Евгений Гришковец реформировал отечественный театр минимальными средствами, используя лишь индивидуальную интонацию, живой авторский голос. Грань между сценой и залом в его спектаклях исчезает, театральная иллюзия обретает неожиданную полнокровность. Нечто подобное Гришковец намерен сотворить и с литературой.
Его дебютный роман "Рубашка" на фоне сегодняшнего отечественного fiction смотрится непривычно. Здесь нет заковыристых литературных игр, сложносочиненных под- и метатекстов. Есть лишь рассказ московского в меру богемного обывателя об одном дне его жизни. Персонаж Гришковца мало чем примечателен: он - умеренно выпивающий, умеренно преуспевающий архитектор, поглощенный острой, сводящей с ума любовью к малознакомой женщине. На протяжении суток он мечется по Москве, выпивая с другом, названивая любимой, налаживая бизнес, натыкаясь на нужных и ненужных приятелей. Впрочем, в этой книге необязательны все события, из которых самое яркое - автокатастрофа; герой выбирается из нее неповрежденным и с большим удовольствием поглощает борщ в соседней забегаловке. Белоснежная рубашка архитектора к концу дня имеет плачевный вид; однако стержень книги - вовсе не история загрязнения этой самой рубашки. Гришковец написал отчаянно простую книгу о любви; как ни странно, сейчас подобная простота выглядит вызывающе.
Российская проза запуталась в поисках идентичности, не в силах выбрать - то ли ей ориентироваться на Запад, то ли воссоздавать литературу Больших Идей, то ли пестовать собственный, нутряной постмодернизм. У Гришковца таких проблем нет; он как будто и не слыхал об Умберто Эко, Сорокине, Паланике, Брете Истоне Эллисе и о прочих великих и модных. Гришковец пишет так, словно на ходу заново придумывает литературу; его дилетантизм - разумеется, намеренный - самое яркое событие в российской словесности за последнее время.
