Ровно 85 лет тому назад, в 1918 году, на своем седьмом съезде Российская социал-демократическая рабочая партия (большевиков) - РСДРП(б) - была переименована в Российскую коммунистическую партию (большевиков) - РКП(б). На этом история социал-демократии в России практически завершилась.
Многократные попытки воссоздать СД во время перестройки в СССР и после его краха в современной России результата не принесли. На фоне успехов левого движения как в Западной, так и в Восточной Европе такой итог выглядит очередной российской загадкой.
Сегодня политическая система большинства демократических стран функционирует как маятник: к власти приходят то либеральные, то социал-демократические партии. Но эта сбалансированная система потребовала принципиальных изменений в идеологических установках и либеральных, и социал-демократических партий. Начало этому процессу со стороны социал-демократов положил еще в конце XIX века Эдуард Бернштейн, который называл социализм "организованным либерализмом" и считал, что он является прямым наследником последнего с его требованием свободы. О близости идеологических установок обоих идеологических направлений говорит и карьера Людвига Эрхарда, классика теоретического и практического либерализма, который до войны принадлежал к кружку "либеральных социалистов", а после нее провозгласил свои взгляды "социальным либерализмом". Сегодня мы присутствуем при еще большем сближении этих, казалось бы, антагонистических векторов в политике, выразившемся в выдвинутой Энтони Блэром и Герхардом Шредером концепции "третьего пути".
Именно такая - "маятниковая" - конструкция политической системы большинства демократических стран обеспечивает их устойчивость. Именно этого не хватает России, где КПРФ все еще воспринимается как угроза значительной частью нового истеблишмента. Вот почему отсутствие в стране настоящей левоцентристской партии - это проблема. Отсутствие в стране влиятельной оппозиции, которой не страшно передать власть, затрудняет выпускание пара из котла общественного недовольства. В результате возникают такие партии-"химеры", как "Единая Россия", которые пытаются сочетать статус партии власти и оппозиции в одном лице.
Слом традиции
Российская традиция СД, сломавшаяся на стыке ХIХ-ХХ веков, имела свои особенности. С сегодняшних позиций под этот брэнд скорее подходили не меньшевики и большевики, а эсеры, поскольку для СД характерен ценностный подход: социализм есть определенная система ценностей, а вовсе не конструкция некоего идеального общества. Кроме того, эсеры, хотя и ориентировались на трудовой класс, комплексом пролетарского мессианизма не страдали. Главное же их отличие от СД состояло в том, что если эсдеки настоящими социалистами считали только марксистов, то эсеры были плюралистичны, а это - черта современного левого движения, ведь к социализму можно прийти от марксизма, от фабианства и даже от христианских идеалов. В конце концов, первым слова "мир хижинам, война дворцам" и "горе вам, богатые" произнес отнюдь не Маркс.
Василий Липицкий, политолог, философ, в начале 90-х - завсектором Института марксизма-ленинизма:
- По моему убеждению, путч девяносто первого года свидетельствует о следующем: несмотря на то что Горбачева тогда все обвиняли в чрезмерной медлительности, на самом деле он действовал слишком быстро. Сопротивление материала было очень велико. И если бы у него была возможность вести свою линию более постепенно, то мы бы пусть на год, на два, на три позже, но пришли к осуществлению плана по трансформации компартии из реакционной в дееспособную, конструктивную силу. Я был членом ЦК КП РСФСР и помню, что сразу после путча обсуждался, например, такой вариант: собрать съезд партии и заявить о преобразовании ее в социал-демократическую. Это позволило бы, во-первых, не допустить роспуска всех ее структур, а во-вторых, отсечь радикальные фланги. Я помню такой яркий эпизод: на последнем съезде народных депутатов СССР в кулуарах ко мне буквально подбежал очень взволнованный Валентин Купцов, который тогда был первым секретарем компартии РСФСР, и сказал: "Слушай, нам нужно с тобой срочно встретиться и поговорить - я должен передать тебе партию". Но настроения уже были таковы, что у меня эта тема не вызвала не то что энтузиазма, но даже интереса. Это было прошлое, отжившее - так тогда казалось. У нас другие люди, у нас другие цели, мы все сделаем по-новому, гораздо лучше, создадим нечто гораздо более здоровое. Это было, конечно, заблуждением, потому что тогда мы не могли оценить масштаб произошедших перемен. И не просто в политической жизни, а в головах людей. Впоследствии оказалось, что на долгие годы вообще всякие партийные проекты оказались не востребованы, потому что уже начала на глазах складываться система власти, которая не нуждалась в партиях. И, вкупе с антипартийным синдромом в обществе, проявившимся сразу после краха КПСС, это привело к тому, что фактически ни один из партийных проектов, за исключением чисто инерционной КПРФ, в последующие пятнадцать лет не имел серьезного успеха. Так что можно сказать, что ощущения пятнадцатилетней давности нас обманули. А архаичная структура КПРФ показала всю свою недееспособность, она ничего не смогла не то что сделать, а даже сказать по поводу драматических событий в стране.
