В демократию, похоже, уже не очень верят. Все больше взглядов обращается к авторитарному методу управления, хотя бы потому, что это - реальность, притом результативная. Безнадежно авторитарный Китай бьет все рекорды роста экономики и народного благосостояния. Да и в России за десять лет демократических реформ построено вполне авторитарное государство. Так как нам быть с этим зверем?
Что такое авторитаризм
Авторитаризм - самая древняя и живучая форма правления. Две другие я ради простоты изложения буду называть демократией и тоталитаризмом. Демократия выглядит более естественным и разумным политическим строем до тех пор, пока мы судим с точки зрения прав и свобод отдельной личности, - критерий не только формальный, но и имеющий весьма отдаленное отношение к власти как таковой. Ибо власть - вещь в своем роде безусловная и неопределимая. Она действует наподобие молнии, в одно мгновение рассекающей все пространство между небом и землей. Молния движется так быстро, что как бы отсутствует в любой отдельной точке траектории. Но она обладает такой чудовищной силой, что испепеляет все на своем пути.
Между прочим, именно молния - один из самых древних и распространенных символов власти. Удар молнии нельзя помыслить, к нему нельзя подготовиться, его невозможно избежать. Поистине, он - чистое событие без идеи, без образа, без истории. Оттого же власть требует крайне осторожного, в полном смысле церемонно-обходительного обращения: ее следует обходить.
Электричество смертельно опасно для жизни. Но, загнанное в изолированные провода и трансформаторные будки, оно делает жизнь комфортной. Теории политического устройства подобны приручению электричества средствами техники: они представляют собой по большей части суждения о способах употребления власти, но не о ее сущности. Небезызвестный Никколо Макиавелли, впервые написавший не о том, какой политика должна быть, а о том, какова она в действительности, первым приоткрыл секрет эффективности авторитарного правления. Зоркий и беспристрастный наблюдатель жизни, он обнаружил, что власть держится не гласным договором и не тайным (но столь же четко сформулированным) заговором, а как бы молчаливым сговором - не только невысказанным, но даже почти неосознаваемым - между управляющими и управляемыми. Государь должен обладать всей полнотой власти, но действовать так, чтобы народ устраивало его правление, - таково кредо макиавеллизма.
Современная теория управления и даже философия уже хорошо усвоили ту истину, что организационный успех и организационная предсказуемость - вещи не просто разные, но даже взаимоисключающие
Речь шла не о намеренном обмане: правитель, утверждал первооткрыватель "реальной политики", должен честно соблюдать в публичной жизни требования нравственности и закона, иначе ему не удержать власти. Макиавеллизму это правило, как легко видеть, не только не мешает, но даже помогает.
Почему власть не просто дана, но всегда уже задана и потому неоспорима? Потому что она укоренена в самой полноте и первозданной мощи жизни, еще точнее - в самом семени жизненного роста, в бесконечной изменчивости жизни и, следовательно, в жизни, несущей в себе инобытие. Жизнь, переживаемая в ее подлинности, содержит в себе нечто столь же родное, сколь и "иное", и тот, кто хочет жить воистину, должен сказать вслед за Пушкиным: "Иные, лучшие потребны мне права, иная, лучшая потребна мне свобода". В таком ключе мыслили власть в Китае, где управление сравнивали с дуновением ветра, который совершенно естественно пригибает к земле народ-траву, или с регулированием водного потока: не нужно стараться, чтобы заставить воду течь туда, куда она стремится по своей природе, но горе тому, кто попытается преградить ей путь. Древние китайцы писали о своих мудрых царях: "Их грозное присутствие ощущалось повсюду, и ни в ком не вызывало противодействия".
Итак, источник действенности авторитарной власти - это органическая полнота бытия, не сводимая ни к идее, ни к сущности, ни даже к факту. Этим авторитаризм отличается от институциональной демократии, которая всецело идеологична и, следовательно, риторична. Но авторитарный строй нужно отличать и от тоталитаризма, который возникает там, где жизнь подчиняют отвлеченным нормам, что сближает его с демократией. Тоталитаризм изгоняет из жизни "инаковость", хотя последняя, разумеется, никуда не исчезает, а возвращается в образе всевозможных "врагов общества". Но власть действительна и действенна потому, что она есть не что иное, как событие и, следовательно, совместность, со-бытийность миров. Власть - это сила сообщительности вещей: она связывает не умы, а сердца непреложной, предваряющей понимание связью.
