Правды о себе мы знать не желаем.
Я посмотрел "Три сестры" в постановке Деклана Доннеллана - и, конечно, не стал бы об этом писать, кабы мне не подсунули пачку на этот спектакль рецензий. Я их прочел и теперь не могу молчать. Потому что спектакль был превосходный, а все рецензии - сильно неодобрительные, если не разносные. "Офицеры, молчать!", "Не попал в мишень", "Одной тарарабумбией больше" - такие у них нежные названия.
Речь не об эстетических разногласиях: кому-то нравится, кому-то не нравится - дело житейское; мне и самому резанули глаз какие-то мелочи, и я легко допускаю, что более меня искушенные рецензенты углядели в постановке гораздо больше, даже критически много недостатков. Речь о дружном неприятии самой сути спектакля. На Доннеллана накинулись за явленное им непонимание чеховской тонкости и чувствительности. "Мир Чехова, чреватый ранами, прошитый насквозь болью и тихим отчаянием, из которого происходит и особый вид мужества, - этот мир явно не родственен британскому режиссеру". "Его раздражает Чехов-поэт, но восхищает Чехов-Чехонте". "То, что для Чехова было мукой мученической, переживанием напрасно текущих монотонных дней, для Доннеллана вообще проблемой не является". Словом, "как выяснилось, чеховские слова сами по себе не существуют: они переполнены воздухом муки, баловства, утраты, оплошности - невыразимого, отчаянного. Того, с чем люди живут по-другому. Того, что Доннеллану очень понятно, но вряд ли доступно".
Все это, на мой взгляд, прямая клевета - не на британца, на русского. Подобными речами стоило бы клеймить Доннеллана, кабы он вот так, жестко и подчеркнуто внятно поставил пьесу, написанную сестрами Прозоровыми или Тузенбахом, которые так истово верят, что хорошие слова и высокие надежды сами собой меняют нехорошую и невысокую жизнь. Но "Три сестры" написаны не ими, а о них - самым жестким и внятным писателем на свете, который в это не верил ни в малейшей степени. Не раз и не два Чехов повторял одно и то же: писатель, берясь за перо, должен быть холоден; не дело писателя давать ответы, его дело - правильно ставить вопросы; и, уж конечно, это были не только советы другим, он так работал сам. В школе нам рассказывали о десяти классах твердости; помните? наивысшая твердость, десятка, - у алмаза. Так вот, твердость Чехова - выше; не знаю уж, одиннадцать она или пятнадцать, но выше. А мы все лепечем о тонком лирике, о певце сумеречных настроений, о заступнике русской интеллигенции - как еще язык поворачивается?
Рецензент пишет: "Непростительная ошибка Доннеллана в том, что он не уточнил разницы между Наташей, целиком умещающейся в объем сценической фигуры, и другими - Ольгой, Машей, Ириной, выходящими за пределы предуказанного объема в пространстве Чехова". Господи, о чем это он? Разницу между Наташей, безмозглой бронированной крысой, и ее милыми золовками нет нужды уточнять (и если бы я формулировал свои претензии к спектаклю, я бы как раз сказал, что Наташу режиссер несколько пересолил), но написаны они одной рукой и в одной манере - чем-чем, а падкостью на стиль "фьюжн" Чехов заведомо не страдал. И уж конечно, никто из них не должен выходить из "предуказанного объема в пространстве". Одни персонажи, спору нет, автору милее других, но все они суть равноправные элементы единого, весьма свирепого замысла, холодно реализованного Чеховым.
Об этом замысле и говорит Доннеллан: "Мы все бываем не способны к действию, которое очень хотим совершить и которое со стороны кажется таким простым! Чехов дает понять, что у сестер Прозоровых достаточно денег, чтобы поехать в Москву, что они достаточно образованны, чтобы найти там работу, что у них там наверняка много знакомых и так далее. Я уверен: все мы понимаем, почему три сестры не едут в Москву, но хотим думать, что не понимаем. Потому что сами не едем в Москву! А если едем, то сходим с ума, разрушаем себя". Вот именно: хотим думать, что не понимаем, что это так тонко, так возвышенно... Еще из рецензий: "Чехову было жалко сестер Прозоровых, а бедный Доннеллан не жалеет больше ничего". Да бросьте вы! И бедный Чехов жалеет, и бедный Доннеллан, и мы жалеем, и вы, и они - все жалеют. Только вся пьеса-то, в частности, о том, что от этого ничего не меняется.
Тут, возможно, было бы кстати указать, сколь актуальны "Три сестры" для понимания сегодняшних переживаний нашей элиты, но выписывать подобные плоскости как-то рука не поднимается - в общем, и так ясно. Вернемся же к Чехову и к театру.
В другом интервью Доннеллан рассказал, как возникла идея постановки: "Когда семь лет назад я познакомился с Александром Феклистовым, я сразу подумал, какой замечательный из него выйдет Вершинин". Примечательный старт. На фотографиях первого Вершинина, Станиславского, немыслимый красавец с идеально завитыми усами и моноклем на шнурке. Станиславский играл романтического героя, рыцаря - и уже почти невозможно вообразить, каким должен был быть уровень режиссерского и актерского мастерства, чтобы зрители поверили в рыцаря, то и дело заглазно жалующегося на жену и из акта в акт дословно повторяющего один и тот же "философский" текст про новую жизнь, которая наступит через двести-триста лет... А ведь верили!
Вершинин же Феклистова, лысоватый, мешковатый, какой-то весь поношенный, сразу и до конца органично сливается с текстом - оказывается, для этого вовсе не так необходимы виртуозные "мхатовские" паузы и проч. Все будто само получилось, что, как известно, и называется мастерством. Доннеллану и его актерам удалось труднейшее дело: прямо понять и жестко представить то, что Чеховым было прямо и жестко написано.
Разумеется, я это не в укор баснословным мхатовским спектаклям. То было великое искусство, но его уже давно (по некоторым компетентным мнениям, с 1907 года) нет, да и Чехова оно не слишком устраивало. (Он говорил Бунину: "Мало ли что приходится говорить, чтобы не обидеть, - и после паузы, со смешком: - И про Художественный театр!") Доннеллановский же Чехов есть - и он, кажется, настоящий.
Во всяком случае, настолько настоящий, что многим захотелось в испуге отвернуться.