Что же до Ленина, то он, с точки зрения правоверных марксистов типа Каутского, вообще был ревизионистом, но именно он и победил. Почему? Тут много факторов. Во-первых, вступление России в мировую войну, без которой развитие вполне могло бы пойти эволюционным путем. Второе - известные ошибки либерально-социалистических правительств после Февральской революции. Очень серьезным был и личностный момент: лидеров, и весьма ярких, было достаточно (Мартов, Чернов, Чхеидзе), но только Ленин оказался человеком, за которым были готовы идти, поскольку, как утверждал меньшевик Дан, вождь "думал о революции 24 часа в сутки". В сущности, октябрьский переворот был продавлен усилиями двух людей - Ленина и Троцкого. У Троцкого в книге "Сталинская школа фальсификации" есть эпизод, как Ленин убеждал соратников накануне восстания: "Если вы сейчас не согласитесь со мной и Львом Давидовичем, мы пойдем к матросам". Перед такой маниакальной тягой к власти - из идейных соображений - пасовали все.
Кроме того, российская СД отличалась от западной наличием сильной радикальной группы. Радикалы были во всех левых партиях, но они везде исходили из того, что споры спорами, но единство партии превыше всего. В России же - и это ее особенность - политики всех направлений всегда готовы к расколу. Достаточно посмотреть, как менялись враги у Ленина: сперва он клеймит народников, потом легальных марксистов, потом опять народников - а ведь это все единомышленники. Эсеры, конечно, тоже враги, но опаснее всех - меньшевики. Чернов в своих воспоминаниях так описывает свой разговор с Лениным: "Владимир Ильич, так вы же с таким темпераментом после революции меньшевиков вообще вешать будете. Только, - отвечает тот, - после последнего эсера". Эта тенденция - бить на поражение даже своих - сохранилась и в послереволюционной практике большевиков: выжить у российских социал-демократов шансов не было.
"Золотой век" социал-демократии
Свой современный облик западная социал-демократия начала принимать после второй мировой войны: ужасы тоталитаризма укрепили ее демократические тенденции, подтолкнув к окончательному отказу от марксизма. Принятая в 1959 году партийная программа объявляла СДПГ партией всего народа, что означало ориентацию на расширение ее социальной базы за счет среднего класса, к которому отныне принадлежала и большая часть рабочих. Сходные процессы шли во всем европейском движении СД, ставившем себе целью добиваться постоянного возрастания свободы и справедливости на основе солидарности. Либералов эсдеки упрекали в пренебрежении солидарностью, консерваторов - в отрицании равенства, а коммунистов и нацистов - в попрании свободы.
Реформы Людвига Эрхарда СДПГ поначалу не приняла, опасаясь, что в результате богатые станут еще богаче, а бедные потеряют последнее. Но оказалось, что бедные тоже выиграли, и у руководства партии хватило ума признать успехи реформ и осмыслить их в своей доктрине. Так что, сменив ХДС у руля страны, СДПГ фактически продолжила их политику.