Событие есть средостение всего сущего. В нем нить жизни свивается в бесконечно сложный узел бытия, который предстает преемственностью отсутствующего: постоянством превращения, неуклонным уклонением. Абсолютное событие есть взрыв, рассеивание (именно так китайцы мыслили творческий акт), несущее в себе мощь первозданного Хаоса, ужасающую силу распада, опустошения сущего. Отсюда его безграничная эффективность: отсутствуя в любой точке, оно пронизывает весь мир и предваряет, предвосхищает все вещи. Власть требует обходительного обращения именно потому, что нигде не пребывает, но всегда у-местна: она всегда рядом. Авторитарная политика немыслима без стратегии и дипломатии.
Одномерному позитивистскому мышлению событие кажется случайностью. На самом деле нет реальности более неизбежной. Секрет эффективности авторитарного правления заключается как раз в умении жить только событием. Это понимал Макиавелли, который в одном пассаже своего сочинения, сегодня звучащем скандально, советовал правителю завладевать Фортуной силой и натиском - как завладевают женщиной. Обходительные китайцы драться не советовали и не очень верили в то, что случай можно схватить. Они учили не столько использовать случай, сколько, так сказать, использовать себя по случаю: следовать течению событий и так наследовать силе творческих перемен. Подобное отношение к жизни требует "открыть сердце открытости бытия" и воспитывает особую одухотворенную чувствительность, некое упреждающее знание: способность предвосхищать и в известном смысле даже приуготавливать события. Власть как мудрость, управление как прозрение - вот кредо китайской - и всякой авторитарной - политики.
Лао-цзы и его наследники
Патриарха китайской мудрости Лао-цзы считают мистиком, отшельником и анархистом. В действительности ему куда больше подходит звание основоположника китайского авторитаризма. В необходимости власти Лао-цзы не сомневался. Но он построил свое учение на простейшем допущении: все, что есть, существует само по себе. Этот принцип двоится: он оправдывает одновременно абсолютное единство всего сущего и единичность каждого момента существования. Подобное раздвоение позволило Лао-цзы совместить принцип державной власти с бесконечным разнообразием народной жизни.
Политический идеал китайского патриарха воспроизводит двухслойную структуру события-событийности, где отсутствующее всеединство (пустота) преломляется бесконечной изменчивостью эмпирического существования, причем и то и другое не принадлежит себе, пребывает как бы в собственной тени. Секрет власти и есть эта абсолютная пассивность - пустота, тень, среда-средоточие всего сущего. Мудрый правитель правит "отрешенно-бездумно", тогда как простые люди по-детски добродушны и покойны: они "радуются своей еде и любуются своими нарядами". Перед нами не просто апология быта, а скорее, любование жизнью, превращенной в театр теней, в мир легких грез. Здесь власть не отправляют - она как бы отправляется сама собой. Управляющие и управляемые связаны неизреченным, почти неосознанным единением - подобно тому, как младенец понимает свою мать без слов и даже самого понимания.
Народная жизнь есть "иное" власти, ее декорум: по ней власть только и опознается. Покой, разлитый в мире, указывает на могущество власти, а власть, в свою очередь, исподволь сдерживает вожделения подданных и даже казнит смутьянов, не умеющих сдержать себя. В книге Лао-цзы подобный консенсус власти и народа не называется прямо, а выражен, скорее, игрой метафор и тонкой оркестровкой смысла отдельных терминов. Созданный западными переводчиками и толкователями Лао-цзы образ проповедника детской наивности и опрощения - это карикатура, в которой нет подлинной сложности прототипа.
Власть как мудрость, управление как прозрение - вот кредо китайской - и всякой авторитарной - политики
Политика у Лао-цзы осуществляется по пределу понимания и регулируется прерывностью опыта. Она - прообраз непроизвольной гармонии мироздания. Мудрый правитель, говорит китайский патриарх, "дает водвориться согласию между людьми и духами, позволяя каждому достичь полноты своей природы". Эта "полнота природы" есть совместность разнонаправленных процессов: правитель воплощает вечное возвращение к себе абсолютной естественности, а народная жизнь соответствует саморассеиванию, самопотере реальности в бесконечном разнообразии единичности. Это двуединство противоположных путей, каковое, собственно, и есть Великий Путь Мироздания, делает возможным посредование между воздействием и реакцией, зависимостью и самодостаточностью. В отличие от западной мысли, оперирующей оппозицией идеального и материального, в китайской мысли главным структурным принципом политики выступает именно схождение единого и единичного. Со временем такой тип связи получил в китайской традиции утонченное выражение в виде фигур аллюзии и иронии.
