С
одной стороны, постановка повести Валентина Распутина в МХТ им. Чехова не более чем рядовой спектакль. Скучноватый. Интеллигентный. С хорошей стильной сценографией (постановщик "Живи и помни" Владимир Петров как раз славится умением делать спектакли, которые тем и хороши, что ничем не плохи). С другой -- это событие. Так называемые деревенщики -- не столько их произведения, сколько сам строй их мыслей и чувствований -- с некоторых пор оказались прочно прописаны на сцене совсем другого МХАТа, в просторечье называемого "доронинским" и воплотившего в себе нынешнее славянофильство с его очень советским лицом. Два МХАТа (из аббревиатуры табаковского, впрочем, некоторое время назад выпала "академическая" буква "А") давно уже, мягко говоря, в отношениях натянутых. Один (доронинский) маргинализировался и законсервировался, другой (табаковский) стал одним из главных театральных ньюсмейкеров, коммерчески успешным и открытым для новых эстетических веяний. То есть стал воплощением всего, что радетелям нравственности и русской духовности ненавистно.
И хотя на Малой сцене МХТ поставили одну из лучших повестей Распутина, написанную еще тогда, когда будущий раскол Художественного театра не мог никому привидеться даже в страшном сне, это, безусловно, можно считать знаком сближения. Не двух МХАТов, а двух бесконечно, казалось бы, далеких друг от друга миров.
История солдата-дезертира (отличная работа Дмитрия Куличкова) и его верной и любящей жены Настены (Дарья Мороз), как ни странно, отсылает нас к великим постановкам Льва Додина "Дом" и "Братья и сестры" по произведениям "деревенщика" Федора Абрамова. Конечно, в этой премьере нет ни того эпического размаха, которым поражали легендарные спектакли МДТ, ни сопоставимых с ним по выразительности сценических образов, но само соседство на сцене абсолютной достоверности и предельной условности, приемов театра переживания и театра представления восходит именно к тем додинским шедеврам. Дарья Мороз, неожиданно раскрывшаяся как серьезная драматическая актриса, похожа здесь на большого ребенка, столь же наивного, сколь и ранимого. Она играет свою героиню тихо, светло, без ярких красок, на полутонах. Не святой, но, конечно же, мученицей. Янина Колесниченко, представляющая разом и свекровь Настены, и ее подругу, разудалую Надьку, напротив, играет так, словно она не на малой сцене МХТ, а на сцене любимовской Таганки -- с перебором, то шамкая беззубым ртом, то залихватски поводя грудью. Все это без труда уживается в одном спектакле, и все это изрядно приправлено сценографическими метафорами, которые в тех же "Братьях и сестрах" остро врезались в память. Установленный посреди пустой черной сцены прозрачный куб со слегка заиндевевшими гранями становится то клеткой главного героя, то ложем любви, то эдаким царством Снежной королевы, в котором нет ни горя, ни радости, только покой.
Распутин не просто пришел на премьеру к Табакову, он выразил свое полное удовлетворение увиденным. Он посчитал его (увиденное) психологическим театром, который (как и все хорошее вокруг) гибнет. С легкостью представляешь себе, как это же произведение сыграли бы во МХАТе у Дорониной -- с пафосом, надрывом и в "реалистических" декорациях позднесталинской поры. Такой театр, как ни парадоксально, многими, в том числе самим Распутиным, тоже считается психологическим. Это лишний раз доказывает, как расплывчаты в современной культуре любые термины и как разъединяют людей споры вокруг них. К счастью, кроме терминов существует еще и живой театр, который в данном случае счастливо всех объединил.