Однако к середине 80-х годов стало ясно, что экономическая политика социального государства, основанная на кейнсианской доктрине, себя исчерпала. Государство, которое рассматривалось как орудие защиты от произвола и угнетения со стороны крупного капитала, само начало превращаться в орудие бюрократического произвола и угнетения. К этому моменту средний класс окончательно стал большинством в Европе, и ответом на эти вызовы оказался новый консерватизм, представленный Маргарет Тэтчер и Рональдом Рейганом. Эсдеки надолго перешли в оппозицию и занялись поиском адекватного ответа, но четыре основные модели социал-демократического устройства общества - английская, немецкая, французская и шведская - к этому времени уже сложились.
Разница между ними связана прежде всего с историческими условиями. Скажем, Швеция - парадоксальная во многом страна - долгое время была чисто крестьянской: городское население начало преобладать лишь с конца 50-х годов. Северное крестьянство, не знавшее крепостного права, было свободным и привыкло самостоятельно бороться за выживание в бедной стране: ведь Швеция конца XIX века - это страна массовой голодной эмиграции в США. Мощная СД родилась на основе низовой солидарности, отсюда и характер шведского социализма: это страна с самым высоким в мире равенством в сфере распределения. Шведская модель зародилась в 30-х годах, но к 70-м уже начала сильно сбоить: капитал все энергичнее утекает туда, где ему комфортнее. При этом широко распространено мнение, что единственная сила, способная перестроить страну, это та, что ее создала, - СДРПШ.
Петер Шульце, эксперт московского представительства Фонда им. Фридриха Эберта:
- Меморандум Блэра-Шредера имеет тот недостаток, что он рассматривает многие социально-экономические проблемы, с которыми сталкивается население, как уже решенные. Этот документ возник на гребне подъема девяностых годов, в период определенной эйфории, имевшей последствия. У нас в Германии, скажем, пропагандировался культ индивидуальности: только индивидуум может нести ответственность за самого себя, ориентация на государство ушла на задний план. И именно этот тезис оказался иллюзорным. Сейчас в Германии четыре с половиной миллиона безработных, в Англии порядка трех миллионов, по всему ЕС в настоящий момент - до восемнадцати миллионов человек. Процессы труда становятся очень интенсивными и жесткими: в пятьдесят пять-пятьдесят восемь лет люди, работающие на сталелитейном производстве, на автомобильном производстве, фактически становятся инвалидами - не могут работать. Они уходят на преждевременную пенсию, и вся система более или менее нормально функционирует, пока экономика растет и имеет достаточную прибыль, чтобы финансировать сферу социального страхования. Пока платится достаточное количество налогов. Но если в мировой экономике происходит авария, то все это рушится, разваливается. Вот такая ситуация сейчас сложилась повсюду в Европе, а в Германии в особенности, потому что мы еще не ликвидировали последствия, связанные с объединением страны. Например, на территории бывшей ГДР в период с девяностого по девяносто восьмой годы количество занятых в экономике снизилось практически на две трети. Эти люди стали пенсионерами. Вопрос, который сегодня, когда социал-демократия у власти, стоит наиболее остро - как сохранить без особых потерь нашу модель социального государства. В России я сталкивался с позицией, согласно которой социальные проблемы должны подождать, пока экономика не встанет на ноги. Это ошибка: социальный вопрос в России - самый важный вопрос. Если им пренебречь, он аукнется очень сильно. Один крупный предприниматель, работающий в металлургии, рассказывал мне, что у него сейчас работают миллион двести тысяч рабочих. И если начать процесс реструктуризации, то надо увольнять более трети. И нет инструментов, чтобы смягчить этот процесс. Модернизация российской промышленности необходима, но новые технологии влекут за собой сокращения. Поэтому президент Путин, на мой взгляд, должен поддерживать социал-демократию.
