Двадцать-тридцать процентов явки на выборы в Европарламент - это вызывающе мало. Для выборов, которые состоялись спустя всего полтора месяца после триумфально отпразднованного по всей Европе расширения ЕС, это разоблачающе низкая явка. Частью-то Европы восточноевропейцы стали, да происхождение подводит. Родиной своей не ощущают новички Евросоюз: во многих вновь вступивших странах низкая явка была вызвана разочарованием от расширения ЕС - никаких мгновенных выгод от него они не получили. А от родины, от долгожданного возвращения на родину разве ждут мгновенных выгод? То-то и оно.
Впрочем, чего попусту злопыхать по поводу потребительского отношения новоиспеченных европейцев к обретенной отчизне - вступи Россия завтра в Евросоюз, вряд ли наша с вами явка сильно отличалась бы от явки в Польше или Эстонии. Значение же результатов выборов в Европарламент куда шире проблемы явки и самоидентификации бывших наших союзников по Варшавскому договору. Выборы эти, прошедшие практически накануне саммита по утверждению общеевропейской конституции, могут оказать решающее влияние на будущее политическое устройство Евросоюза. А значит, и на будущие отношения между Россией и ЕС.
Для нас значение имеют две тенденции, выявленные на этих выборах и результатами этих выборов подкрепляемые. Во-первых, такой исход голосования значительно повысил вероятность формирования в Европе многоуровневой политической системы, в рамках которой в ЕС будет существовать ядро из политически тесно интегрированных стран с общей и довольно жесткой федералистской конституцией и сохранится целая группа стран, интегрированных с этим ядром в приемлемой для них мере. За это говорит рост популярности евроскептиков: игнорировать эти настроения для многих политиков теперь означает реально рисковать потерять власть. Прежде всего это касается британского правительства лейбористов, которые потерпели сокрушительное поражение от консерваторов. Теперь Блэр вынужден с удвоенной настойчивостью тормозить дальнейшую интеграцию ЕС.
Во-вторых, выборы показали "идеологическую нейтральность" процесса евроинтеграции. Оппозиционные партии побеждали вне зависимости от их политических платформ - проигрывали и либералы, и консерваторы, и социал-демократы, и националисты. Иначе говоря, никакой общеевропейской синхронизации в политико-идеологической сфере не прослеживается. Избиратели и партии оценивают ситуацию и действуют локально. А это означает, что внимание многих политиков теперь неизбежно сместится с общеевропейского уровня на уровень национальный. Ведь в обозримой перспективе именно эффективность действий на этом уровне, по-видимому, и будет определять исход политической борьбы.
Для России обе эти тенденции скорее плюс, чем минус. Для нашей страны открытая Европа всегда была предпочтительней Европы закрытой. Собственно, в этом всегда и состояла внешнеполитическая линия Москвы: Европа это не Евросоюз, Россия может не быть членом ЕС, но она была и будет великой европейской державой. Попытки же на практике превратить в синонимы понятия "Европа" и "Евросоюз" всегда встречали столь же практическое противодействие России. "Многоуровневая" Европа предпочтительнее для нас и как партнер, и как возможный баланс США. Слишком резко очерченная Европа будет более сложным контрагентом не только для Москвы, но и для Вашингтона, что может оказаться фактором, чреватым опасной дестабилизацией.
То же можно сказать и о российском бизнесе. И крупный, и тем более средний российский бизнес по природе своей, по своему генезису - бизнес локальный. Ему нужны не столько огромные рынки с жестко унифицированными правилами игры и соответствующими контрагентами, сколько возможность выбора и гибкие партнеры.
