Если бы по роману Андрея Рубанова сняли фильм, то именно в нем, а не во втором "Бумере" должна была бы звучать шнуровская баллада про свободу. "То, что не стирается, сколько ни три, свобода -- это то, что у меня внутри", -- "Сажайте, и вырастет" именно об этом. И странно ли, что действие лучшей за много лет русской книги о свободе разворачивается в тюрьме?
Андрея Рубанова, двадцати семи лет, банкира-"нелегала", занимающегося отмывкой украденных другими миллионов, арестовывают в 1996-м. "Они взяли меня ранним утром 15 августа" -- первая фраза; чем проще, тем беспроигрышнее. Что дальше? "Всего я просидел два года, восемь месяцев и тринадцать дней. Из них двести сорок суток -- в следственной тюрьме Лефортово и еще два года -- в изоляторе 'Матросская Тишина'. Они отпустили меня 28 апреля 1999 года". В этом промежутке не просто тюремные мемуары, но туго сплетенная из историй сюжетная косица.
История о предательстве (Андрей по договоренности с другом и боссом Михаилом брал все на себя, а Михаил, финансовый мозг предприятия, должен был вытащить его из тюрьмы; Андрей-то взял, а вот Михаил его кинул). История о мести (несостоявшейся, точнее, обернувшейся конфузом; графа Монте-Кристо из Рубанова не получилось). История о семейном счастье-несчастье (жена Рубанова дождалась, однако). История о взаимоотношениях героя со страной (и осыпавшейся в одночасье Империей, "веселой ромашковой страной Совдепией", и выросшим на ее месте хищным витально-харизматическим миром) и патриотической идеей (рефлексирующий в тюремной камере Рубанов регулярно выискивает в родине азиатские черты и воспринимает их, кстати, вовсе не огульно отрицательно; впрочем, что забавно, поиск этот и оценка происходят с отточенно европейским ироническим рационализмом). А главное, история о выплавлении, ковке и закалке личности, и без этой истории все остальные не имели бы ни цены, ни смысла.
Отечественный роман воспитания -- это, разумеется, в куда большей степени роман испытания, чем любой другой: национальная история, мифология и актуальная действительность не оставляют иного шанса. И вот тут-то Рубанову удается маленькое литературное чудо -- написать вполне себе героическую историю борьбы личности за собственную целостность под все усиливающимся прессом обстоятельств -- без пафоса, пошлости и надувания щек. Секрет рубановского метода в уникальном чувстве баланса, тонкой грани, на которой автор и его альтер эго балансируют все четыре сотни страниц; в том, что Рубанов выстраивает свой роман как роман обломов. Весь текст -- череда ситуаций, когда сильный, энергичный, целенаправленный, вполне даже любующийся собой герой пытается взять верх над утаптывающим его тюремным миром. Каждый раз ему кажется, что у него это получилось. И тут -- щелк! - незаметный, как жест матерого фокусника, фабульный поворот опускает его еще на один уровень, и герой становится отчетливо смешон и нелеп в своей позе. Однако хоть и смешон, но все равно победителен, поскольку и в этой новой, ужесточившейся, отбросившей очередную маску и обломавшей очередную иллюзию ситуации находит внутреннюю силу опять держаться и упираться.
Эта вот амбивалентность, каждый восклицательный знак дополняющая вопросительным, и составляет главное ноу-хау Рубанова. "Сажайте, и вырастет" читается запоем потому именно, что до самого финала вопрос: так про что же эта история? про то, что "и в тюрьме можно быть свободным, а жестокие обстоятельства могут делать нас сильнее", или ровно наоборот? -- остается открытым. В итоге Рубанов ответ дает, он не из тех, кто жульничает с читателем, отделываясь многозначительным пожатием плеч. "Свобода -- относительна. Тюрьма -- тоже. Тюрьма бывает интересна, весела, полезна; свобода оборачивается тяжким трудом, проблемами, стрессами, семейными ссорами, долговыми ямами. Есть такие дураки -- они и на воле живут, словно в тюремной камере... Лично я пытаюсь выйти из их числа".
Не больно-то открытие, конечно, идея о том, что все, что нас не убивает, может-таки делать нас сильнее. Рубанову, однако, делает честь очень внятное осознание того, что бывает такое давление, которого никакая личность не вынесет, которое любого стоика и титана разотрет в лагерную пыль... Но бывает оно все-таки редко, а обычно и под давлением можно отступать, перегруппировываться -- но оставаться собой, затачивать себя. И очень ценно еще, что этот тезис он доказывает на материале тюрьмы, демонстрируя, что не стоит демонизировать уголовную матрицу, тотально якобы форматирующую русское сознание. По Рубанову, не столько все-таки вся жизнь у нас строится по принципам зоны, сколько на зоне продолжают действовать принципы жизни: все пожестче, конечно, любые оппозиции окончательней -- но ничего запредельного в основном.
Черта с два бы Рубанов сумел убедить в этом читателя, если бы ко всему не был еще и очень хорошим писателем. У него отличный, естественный и точный язык, редкое умение строить ажурные фабульные конструкции, завидная способность изящно ступать из сюжета в отступления и обратно. А главное, чрезвычайно сильная и ясная оптика: сейчас мало кто так четко и выпукло выхватывает и фиксирует деталь, куда бы ни был обращен авторский объектив -- внутрь себя или наружу. На ум, конечно же, приходит Лимонов в лучших его проявлениях, причем у Рубанова самолюбование еще лучше компенсируется самоиронией. А если сравнивать "Сажайте, и вырастет" именно с лимоновским тюремным мемуаром (что логично), то налицо однозначное рубановское преимущество: Лимонов-герой свою стойкость подпирает идеологией, золотым запасом любовно и загодя сконструированного личного мифа, которому надо соответствовать -- герой-Рубанов ничего, кроме собственного "я", в рукаве не держит, морального "золота партии" за ним нет.
Тем человечески обаятельнее и литературно убедительнее его личная война, в которой не проиграть -- значит уже победить.