Германскую модель также отличает высокая степень огосударствления, корни которого уходят в социализм бисмаркского толка: именно "железный канцлер" начал вводить - не без оглядки на рабочее движение - и социальное страхование, и рабочее законодательство, и все прочее. Кстати, в момент своего зарождения германская СД тоже искала контактов с Бисмарком - речь идет об одном из ее вождей, Лассале, который в отличие от лидеров радикального крыла СДПГ был, что называется, государственником. В целом немецкая модель в известной мере представляет собой более мягкий вариант шведской: налоги поменьше, частной собственности побольше.
Великобритания в этом ряду отличается наименьшим огосударствлением, хотя там тоже были лейбористские национализации начиная с первого послевоенного правительства Эттли. Тем не менее новый лейборизм Блэра делает попытку найти некий общественный, а не государственный механизм регулирования этой солидарности.
Франция очень огосударствленная страна, но в отличие от Швеции это государство создавали не социалисты, а правые в лице генерала де Голля, которого, правда, многие считают буржуазным социалистом. Так или иначе, во Франции степень социальной защиты очень высока, и это - заслуга государства. В отличие от Швеции и Германии, где влияние СД проявлялось через низовое движение - прежде всего через профсоюзы либо через земельные правительства. Или от Великобритании, где развивалась двухпартийная система. Есть еще одна черта, которая отличает Францию и Великобританию от Германии и Швеции и роднит их друг с другом - это более конфликтный характер трудовых отношений. Если в Швеции и Германии мы наблюдаем классическое социальное партнерство в форме переговоров между профсоюзами и работодателями, то Франция и Великобритания это страны, где диалог работников носит довольно жесткий характер. И если его пытаются притушить, то, скорее, ограничивая права работников, что мы и наблюдали, скажем, в период правления Тэтчер. При этом любопытно, что многие из жестких норм, введенных при Тэтчер и направленных против рабочего движения, новые лейбористы не тронули - на политическом горизонте уже замаячила перспектива "третьего пути".
Время упущенных возможностей
Несмотря на раскол почти вековой давности, идеологи КПСС считали себя законными наследниками российской СД, и на стыке 80-90-х годов мало кто сомневался, что политическое развитие страны пойдет по восточноевропейской модели. То есть произойдет либо раскол, либо трансформация правящей КПСС в социал-демократическую партию. На правом фланге ожидали появления либералов и консерваторов, которые будут оппонировать обновленной компартии, в результате чего сложится устойчивая политическая структура. Эта перспектива обсуждалась в руководстве КПСС, в частности Михаилом Горбачевым, Александром Яковлевым и Георгием Шахназаровым, как стратегическая, и дискуссии шли в основном по вопросам тактики. Горбачев полагал, что он сумеет, маневрируя, избегнуть раскола КПСС.
Все рухнуло в августе 1991 года: в общественном сознании за несколько дней произошли изменения, обычно требующие долгих лет. Именно тогда страна проскочила развилку, ведущую на путь СД, до путча казавшийся перспективным, а после него выглядевшим цеплянием за старое. Возможно, был шанс социал-демократизации КПРФ (она выделилась из КПСС летом 1990 года), но начались гайдаровские реформы, породившие радикальные протестные настроения, и в этих условиях КПРФ не могла стать ничем другим. Признать новую реальность и попытаться трансформироваться сегодня она, может, и готова, но опасается потерять поддержку своих сторонников и даже членской базы. В Восточной Европе был фактор, перекрывший эту тенденцию: ориентация на Запад даже в протестных слоях - ощущение, что теперь, когда рухнул СССР, выход надо искать там. А путь, которым пошла КПРФ, был заведомо антизападным.