В древнем Китае нашлись государственные деятели (они принадлежали к школе так называемых легистов, или законников), которые попытались приспособить почти утопически звучащую теорию Лао-цзы к нуждам реального правления. Законники исходили из того, что сознание в его естественном, чистом состоянии способно иметь точное знание о мире. Следовательно, правитель может по своему усмотрению устанавливать законы и нормы жизни. В такой попытке превратить метафоры Лао-цзы в предписания законов мы можем видеть со всей наглядностью, как авторитарная политика перерастает в тоталитаризм.
Тоталитарный проект законников оказался нежизнеспособным по причине своего догматизма и потребности в систематических репрессиях для защиты исключительной привилегии правителя устанавливать законы. Китайская политическая традиция остановилась, скорее, на пороге тоталитарного режима, чем немало порадовала первых европейских знатоков Срединной империи, которые увидели в ее государственном устройстве черты просвещенного абсолютизма: прочный контроль центральной власти над основными ресурсами государства при минимальном вмешательстве властей в народную жизнь. По существу же власть в Китае сводилась к праву определять текущий момент, но посредством не описания, а, так сказать, стилизации действительности, подведения ее под тот или иной признанный традицией тип ситуации. Подобная оценка, обычно откровенно метафорическая, примиряла политическую общность с многообразием форм повседневности.
Авторитаризм остается основой политического строя нового Китая. В нынешних условиях, как и во времена Лао-цзы, он означает обеспечение мира и порядка в стране. Китайское руководство убеждено, что именно авторитарное правление, сохраняющее традиционную иерархию государственных и народных форм социума и хозяйства, способно превратить Китай в могучую и процветающую державу. Современный китайский авторитаризм допускает местное самоуправление и поощряет капитализм, который, по мысли китайских правителей, должен служить социалистическим идеалам. Очень похоже, что такой курс в самом деле избавляет страну от излишней политической напряженности.
Интеллектуалы и власть
У авторитаризма есть заклятый враг: интеллектуалы, и в особенности российская интеллигенция (которой, кстати сказать, подражала интеллигенция нового Китая). Является ли интеллектуал античным философом, предающимся созерцанию вечных истин, или христианским подвижником, ищущим личного самоопределения, он защищает свою непохожесть на других и преклоняется перед "священным даром свободы". Интеллектуалы считают себя мотором истории и смотрят свысока на бездумную жизнь простонародья. Их просвещенческий зуд приносит, однако, неожиданные результаты: обыватель истинами интеллектуалов не интересуется, а плодами просвещения пользуется в той мере, в какой они помогают ему комфортнее устроиться в жизни. Вот историческая дилемма интеллектуальной элиты: ее желание облагодетельствовать человечество превращает людей в рабов их самых пошлых желаний. Дилемма эта тем более мучительна оттого, что заводит в моральный тупик: если интеллектуал заведомо разумнее и благороднее толпы обывателей, то абсурдно требовать от него "служить народу" и тем более жертвовать собой ради народного счастья.
Между тем власть как воплощение общественного единства никогда не лишена разумного основания, и жизнь многих великих мыслителей от Платона и Аристотеля до Гегеля и Хайдеггера подтверждает со всей ясностью, что интеллектуалу свойственно неодолимое влечение к власти и даже, страшно сказать, к тиранам и диктаторам. Это тем более верно в отношении российской интеллигенции. Недаром Розанов заметил, что надо было не ссылать Чернышевского, а дать ему министерство. И когда революционные демократы дорвались до власти, они установили такую тиранию, какая и не снилась прежним самодержцам. Тут есть, конечно, своя закономерность, ведь борцы за человеческие права воспроизводят в рамках отдельно взятого субъекта основу всякой диктатуры - принцип нормативной самотождественности. Тоталитарные режимы создаются именно демократами.
