«А может, лучшая победа над временем и тяготеньем — пройти, чтоб не оставить следа, пройти, чтоб не оставить тени…» — это Павел Крусанов цитирует Цветаеву в очерке о музыканте Ордановском, который в 84-м вышел с приятельской дачи со словами: «Кто хочет, тот догонит» — и больше его не видел никто никогда.
Может; но уж точно не в Питере — поди «вычеркнись из зеркал» в городе, где прорехи в ткани реальности заплатаны лоскутами легенд. Тут тени задерживаются: бродят по набережным каналов, проступают на фотоснимках ночного Невского, иногда звонят живым; за триста лет теней накопилось порядком, и поступление новобранцев вряд ли удивляет ветеранов призрачного комьюнити.
Таких теней в «Беспокойниках города Питера» четырнадцать: на каждого по очерку, эссе-воспоминанию с дистанции дружески протянутой руки. Виктор Цой, пьющий одеколон «Бэмби»; русский Сид Вишез Свинья, он же отпрыск золотой балетной фамилии Андрюша Панов, помахивающий со сцены прибором; гений-универсал Курехин — что с того, что он умер в 42, если дух его здесь и автоответчик посмертно отвечает курехинским голосом; художники Новиков и Гоосс, поэты Кривулин и Григорьев… Четырнадцать штриховых набросков ушедших людей, ставших национальными иконами или полузабытых, на фоне города СПб.
В «Беспокойниках…» время действия — пробельная строка русской истории, когда почти всем все было можно и почти никому ничего не нужно; место действия — Петербург, чья сновидчески-бессребренническая оппозиция хищной и вещной Москве, возможно, наивна и преувеличенна, но не вполне лишена оснований. Сочетание времени и места делало этих людей отчетливо лишними (невзирая на степень формального успеха) — но оно же и позволяло сохранить взлелеянную в подполе щелястой советской империи неформатность.
Так и ушли они от всех форматов, преждевременной смертью оплатив опыт не вписываемой ни в одну матрицу свободы — и теперь напоминают нам о ней с той стороны.