В Восточной Европе рыночные реформы проходили, по сути, при социал-демократических правительствах: первая волна демократов быстро схлынула, не выдержав напряжения реформ. На волне народных ожиданий пришли эсдеки, но они фактически продолжают дело либералов. И если бы у нас на месте КПРФ оказалась влиятельная СД, она бы тоже вынуждена была делать за Гайдара то, что сделал он, одновременно стараясь смягчить тяжесть реформ. Этот упущенный шанс - целиком на совести Горбачева со товарищи, но вина второго эшелона в лице Ельцина и его окружения ничуть не легче. Это они пустили по ветру энергию "Демплатформы" в КПСС, энергию низовую, а потому самую ценную и единственно способную заложить основу здорового партийного организма.
ДП возникла как объединение перестроечных дискуссионных клубов, куда устремились рядовые члены КПСС, желавшие перемен. Рабочую коллегию ДП возглавили преподаватель ГИТИСа Игорь Чубайс (брат главы РАО ЕЭС), преподаватель МАИ Владимир Лысенко (сегодня депутат ГД и лидер Республиканской партии), инженер одного из московских "почтовых ящиков" Василий Шахновский (сегодня долларовый миллиардер, член руководства ЮКОСа) и ректор ВПШ Вячеслав Шостаковский. Демплатформовцы добились фактического разделения КПСС на три фракции (демократы, платформа ЦК и марксистская платформа), каждая из которых выкатила собственный идейный базис. Потенциал демплатформовцев оценивался примерно в треть численности КПСС, они провели два самостоятельных съезда, и на XXVIII съезде КПСС (последнем) заявили о своем выходе из нее. Персональный состав рабочей коллегии ДП полностью совпадал с верхушкой Межрегиональной депутатской группы, действовавшей в Верховном Совете РСФСР и возглавлявшейся Ельциным - это были одни и те же люди: Гавриил Попов, Юрий Афанасьев, Геннадий Бурбулис, Николай Травкин - властители дум. Ситуация для создания партии была идеальная, налицо все компоненты - идея, большая группа пассионарно настроенных ее сторонников, харизматический лидер и социальная база. Если бы Ельцин тогда решился, возможно, сегодня у нас была бы нормальная двухпартийная система. Но он пошел по другому пути, напутствуемый влиятельными советниками - Бурбулисом и Поповым, провозгласившими для новой России новую модель - "беспартийная демократия".
Соборность или круговая порука?
Одной из первых партий, возникших в постперестроечное время, стала созданная в мае 1990 года СДПР. За ней последовали и другие попытки реанимировать российскую традицию СД - общим числом около двух десятков, - но ни одна из них успеха не имела. И это в стране, где, согласно распространенному мнению, для левой идеи есть необъятная социальная база. Почему? Многие эксперты считают, что эта посылка - ложная. Опора СД - это не те люди, которые ждут социальной помощи от государства: они могут быть опорой для кого угодно. В том числе и для партии власти. СД же востребует людей, проникнутых духом общественной солидарности и готовых вместе защищать свои права - а с этим у нас проблема. Навык самоорганизации выжжен каленым железом, гражданское общество только зарождается. Основная масса населения либо выживает в одиночку, либо ждет чуда и доброго дядю. Нету более индивидуализированного и даже атомизированного общества, чем у нас. Общинность и соборность - это мифы: в России была скорее круговая порука, чем солидарность. Но эта причина, при всей ее важности, все же не единственная.
Конституция 1993 года создала совершенно не подходящий для развития партийного движения климат, сведя политическую роль общественных и прочих объединений к сомнительной околовластной деятельности. Структура нашей власти такова, что партии - любой - нечего предъявить своим избирателям, кроме туманной законотворческой деятельности. Партии не участвуют в формировании правительства, они не могут реализовать свои социально-экономические программы, и никто не потребует у них отчета за результаты их выполнения. Если контекст не поменяется, нормальных партий у нас не будет никогда.
