и "гатау", и "трудно мне выжить", и "мне не пережить". Но переводить так, естественно, нельзя: ты ему чашку кофе подаешь, а он в ответ: "Мне не выжить". Всегда нужно думать: а как скажет русский человек? Но этому советское поколение переводчиков не научили. Отчасти потому, что в японисты в основном набирали не филологов, а людей, которые, если что, пойдут и в КГБ. Отчасти потому, что хороших преподавателей мало было, особенно носителей языка. Вот переводчикам и казалось: раз иероглиф - значит, обязательно мистический смысл. Для меня же самое главное - не потерять при переводе оттенки. Часто бывает такое ощущение, что я закачиваю в левое полушарие мозга японское предложение, и там я его уже понял, но из правого полушария "в русской одежке" оно никак выйти не может. Так и буксует всю ночь где-то в середине мозга.
- Работа с этими текстами что-то изменила в вас?
- Выпендриваться стал меньше, наверное. Когда все время находишься внутри текста, меньше тащишь в себя мишуры из внешнего мира. Москва - город, гонящийся за всем модным. Здесь чем больнее хлестнешь людей по нервам, тем лучше. Я живу в Москве уже третий год. Без телевизора - чтобы не отвлекал. Когда работаю, обычно ставлю музыку без слов, джаз какой-нибудь. Но все равно вокруг слишком много слов и суеты. Важные телефоны, важные адреса, встречи, разговоры. Голова - как помойная яма. Чем больше я в этом шуме работаю, тем больше мне кажется, что у меня нет кожи.
- Сколько времени занимает перевод одной книги?
- "Охоту на овец" я переводил для себя, не выполняя никаких контрактов. Это заняло три года. На "Dance" ушло года два. Очень жаль, что книга вышла в двух томах, с промежутком в полгода. Издателям просто хотелось выпустить ее к книжной ярмарке, а я еще не успел перевести весь роман. В результате люди, дождавшись второго тома, стали сравнивать его с первым. Но это глупо - все равно что рассуждать, какая сторона кассеты "Pink Floyd" лучше - А или Б. Однако для издателей такой подход оказался более выгодным. А ведь когда я впервые предложил издать "Охоту на овец" в девяносто восьмом году, никто не хотел рисковать. Говорили: "Японцы? Нет, их так тяжело читать!"
- "Охота на овец" - заключительная часть трилогии. Почему в первую очередь вы перевели ее?
- Просто так эмоционально совпало. Когда я читал "Охоту", мне было лет двадцать девять-тридцать, и герою столько же. При этом сам герой - такого же постхиппистского, битниковского замеса, что и я. Ну а предыдущие две вещи - "Пинбол" и "Слушай песню ветра" - меня, во-первых, эмоционально не удовлетворили. А во-вторых, там нет никакого сюжета, просто медитация такая. Те, кто уже знаком с творчеством Мураками, от этого "улетают", но если бы "Песня ветра" вышла первой, она могла бы не произвести впечатления.
- К какому жанру вы причисляете книги Мураками?
- Конкретный жанр определить трудно. Мураками работает на уровне подсознания, и то, что он там выкапывает, многие стремятся назвать мистикой. Я не считаю, что он фантастичен или мистичен. Метафизика - да, но не мистика. Вот, представьте такую ситуацию. Юноша и девушка любят друг друга, но в какой-то момент она чувствует, что он охладел. Он уезжает в дальнюю дорогу, а она вместо прощания говорит: "Если ты уедешь от меня, с тобой в дороге обязательно что-нибудь случится". И вот он едет по ночному шоссе, у него в мозгу постоянно звучит ее последняя фраза - а она была сказана жестко, она была сказана резко. Ему становится стыдно. У него дрожат руки. И тут из-за угла выскакивает грузовик. Будь человек в нормальном состоянии, он бы увильнул. А так - столкновение, и он погибает. Это называется сглаз. Что - мистика? Нет. Так бывает. Или, например, сны. Они ведь действуют на наше поведение на следующий день. Если мне приснилось что-нибудь страшное про моих близких, я снимаю трубку и им звоню. Мураками в своих романах просто убирает грань между реальным и ирреальным. В книге "Страна чудес без тормозов", которая выйдет осенью, вообще два сюжета - в двух разных реальностях. И когда они начинают пересекаться, происходит смешение жанров. Я еще не видел, чтобы кто-нибудь так писал. Это джаз. Это микс. И микширует он с большим вкусом.
