Широко известно, что Бродский вслед за своим учителем Хью Уистеном Оденом неодобрительно относился к идее публикации собственной биографии и неоднократно просил всех, кто его знает и ценит, не предпринимать попыток ее написать. Воля поэта была посмертно подтверждена его вдовой, так что на протяжении десяти лет, прошедших со дня ухода Бродского из жизни, тема эта оставалась — или, вернее, считалась — закрытой. Изрядное количество мемуаров разной степени скандальности, появившихся за это время, формально не нарушали запрета: по поводу всевозможных «моих Бродских» никаких прямых распоряжений со стороны их центрального персонажа не поступало. В то же время было понятно, что последняя из крупных мифологем отечественной культуры, вечно живой и — по крайней мере в глазах многочисленных эпигонов — актуальнейший поэт современности не может не иметь полноценного жития. Многие с тревогой предрекали, что вот-вот явится бодрый студент, начитавшийся завиральных воспоминаний и готовый на этом основании быстренько соорудить лихое жизнеописание Бродского для серии «Жизнь замечательных людей». Опасения эти оправдались не вполне: первая биография в самом деле вышла именно в этой серии, однако в амплуа агиографа выступил не дерзкий выскочка, но Лев Лосев — близкий друг Бродского на протяжении тридцати лет и сам блестящий поэт.
Двойственность принятой на себя роли оказалась для Лосева тяжким испытанием: закрыв своей безупречно благонамеренной книгой пробоину, в которую вот-вот готов был хлынуть низкопробный и вульгарный ширпотреб, он в то же время нарушил волю покойного друга. И осознание этого обстоятельства загнало автора в позицию в равной мере некомфортную и для него самого, и для его читателя: полностью изгнав из поля зрения все то, что мало-мальски подходило под определение «грязного белья», он превратил биографию Бродского в продукт стопроцентно корректный, льдисто рафинированный, а потому совершенно бесчеловечный. И даже подзаголовок «Опыт литературной биографии» не спасает ситуацию: гораздо уместнее в этом контексте выглядела бы фраза «Знаю, но не скажу».
Единожды отказавшись обсуждать все, хоть как-то касающееся личной и эмоциональной жизни поэта, Лосев проявляет в этом деле крайнюю последовательность и принципиальность: он практически не пишет не только об отношениях Бродского с его подругами или друзьями-литераторами, но и, скажем, с родителями, портреты которых очерчивает лишь самыми скупыми линиями. Нетрудно догадаться, какое раздражение вызывает подобная стратегия: информация, сообщаемая автором, оказывается одновременно и недостаточной, и избыточной: не сообщая, по сути дела, ничего нового, она засоряет мозг читателя массой сведений, не подлежащих интерпретации.
Исключив из своей работы все интимно-человеческое, Лосев оказывается перед сложнейшей проблемой: пустоты, образовавшиеся между перечислением сухих биографических фактов и пространными рассуждениями о творчестве Бродского, настоятельно требуют заполнения. И вот здесь-то автор и совершает наихудшую из возможных ошибок: общепознавательный балласт, которым он укомплектовывает эти лакуны, без внутреннего содрогания способен проглотить разве что наименее просвещенный из будущих американских читателей лосевской книги. Да и тот, пожалуй, слегка удивится, через пятнадцать лет после окончания перестройки прочитав, к примеру, что «советская школа никогда не была нацелена на образование... Обучение по унифицированной программе для всей огромной страны было основано на зазубривании...» или что «имена расстрелянного в 1921 году Гумилева или эмигранта Ходасевича прилюдно не упоминались или подменялись в дискуссиях именами таких их эпигонов, как Н. С. Тихонов».
Подобного рода неточные банальности, которых меньше всего ожидаешь от человека масштаба Льва Лосева, могли бы показаться признаком гуманизма автора, рассчитывающего в том числе и на неподготовленного, наивного читателя, но с учетом обилия в тексте тяжеловесной научной лексики гипотеза эта выглядит неубедительно. Более того, эти и подобные им грубые трюизмы уводят в тень то ценное (чтобы не сказать бесценное), что есть в книге Лосева, а именно высочайшего интеллектуального уровня рассуждения о поэзии Бродского как таковой.
Лосев чувствует Бродского так, как может чувствовать один большой поэт другого, но в то же время обладает достаточно научным складом ума, чтобы подвергнуть собственные ощущения безукоризненно четкому и логичному анализу. Доискиваясь корней того или иного приема, вычленяя концепты, обнаруживая смысловые и стилистические параллели, Лосев демонстрирует класс литературоведческой игры, который до него показывал разве что Михаил Леонович Гаспаров. Однако, в полной мере оправдывая слово «литературный» в заглавии книги, все эти филологические сокровища тем не менее не способны объяснить соседствующее с ним слово «биография».
Как ни жаль, «Бродский» Лосева не соответствует заявленной автором и издателем цели: в качестве первой официальной биографии он очевиднейшим образом не состоялся. Великолепный, богато иллюстрированный анатомический атлас творчества поэта едва ли может служить его достаточным жизнеописанием, и на это сам Лев Лосев, с первых же страниц объявивший своего героя не просто великим художником, но и эпохальной личностью, вряд ли нашелся бы что возразить. Предпринятая Лосевым героическая попытка закрыть собою амбразуру едва ли удовлетворит читателей, в значительной части своей мечтающих узнать, из-за чего же все-таки Бродского бросила Басманова. А это значит, что явления шустрого поденщика, способного в лучших традициях журнала «Караван историй» ответить на этот и полдюжины аналогичных вопросов, по-прежнему следует ожидать со дня на день — с той поправкой, что книга его уже не сможет выйти в серии ЖЗЛ.