Другое дело, что самое стремление к тотальному контролю обречено на провал: тот, кто жаждет обладать абсолютной властью, получит полное безвластие. Ибо власть действенна лишь тогда, когда она только предваряет действие, остается нереализованной угрозой. (Несостоятельность именно претензии на обладание властью гениально угадана еще Пушкиным в "Капитанской дочке".) Когда же народный комиссар превращается в бюрократа, служащего своим корпоративным и личным интересам, тоталитаризм тихо возвращается в старое надежное русло авторитарной политики. Поскольку эта политика основывается на прерывности, неоднородности опыта, авторитарный режим предоставляет интеллектуальной элите относительную самостоятельность, терпит ее демонстративный аполитизм и даже существование в ее среде конспиративных обществ. Авторитарный правитель знает, что имитация протеста - самый удобный способ решить дилемму интеллектуалов, которые на самом деле рады если не служить власти, то по крайней мере сотрудничать с ней. Ведь власть по определению моральна, и нонконформизм интеллектуалов может только имитировать моральные ценности власти.
Восточные цивилизации не знали крайностей противостояния или, напротив, слияния власти и интеллектуалов. Отношения между государством и образованной элитой регулировались там все тем же принципом ритуальной обходительности: ученый считался слугой государя, но его надлежало приглашать на службу со всей церемонностью, причем он мог учтиво отклонить предложение, а когда учтивости было мало - симулировать болезнь и даже умопомешательство. В наше время демократию на Востоке принимают больше в силу практической необходимости, и притом так, чтобы не утерять традиционные ценности обходительного поведения. В социалистических же странах введение демократии отложено на неопределенный срок. Зная сегодня, какие опасности таит в себе попытка одним махом перескочить из тоталитаризма в демократию, сочтем ли мы эту позицию только корыстным ретроградством?
Внушительное присутствие
Поворот к так называемому постмодернизму в западной - а теперь уже и глобальной - мысли и культуре принес и новое понимание политики. Суть нового подхода - в перемещении внимания от мира представленного к самим условиям представления, к непредставимой матрице опыта. Это значит, что постмодернизм возвращает мысль к интимности повседневного существования. Он видит в мире только множественность без объединяющего начала, череду как бы случайно сцепляемых событий. Такой "возвратный" ход мысли сопровождается переосмыслением и переоценкой проблемы человеческой субъективности - главной проблемы современности. Прежде ее решение искали в "негативности духа" и сопутствующей ей критической рефлексии. Наученный опытом псевдодемократического тоталитаризма и репрессивной демократии, постмодернизм отвергает эти инструменты размышления и берет под защиту все особенное, ищет опору в стихии сопротивления как таковой. Тем самым он ненароком делает все необычное, даже заманчиво экзотическое чем-то тривиальным. Постмодернистский мир Запада населен частными лицами, претендующими на публичную значимость, - болтливыми добчинскими и бобчинскими. Не эта ли сладкая парочка, воплотившаяся в башни-близнецы Всемирного торгового центра, была истинной мишенью террористов? В России, как водится, западная мода приобрела сильно утрированный, карнавально-скандальный вид.
Постмодернистский мир Запада населен частными лицами, претендующими на публичную значимость, - болтливыми добчинскими и бобчинскими. Не эта ли сладкая парочка, воплотившаяся в башни-близнецы Всемирного торгового центра, была истинной мишенью террористов?
Это царство банальности, конечно, должно быть преодолено. И потенциал для этого присутствует в самой постмодернистской реальности, которая есть не объект или сущность наряду со всеми прочими, а чистая качественность и абсолютное событие - универсальное различие, которое само не поддается различению. Этой реальности соответствует и особый тип, так сказать, условной субъективности, которая погружена в поток превращений и выражает себя в "ином".
Отмеченные постулаты постмодернистского мировоззрения имеют много общего с китайской концепцией политики как сообщительности всех сообщений. Субъект политики в Китае со-бытийствует с миром: мудрый, по слову Лао-цзы, "имеет одно сердце с народом". Но мудрец может быть вместе со всеми только потому, что он отсутствует в любом месте и в любой момент времени: он есть там, где его нет. Он "безмолвствует, когда говорит, и пребывает в покое, когда действует". Такой человек поистине "не может быть", но потому именно он приходит в мир с неотвратимостью "великой грозы" (еще один образ власти у Лао-цзы). В потоке событийности все вещи находят себя в чем-то "другом": так в древней притче жизнь философа Чжуан-цзы проживается наивной бабочкой, в китайском саду цветы "выписываются" стеной, принимающей их отражения, на китайской картине очертания гор "выражают" волны моря и т. д. Сила этих ежемгновенных, спонтанных превращений и составляет существо политики как безупречно эффективного действия. Чем меньше планов и расчетов строят люди, чем свободнее и естественнее течет их жизнь, тем благотворнее и убедительнее действует подобная естественная политика. В пределе своего развертывания эта бесконечно разнообразная мозаика жизни предстает безбрежным маревом бытия, где видимое сливается с невидимым, жизнь уже неотделима от смерти.