Далее. В постсоветских странах успешные социал-демократические партии - это, как правило, партии-наследницы. То есть бывшие коммунисты. У нас эту нишу загромоздила КПРФ - партия-кентавр, собирающая голоса вроде бы левого электората, но в то же время глубоко консервативная по своей реальной политике и идеологии. В сущности, КПРФ гораздо правее (в европейской системе идеологических координат), чем, скажем, СПС. Все это сбивает с толку, мешая развитию левых сил любых оттенков - в том числе и более современных коммунистов.
Есть и еще одна интересная вещь: казенному коммунисту психологически легче уйти вправо, чем влево. Обычный функционер КПСС по своей психологии - совсем не левый, и поскольку правый фланг представлял собой пустыню, номенклатура второго и третьего эшелона подалась туда.
Еще один фактор чисто российского свойства: партии, имеющие в своем названии слова "социалистический" и "социал-демократический", перспективы у нас не имеют. В то же время на политическом рынке есть предложения, по существу подходящие под эти параметры, но с другими названиями: прежде всего это "Яблоко" и слившееся с "Единством" "Отечество". Но при этом адекватная терминология вызывала у активистов отторжение и никогда не употреблялась. Людей, рефлексирующих на этой почве, эксперты условно разделяют на две категории: для одних слово "социализм" в любых комбинациях, даже вкупе с термином "демократический", абсолютно неприемлемо. У других же острую аллергию вызывает термин "демократия". Для одних это маскирующиеся демократы, а для других это маскирующиеся коммунисты. Это очень распространенные в массовом сознании стереотипы, и, чтобы изжить их, нужно еще одно поколение.
Третий путь
Павел Кудюкин, директор Центра проблем госуправления при ГУ-ВШЭ, в начале 90-х - один из лидеров СДПР:
- В КПСС я никогда не состоял, но у меня четвертьвековой стаж членства в социал-демократической партии. В начале восьмидесятых расследовалось уголовное дело молодых социалистов - я был одним из его фигурантов. Нам инкриминировали партийную деятельность начиная с семьдесят седьмого года, обвиняли по семидесятой статье старого УК РСФСР - антисоветская агитация и пропаганда. И, что для Москвы вообще было экзотикой, по семьдесят второй статье - создание антисоветской организации: незадолго до ареста мы начали формировать Организационный комитет федерации демократических сил социалистической ориентации. За все содеянное нам грозило наказание по известной формуле "семь плюс пять": семь лет лагерей и пять - ссылки. Мы пробыли почти тринадцать месяцев в Лефортово, но пришедший к власти Андропов повернул нашу судьбу в более благоприятное русло. Он все же был человек очень незаурядный, и в утверждении, что без Андропова не было бы Горбачева, есть большая доля истины. В девяносто первом году мы зарегистрировали первую в России социал-демократическую партию - СДПР, но успеха она не имела, как и большое число других подобных структур. Как я вижу перспективы? На мой взгляд, есть три варианта. Можно построить социал-демократический проект по модели бизнес-партии. В России ярким примером такой партии является ЛДПР - партструктура как коммерческий проект. Пишется бизнес-план, привлекаются инвестиции, выстраивается грамотная политтехнология, забивается ниша на политическом рынке. Идеология выступает как бы частью этого лейбла для продажи. Яркий пример - Социал-демократическая партия Украины, возглавляемая Медведчуком. Этот вариант реальный, хотя крайне противный. Есть и другой, не менее противный: администрация президента находит наконец грамотных политтехнологов, которые создают структуру, технично ее раскручивают и отнимают часть голосов у КПРФ. На этой основе партию внедряют в политическое поле уже всерьез, и дальше начинается некое саморазвитие. Но социал-демократическая идеология будет опять-таки неким лейблом. И наконец, третий путь - куда более приятный, но тем не менее мучительный - рассчитывать на то, что постепенно, по мере того как будет кристаллизоваться и самоорганизовываться гражданское общество, появится сколько-нибудь заметное и вменяемое рабочее движение.
