Илья Бояшов, мужчина серьезный, сорока-с-лишним-летний преподаватель питерского Военно-морского училища, первой же фразой берет быка за рога: «План был исключительно прост: под видом дружественного визита снарядить корабли, подойти к Америке и накрыть ее термоядерным ударом — страшно и навсегда». Кирдык вашей Америке планирует Адмирал в некой неназываемой державе (Россия в уме). И вот уже летит телеграфной строкой список кораблей, скорее гомерический, нежели гомеровский: «…невообразимый линкор “Убийца неверных”, два авианосца — “Чудо” и “Юдо” и чудовищные эсминцы прикрытия, только что спущенные со стапелей, — “Отвратительный”, “Задиристый”, “Бешеный”, “Гневный”, “Злобный” и “Сволочной”». Отставить казарменные остроты по поводу фольклорного миноносца «Злое…чий»: в «Армаде» дела пойдут серьезнее некуда, а сверхдозу жутковатого зубоскальства автор играючи обеспечит и без нашей помощи, с циничной ухмылочкой мистера Секонда из «Человека с бульвара Каупцинов» за две сотни страниц проматывая, будто ди-ви-ди на 16-кратном ускорении, все основные коллизии истории человечества — ни много ни мало.
Бравого милягу Адмирала с его незамысловатыми стратегиями Бояшов буквально на 24-й странице вероломно, без объявления войны наделяет Ноевыми полномочиями. А как иначе, если сразу после выхода монструозной эскадры в море мир исчезает? И мишень убийственного удара, проклятая Америка, и могучая Родина, и Австралия с Океанией — вообще все, до мельчайшего клочка суши и трухлявейшей рыбацкой шаланды, мистически проваливается в некие тартарары. Только плещутся пустынные волны океана — и продавливает их грузными телами Армада, единственное оставшееся человечество, гротескным образом состоящее из одних мужчин: от блистательного адмиральского салона до зловонных стальных пещер, где ютятся одичавшие в уэллсовских морлоков парии-трюмные, ни единой женской особи!
Воля к власти, привет венскому профессору Ф., есть продолжение либидо; коль скоро уцелевшим военно-морским самцам либидо отныне пристроить более некуда, в кубриках, каютах и боевых постах нового Ковчега логично начинает с бешеной, адреналиновой скоростью плодиться и размножаться История. Немедля уродливым грибом набухает адмиральская диктатура, производя геморроидального флотоводца в Божественные Императоры, заводится свое гестапо, шныряют озверелые морпехи-преторианцы, зреет в недрах таинственной Библиотеки заговор мичманов, чей наивный гуманистический декабризм свершившаяся революция мигом оборачивает гильотинным робеспьерством… Все это проносится вихрем, в темпе бодрой реляции, клипового нареза — чтобы на последних страницах промотанное до финальных титров кино вернулось к «главному меню»; стоп, не продавать же финала.
Первая эмоция, порождаемая бояшовским сочинением к Дню Победы, — очевидно, веселое недоумение. В самом деле, неясно уже как классифицировать этот ернически-притчевый отчет о небывалом будущем, в котором концентрируется кровавое былое. Антиутопия? Однако та склонна к претензии на мрачную серьезность, благо питается экстраполяцией реальных тенденций: мы можем не знать наверняка всех этапов разрастания оруэлловской Океании в кошмар «1984», но раковые зерна ангсоца различаем без труда и в 1948-м. Притча? Но уж больно задорная, азартно лезущая в технические детали, зато о самых людоедских коллизиях рапортующая с жизнерадостной отстраненностью постороннего. Фантасмагория? Точнее, пожалуй, но уж больно публицистически попадающая в точку.
Из «Армады», формально почти женоненавистнической (слабый пол представлен здесь только самками-обезьянами, обнаруженными на последнем уцелевшем блаженном островке; обезьянок мигом перевоспитали в куртизанок, островок же сровняли с волнами орудийным залпом, дабы не отвлекаться райским соблазном от серьезных дел), можно сделать заключение почти феминистическое. «Мужская версия истории», не разбавленная женскими гормонами, предстает безнадежно и безальтернативно тоталитарной: не сурово-утопическое мужское братство жюльверновского «Таинственного острова», а непрерывная пляска взаимо- и самоистребления, цепочка насилия, потому что так — проще всего, биологичнее, а из всех способов организации всякий оказавшийся в форс-мажорных обстоятельствах социум всегда выбирает самый простой…
Можно, впрочем, вывести и иное: историей, грубо говоря, правят историки — не в качестве метафоры, но буквально. История непрерывно повторяется, поскольку ей некуда деться от набора готовых клише: мы обречены с воплем «Аве, цезарь!» производить вожака в тираны, а после, свергая тиранию, инсценировать 1917-й, потому что знаем — читали, впитали, — что все происходит именно так, и никак иначе.
Некоторая досада в том, что и эти две, и еще минимум пяток трактовок выводятся из бояшовского опуса с одинаковой легкостью. И вот так можно, и вот так, и еще вот эдак, и вроде за уши ничего не притянуто, — а наивный вопрос «Что хотел сказать автор?» все равно остается без удовлетворительного ответа. Может, ничего и не хотел, просто замутил в своей колбе бурную реакцию из произвольного набора химикалий? Или хотел, но нечто иное, четвертое (восемнадцатое)?.. Ситуация, впрочем, вполне в общем духе специфической питерской литературной флотилии, следующей в кильватере Павла Крусанова с его «Укусом ангела». И Бояшов, и Алексей, к примеру, Лукьянов («Спаситель Петрограда»), и ряд других сочинителей именно через крусановский модем подключаются к Мировому Маркесу-Борхесу-Павичу, скачивая импортные программы «магического реализма» и «иронического постмодернизма» в пиратской версии — с амбивалентной идеологичностью и витиеватым самопародийным стилем, бравирующим своей самопародийностью.
Так что практическая рекомендация тут уместна единственная, как с любыми ломаными программами: пользоваться можно, только осторожно — не полагаясь полностью и не доверяя до конца.