Постмодернистский субъект движется в мире, где нет ничего устойчивого и определенного, где реальны только смутная интуиция, предчувствие бездны метаморфоз. Это та реальность, которую нужно избегать или обходить (то есть охватывать собою)? В этом вопросе заключается действительное задание постмодернизма, для которого проблематично не что и даже не как, но - кто. Избегать реальности, предпочитая от-влечения и раз-влечения, - слабая политика. Принять реальность, вступив с ней в обходительные отношения и пестуя "сосредоточение на едином-единичном", - политика сильная. Здесь открывается перспектива иной рациональности, которая превосходит логику целесообразности и имеет опору не в абстракциях, а в реальных событиях. Современная теория управления и даже философия уже хорошо усвоили ту истину, что организационный успех и организационная предсказуемость - вещи не просто разные, но даже взаимоисключающие. Китайская политическая традиция как раз учит жить силой виртуального становления вещей, прозревать незримые, но неотвратимо зреющие семена явлений. Политика в таком случае оказывается равнозначной умению постоянно формулировать и переформулировать текущую ситуацию, не описывая, а именно метафорически называя ее и так удостоверяя безусловный характер власти.
Внутренняя глубина метафоры соответствует здесь взаимному преломлению пустотной цельности и предельной конкретности бытия. Это реальность, всему предшествующая, но все предвосхищающая. Вывод постмодерниста Ж.-Ф. Лиотара о том, что любая попытка перевести справедливость на язык законов заведомо несправедлива, вполне соответствует политической позиции интеллектуала в китайской традиции: "трогать сердца молчанием", воздействовать на общество своим "внушительным присутствием", не позволяя власти сползти в нормативность и стать тоталитарной. Как сказано у даоса Чжуан-цзы, "мудрецы говорят по поводу событий, но не судят". И еще из того же автора: "Покоясь, мудрец обретает драконий облик; безмолвствуя, он обретает громоподобный глас".
Прежде всех идей, субъективности и даже сознания уже дано непостижимое, символическое пространство власти, насыщенное взрывной силой сообщительности. В этом пространстве нет различия между общим и особенным, единым и единственным, в нем есть только единичное, в нем все вещи реализуют себя в рассеивании - этом знаке творческой метаморфозы. Успех политики в таком случае проистекает из чувствительности духа, дарующей способность (не)действия, в котором сбывается полнота времен (именно таково первоначальное значение загадочного китайского слова "гунфу"). Настоящая заслуга есть свершение несвершаемого. Мудрец у Лао-цзы обладает упреждающим знанием и действует с безупречной эффективностью потому, что способен "изготовиться прежде всех". А способен он на это потому, что "бережет цельность всего сущего". Следовательно, он относится к жизни как к чистой возможности и принимает все, чем чревата жизнь, в том числе, разумеется, и смерть. Мудрец, говорит Лао-цзы, "страшится того, чего все страшатся", но как раз через страх смерти - единственное, что объединяет решительно всех людей, - он достигает духовного прозрения, в котором сбывается полнота времен и обретается жизнь вечная.
"Сильная власть, как все хорошее на земле, упраздняет себя", - говорил Фридрих Ницше. Таков этический смысл политики, которая находит свое призвание не в действии и не в созерцании, а в неустанном мужании духа, в стоянии перед бездной предстоящего. Политика здесь, как самое занятие философией по Хайдеггеру, оказывается выражением полноты человеческого присутствия в мире. Эта политика взвешивает человека и мир на весах чистой неопределенности.
Авторитарная власть не нуждается в том, чтобы на нее наводили глянец просвещенности. Подлинный авторитаризм - это искусство не мешать действовать власти и так удостоверять действительность существования. От людей требуется немногое: видеть опасности и соблазны "человеческого фактора".