Провозвестником концепции "третьего пути" был итальянский политик Карло Росселли - антифашист, еще в конце 20-х годов прошлого века написавший книгу "Либеральный социализм". Но при его жизни идеи "социальной справедливости и свободы личности" признания не получили: лидер итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти заклеймил Росселли как "диссидентствующего фашиста". Но Муссолини идеи Росселли нравились еще меньше, что и решило судьбу предтечи либерально-социальной конвергенции: в 1937 году он погиб от рук фашистов. Создавая свою теорию, Росселли прежде всего - намного раньше прочих - отказался от марксизма как социальной утопии, выпячивающей экономический фактор и недооценивающей фактор личности. "Социализм, - писал он, - это либерализм в действии, это свобода для обездоленных. И борьба пролетариата к нему не приведет".
Вброшенные Росселли идеи не были серьезно востребованы до начала 70-х годов, когда кризис левой традиции потребовал поисков новой идентичности СД. В ходе них выявились два представления о будущем движения - традиционалистское и модернизационное. Как пишет главный идеолог "третьего пути" Энтони Гидденс, "одни социал-демократы продолжают считать, что капитализм - это главная проблема, а другие - что социал-демократия больше не может рассматривать ни капитализм, ни рынок в качестве основного источника проблем в современном обществе. Правительство и государство сегодня - отнюдь не меньшая головная боль, чем рынок".
В 1999 году Герхард Шредер, который еще до своего избрания канцлером выступал за обновление, обнародовал вместе с Блэром меморандум "Европа: третий путь - новая середина", где были сформулированы основные положения экономической программы "третьего пути". Перчатку, брошенную традиционной СД, поднял лидер французских социалистов Лионель Жоспен. В своем ответе Блэру-Шредеру он писал: "Мы полагаем, что нам следует сохранять критическое отношение к капитализму, потому что это сила, которая марширует, но не знает, куда именно". По мнению Жоспена, основными пунктами программы СД должны оставаться традиционные для них требования.
А между тем появление теории "третьего пути" подтвердило мнение многих политологов, согласно которому СД и либерализм как идеологические векторы если не сиамские близнецы, то уж точно родные братья - история их взаимоотношений знавала разные периоды, которые можно охарактеризовать как чередование притяжения и отталкивания. Причем амплитуда этих колебаний со временем становится все меньше. Теоретики СД вычленяют в этом волнообразном движении по крайней мере три этапа, когда между двумя идеологическими направлениями происходил обмен ценностями.
Первоначально демократия понималась СД просто как власть большинства - без пришедшего позже осознания того, что не любая власть большинства есть демократия. Со своей стороны и либерализм постепенно проникался важностью социальных вопросов. Этот период растянулся на всю вторую половину XIX века, итогом чего стало зарождение современной СД, отказавшейся от идеи разрушения капиталистического государства как источника всех зол, и нового, социально ориентированного, либерализма.
Второй синтез пришелся на период после второй мировой войны и ознаменовался для СД расставанием не только с ортодоксальным, но и с ревизионистским марксизмом. Как выяснилось, он может объяснить далеко не все из происходящего: хорош как критическая теория, но не способен выработать эффективную экономическую политику.
В третий период мы как раз начинаем входить: левые поняли, что невозможна социальная справедливость без эффективной экономики. А либералы осознали, что социальные проблемы тормозят эффективное развитие экономики. Налицо тенденция к дальнейшему сближению.
Если же проецировать эту схему на российский контекст, то добавляется важная вещь. Мы переживаем очередную попытку модернизации, с каждым разом все более запоздалую. Она требует в значительной мере либерального подхода, но исключительно либеральным, с учетом нашего наследия, он быть не может. Уходя от советской версии феодализма, мы страдаем не столько от чрезмерного капитализма, сколько от его недоразвития. Нам нужен свободный демократический капитализм, а не олигархический, отягощенный феодальным наследием, когда существуют не столько нормальные банки и фирмы, сколько королевские банки и королевские монополии, которые вместе с государством угнетают низовую инициативу. То есть для России проблематика "третьего пути" приобретает особую актуальность.
