— Почему вы пригласили представлять Россию Александра Бродского?

— Потому что, с одной стороны, Бродский является на сегодняшний момент самым оригинальным и самым ярким явлением на российском, да и не только российском архитектурном горизонте. С другой стороны, то, что он делает, соответствует моим личным представлениям о путях развития архитектуры. Я имею в виду low-tech, то есть архитектуру «низких технологий» как антитезу хайтеку, тепло, нежность, апелляцию не к прогрессу, а к ценностям человеческого существования. Работу над этим проектом мы начали еще до того, как была объявлена тема Х биеннале, и когда она стала ясна, нам было нетрудно развернуть то, о чем мы начали размышлять, в нужную сторону. Так что выбрать архитектора, который будет представлять Россию в Венеции, для меня не составило труда.

— Вы согласны с тем, что проект Бродского — не вполне архитектура, а скорее, художественная инсталляция на тему архитектуры?

— Сугубо архитектурные экспозиции, надо сказать, чрезвычайно скучны: планы, фасады, разрезы, макеты, фотографии. Да и современные 3D-анимации вещь не особенно радостная. Сегодня многие, кто выставляет архитектуру, склоняются к формам современного искусства — инсталляциям, перформансам и другим свойственным этому искусству способам презентации. Кураторы многих национальных павильонов, как вы могли заметить, тоже предпочли говорить об архитектуре каким-то иным, косвенным языком. Это попытка архитектуры поговорить с неархитекторами, поговорить о том, что лежит не на поверхности, а в глубине архитектурного послания. Бродский в этом смысле — фигура универсальная, потому что он и архитектор, и художник, который владеет языком современного искусства и говорит на нем об архитектуре. И его инсталляции — это, конечно, не проекты в обычном смысле, а попытка говорить о человеческих настроениях и мыслях, которые нам кажутся интересными и ценными.

— Ваш проект, апеллирующий к «простым человеческим ценностям», намеренно противопоставлен основной кураторской экспозиции, которая посвящена глобальным урбанистическим процессам и масштабным градостроительным проектам?

— Я вообще не считаю, что национальные павильоны должны откликаться на тему, заявленную главными кураторами. Есть экспозиционное пространство Арсенала, оно целиком в их распоряжении, вот пусть они там и высказываются. А национальные павильоны должны представлять то, что считают нужным.

— Почему, как вы думаете, на нынешней биеннале столько проектов, посвященных, прямо скажем, не главным для современной архитектуры темам? Японцы показывают забавные домики каких-то маргиналов, французы ставят спектакль на тему молодежной тусовки, у испанцев вместо проектов сплошные «женские истории»…

— Потому что, каким бы ни был масштаб проектирования, все равно в самом его основании — человек. И в начале больших социальных процессов — тоже обычный человек, который может быть больным, неврастеничным, потерянным. Архитекторы любят говорить: «Мы делаем то, что нужно людям». Но попробуй пойми, что нужно каждому из этих людей. То, что мы пытались сделать с Бродским, касается не всех на свете людей, а лишь тех, кого объединяет какой-то один тип восприятия. Потому что делать что-то близкое всем сразу нельзя. Поэтому и наш проект, и в значительной степени японский апеллируют к тому, что находится за пределами генеральной линии развития современной архитектуры.

— Генеральная линия вас вовсе не интересует?

— Интересует, конечно. И меня можно было бы сколько угодно упрекать в том, что я не показываю современную российскую архитектуру, а японского куратора — в том, что он предпочел какие-то смешные корявые домики новым проектам знаменитых на весь белый свет японских мэтров. У них-то в отличие от нас в архитектуре много интересного происходит: и Тадао Андо, и Тойо Ито, и другие строят прекрасные вещи по всему миру, японская автомобильная развязка украшает фасад павильона Италии… а японский куратор почему-то пропагандирует low-tech и какую-то особую ценность маленького корявого мирка, противостоящего кошмарному глобалистскому валу. До известной степени мы делаем то же самое, хотя совершенно другим способом.

— Может быть, сегодня сама генеральная линия в архитектуре меняется, дрейфует в сторону тех самых простых человеческих ценностей?

— Она, конечно, немного меняется. Она не может не меняться хотя бы потому, что ресурс сугубо коммерческой архитектуры все больше кажется исчерпанным. Эта коммерческая архитектура может быть даже очень хорошей, но то, чем она питается, лежит вообще за пределами человеческого содержания. Агрессия коммерческих, потребительских ценностей вызывает естественное сопротивление у всех думающих людей, и архитекторов в том числе. Но они не проводят ответных атак, они не шумят, а тихо делают свое дело.

— Эта позиция призвана уравновесить агрессивность мейнстрима или со временем стать доминирующей?

— Я затрудняюсь ответить... Я не исключаю того, что в какой-то новой технологической форме эта позиция страдающего, сопереживающего человека как-то более активно проявит себя и поможет людям исправить ложную концепцию бытия, которая поддерживается современной потребительской культурой. А что касается доминирования… Скорее всего, эта позиция всегда будет несколько маргинальной, сопутствующей, если угодно. Ведь архитектор не может навязать миру свою волю, эту волю навязывают миру большие корпорации. Архитектор не может исправить человечество. Что архитектор может сделать, так это предусмотреть пути эвакуации для той части общества, которой надоело, что ее сознанием манипулируют, которая сама решает, что ей нужно, а что нет. Я уверен, что в этой части окажутся и богатые люди, которые скажут: «Зачем мне дворцы строить? Мне много не надо. Родился голым, голым и умру». Но чтобы это случилось, нужно еще много работать.