- Как задумывалось "Утро понедельника"?
- Сначала была новелла. Я сперва новеллы пишу, прежде чем начать фильм. Один старый человек был очень несчастен: приятель его предал, жена предала, он страдал, сидел в тюрьме, страшная была жизнь. А перед смертью явился к нему Господь и сказал: "Ты столько страдал, что я подарю тебе еще одну жизнь - но она будет точно такой, как первая. Тебе изменит жена, погибнут дети, предаст друг, ты будешь сидеть в тюрьме". Человек сказал: "Ну не знаю, зачем мне это? А впрочем - давай! Только одно условие. В той жизни у меня был кривой нос. Пусть теперь у меня будет прямой нос". То есть жизнь - это цикл, который лишь немного меняется.
- В "In vino veritas" герои старательно напивались. В "Утре понедельника" - все время демонстративно курят...
- Это нарушение запретов. В Европе различные табу, преследующие нас с давних времен, вылились в форму совершенно дикую - запрет на курение, хотя при этом все неплохо зарабатывают на производстве табака. Поэтому я сделал такой парадокс: на химическом заводе, где все отравлено, запрещено курить.
- То есть ваш фильм - о соотношении запретов и свободы?
- Да. Но свобода выливается только в одну вещь: вышел человек, плюнул на все и затянулся, лежа на травке. Завод - это место, где человек теряет жизнь. Каждому из нас приходится стать на время рабом. Тут очень интересный образ у меня возник - позавчера пришел ко мне в монтажную товарищ в галстуке. Нормальный человек, а пришел в галстуке. Я спрашиваю: чего это ты? А он говорит, мол, я иду в общество. "А ты знаешь, что такое галстук? - спрашиваю я. - В Риме рабы обязаны были ходить с обрывком веревки на шее. Потом они стали его раскрашивать. Получился галстук - символ рабства. И общество, в которое ты сейчас идешь, обязывает тебя носить эту веревку".
- Но главный герой вашего фильма, вырвавшись из рабства, в конце концов в него же возвращается.
- А ему некуда деваться. Вот, например, Лоуренс Аравийский: он покинул все, он был лордом, богатым человеком - и попал в тот же круговорот, вынужден был стать предателем. Даже такой мифический персонаж, как Маугли, плохо кончил. Общество людей обязывает каждого из нас подчиняться определенным правилам. Куда бы человек ни делся, как бы он ни стремился вырваться из этого круга, в результате он всегда попадает в него снова. Люди мигрируют из одной страны в другую, надеясь, что обретут какое-то счастье. Я очень хорошо знаю русскую эмиграцию первой волны - это несчастные люди. Они долго сидели на чемоданах, надеялись на конец большевизма, потом пошли дети, началась война. Всю жизнь они страдали - а вернуться им было некуда. У меня все наоборот - есть куда вернуться. Но я знаю, что будет то же самое.
- Вы чувствуете себя французским режиссером?
- Нет, я не могу себя изменить. Я вырос совсем в другой среде, и воспоминания у меня совсем другие. Недавно французы очень торжественно отпраздновали двухсотлетие своей революции, которая вывела на первый план мещанина. Теперь это мещанское государство, снизу доверху мещанское. Поэтому я не могу интегрироваться: для них я или чужой, или человек из их же собственного прошлого. Потому что я прекрасно знаю, как было раньше. Когда я приехал во Францию, я надеялся увидеть Монмартр, художников, поэтов. Ничего этого нет. Сидят, едят устриц - вот и все.
- Вы говорили как-то, что система запретов, в том числе идеологических, действует на творчество очень плодотворно. А как вам работается во Франции, где вроде никаких запретов нет?
- Во Франции есть запрет, исходящий от публики. Они не идут смотреть что-либо, где надо хоть немного пошевелить мозгами. Восемьдесят пять процентов зрителей - молодые люди до двадцати трех лет, воспитанные на телевидении и Голливуде. Поэтому запрет для меня такой: можно рассчитывать только на очень скромный бюджет. И то только потому, что во Франции кинематограф - национальное достояние. Такую картину, как "Утро понедельника", я могу снять. Но сделать что-нибудь посложнее в техническом смысле невозможно. Сценарии, которые я сочиняю, изначально в четыре раза дороже - а потом приходится все упрощать.
- Насколько скромен был бюджет "Утра понедельника"?
- Два миллиона. При том что такая глупость, как "Астерикс", - семьдесят пять миллионов. Это цензура публики, кассовая цензура. Прибыли мои фильмы не приносят. Главный критерий - чтобы не было дефицита. Если фильм соберет приблизительно ту же сумму, которая была на него потрачена, тогда мы спокойно будем продолжать.
- Непрофессиональных актеров вы снимаете тоже из-за маленького бюджета?
- Нет, любой актер придет сниматься у меня с минимальной зарплатой. И актеры, и операторы, и технические работники - они предпочитают гораздо меньше заработать, но получить удовольствие от съемок. В Венеции я работал с местной группой, которая давно обслуживает американцев - "Джеймс Бонд", реклама там всякая. Так они гордо всем рассказывали: "Ну вот, на этот раз мы кино снимаем!"
- Венеция у вас вполне узнаваемая, а вот Франция - абсолютно условна.
- Конечно, это Грузия. Было бы очень хорошо, если бы я мог все это снять там. Но не судьба.
- Почему?
- А там нет теперь кинематографа - кончилось все. Мои коллеги снимают один и тот же фильм вот уже девять лет.
- Значит, вам приходится идти на компромисс: описывается Грузия, а снимается Франция?
- Нет, это не компромисс. Ты как бы играешь в гольф, но не на большом поле, а на маленьком. Я вот играю в мини-гольф и вполне доволен.
