Историки науки не раз отмечали, что переворот, случившийся в европейской мысли в XVI-XVII веке, закрепил за наукой статус общественного института — поиск объективной истины превратился по сути в юридический процесс, в рамках которого «обвинителю» (читай — ученому) было необходимо доказать, что природа в конкретной ситуации вела себя так-то и так-то по следующим причинам. Например, закон инерции Галилей доказывал с упертостью провинциального адвоката, достаточно вспомнить его порхающих бабочек в трюме равномерно движущегося корабля, а Роберт Бойль и вовсе сводил «научность» высказывания к его «моральной достоверности», подкрепленной «таким судьей, как разум».
Этот «слишком человеческий», а точнее, «слишком юридический» подход в ситуации очередной научной революции вроде бы давал сбой: научная конституция менялась на глазах, и методологам науки приходилось придумывать новые схемы, объясняющие, почему, например, механистическая парадигма заменяется квантовой и почему природа начинает вести себя в новой серии экспериментов совсем по-другому. Но юридический дискурс продолжал доминировать — закон менялся, однако в новом своем варианте оставался законом, за нарушение которого вас в один момент записывали в необразованные маргиналы и подвергали остракизму.
Что интересно: перевороты научного знания производили зачастую вполне себе респектабельные ученые. То, что они себе позволяли в качестве отклонений от доминирующей парадигмы, вначале считалось простительной слабостью, на которую «институт объективного знания» смотрел сквозь пальцы, но вскоре становилось новым законом.
Жесткая институционализация одного из методов общения с природой (а ведь помимо эмпирической доктрины Бэкона была еще герметическая традиция, схоластика etc.) обернулась институционализацией деятельности самих ученых — научные революции происходили одна за другой, а общественные институты, ответственные за знание, и символизирующие их фигуры практически не менялись. Вольно или невольно научное сообщество стало примерять на себя маски либо «прокуроров», либо «адвокатов дьявола» и вписывалось в организовывающиеся наспех институты типа Лондонского королевского общества, Французской академии наук или, несколько позже, Российской академии наук.
Каких-нибудь пятьдесят лет назад Томас Кун объяснил нам, что большую часть времени — от одной научной революции до другой — наука проводит в «нормальном» состоянии, сегодня мы можем дополнить: нормальной науке требуются нормальные институты. Собственно лучшее определение революции — это замена институтов, и научная революция здесь не исключение.
Правда, в отсутствие серьезных вызовов со стороны природы и общества институты науки превращаются в бюрократические патерны, требующие от своих адептов по крайней мере серьезного выражения лица. Серьезное выражение лица и успокаивало нас в России в последнее пятнадцатилетие.
Когда вопросы об излучении абсолютно черного тела или одновременности событий переходят в законодательную плоскость, мы получаем научную революцию. А вопрос «что такое планета?» — для героев ранних Стругацких, между прочим, существенный — для Международного астрономического союза легко превращается в фарс: что нового мы можем узнать о данной нам в ощущениях действительности? Диаметр, масса, «очищение траектории» — на мой вкус, все это выглядит не лучше, чем схоластические дискуссии о количестве ангелов (или чертей — какая разница) на конце иглы. Считать ли Плутон планетой — вопрос чисто юридического характера: раз вы не знаете, что такое планета, не трогайте Плутон — пусть домохозяйки спят спокойно.
У нас на прошлой неделе тоже начался новый юридический процесс: взлелеянный не одним столетием институт — Российская академия наук — приказал долго жить. В Госдуму внесен принятый на закрытой части заседания правительства проект поправок в закон «О науке», кардинально меняющий статус нашей академии. Случилось то, чего не смогли сделать большевики. Наконец окончательную легитимизацию (читай — юридически подкрепленное обоснование) научной деятельности взяло на себя государство. Выглядит диковато — как не относиться к академикам, в нашей власти людей, способных выступить научно-технологическими топ-менеджерами, не много. Впрочем, среди представителей президиума РАН их не больше — согласившийся на унизительное партнерство с Левиафаном Юрий Осипов в их числе. «Как бы чего не вышло» — нормальная установка для юридического дискурса. Похоже, эта установка вполне устраивает и научную элиту. Господа академики, уважаемые бабочки из трюма, если что, ссылайтесь на подсудимого Галилея.