- Видимо, "микшировать" также помогает постоянный музыкальный фон?
- Да, в книгах Мураками много западной музыки. Кстати, я заметил за ним такой грешок: он ведь мешает в одну кучу англичан и американцев. Для него это просто культура Запада, которой в Японии, как и в России, долго не хватало. Интересно, что, когда Мураками переводят американцы, половину стсба они убирают. Выражение "лицемеры Саймон и Гарфанкел" там не пройдет, политкорректность не позволяет. Не дай бог престарелый Гарфанкел побежит судиться с издательством! Так что на русском языке Мураками гораздо более точный и полный, чем в переводе американцев.
- Все говорят о "западности" Мураками. А можно ли найти в его книгах Японию?
- Конечно, во многом его произведения не типичны для японской прозы. Взять хотя бы тот факт, что он одним из первых стал нормально описывать женщину. До него женщина традиционно была условным персонажем - вспомогательным для создания главного мужского образа.
И все же у Мураками очень много японского: например, созерцательность. "Позволяй вещам случиться" - это чисто дзэнский подход. И главный принцип айкидо: используй силу противника против него самого, отойди в сторону - и он упадет. На протяжении всей "Охоты на овец" герой, попадая в сложнейшие ситуации, не принимает ни одного решения - и побеждает. Есть ли в книгах Мураками Япония? Конечно, да. Просто он описывает не Японию как таковую, а японца, который выпал из привычной системы. Из системы пожизненных наймов, интересов компании и так далее - и оказался в пустоте. У Мураками есть такая фраза: "Я стоял с телефонной трубкой посреди огромного города. Одиннадцать миллионов людей слонялись вокруг меня, и мне было абсолютно не с кем поговорить". Для Японии одиночка - это отщепенец. Все должны выживать в кучке.
- Откуда же взялся в Японии этот "выпавший из системы"?
- К шестидесятым годам страна сделала гигантский рывок - тогда родители нынешней молодежи по двадцать пять-тридцать лет гнули спину за чашку риса, во имя идеи поднимали Японию из руин. И подняли - но на этом не успокоились. Люди не видели своих детей, буквально умирали на работе. В результате сегодняшние тинейджеры выросли, практически не зная своих отцов. Не хватало мужской руки - вот и сорвало крышу. По Токио разгуливает молодежь, разукрашенная в немыслимые цвета, со странными прическами - панки, голубые, кого только нет! Эти ребята располагают деньгами, которые заработали их папы. Или подрабатывают где-нибудь в "Макдоналдсе". В любом случае у них нет ни гарантий, ни страховок, ни пенсий в будущем. Зато куча свободного времени. Вот они и "выпадают".
- В вышедших недавно "Хрониках заводной птицы" очень много сцен насилия. Раньше Мураками это было не свойственно.
- Сам он утверждает, что писал "Хроники" под впечатлением от "Братьев Карамазовых". Как бы там ни было, у него получился гигантский роман о человеческом страхе. Одна из самых мощных сцен разыгрывается на Халхин-Голе, где под предводительством офицера КГБ монгольские солдаты снимают с японского пленного шкуру живьем. Таким образом Мураками демонстрирует бессмысленность, абсурд того, что происходит. Для него нет ни правых, ни виноватых. Он просто делает так, что читатель все время находится над правдой и может все оценивать объективно.
- В своих документальных произведениях Мураками столь же объективен?
- Несколько лет прожив в Европе, Мураками года три назад вернулся в Японию и сразу по возвращении написал двухтомник "Андерграунд" - о газовой атаке "Аум синрикс" в токийском метро. Это собрание интервью - сначала с жертвами, а потом с палачами. Никого из них Мураками не спрашивал о том, что случилось. Беседовал с ними о детстве, о школе, о первой любви. И в итоге пришел к удивительному выводу: они же одинаковые! Так почему их жизни сложились настолько по-разному? Да потому, что одним в свое время рассказали хорошую историю, а другим - плохую. Вообще Мураками очень хорошо умеет слушать людей. Он научился этому давно, когда держал свой джаз-бар в центре Токио и все рассказывали ему о своей жизни. Может быть, именно из-за способности слушать он стал таким хорошим рассказчиком.
