Прими усопшего, Господь,
В Твои блаженные селенья.
«Иоанн Дамаскин»
Первый президент России умер и похоронен. В последние годы о Ельцине в публичном пространстве говорили не слишком часто, но весть о его кончине побудила высказаться многих — и стало ясно, как до сих пор разноречивы мнения о нём. Так было и прежде: оценки этому человеку всегда давались полярные. Все согласны, пожалуй, лишь в одном: это был человек действительно исторического масштаба. Да с этим и невозможно спорить. В конце 80-х годов на политическую арену вышло множество разных, в том числе очень нерядовых людей, но удержаться в центре событий всё бурное десятилетие не удалось никому, кроме Ельцина. Его многие, к концу второго президентского срока почти все, хотели бы убрать, но он удержался — и сам передал страну человеку следующего поколения. А удержаться он смог именно потому, что оказался равновелик историческим событиям — в отличие от иных, кого поднятая ими же волна захлестнула и смыла, сбросила на обочину или даже в полное забвение.
Ельцина не забыли и не забудут. Это не хула и не похвала, это констатация очевидного. Спорят и ещё какое-то время будут спорить, с каким знаком он войдёт — уже вошёл — в историю. Когда говорят, что история вынесет свой приговор, имеют в виду, что споры с годами утихнут, ничего более. Какой общеобязательный приговор она вынесла основателю предыдущего варианта Российской Федерации, Ленину? Да никакого — или, если угодно, пару противоположных; каждый волен пользоваться каким захочет. История не будет знать о Ельцине ничего существенного, чего не знаем мы, а понимать его будет даже хуже нас — просто в силу большей отдалённости. Так что разбираться с нашим отношением к нашему первому президенту надо нам самим, никто за нас этого не сделает. А сделать это надо хотя бы по чисто прагматическим соображениям: от этого отношения в немалой мере зависит, как пойдут в стране дела дальше.
Хвалящие Ельцина ставят ему в наибольшую заслугу два деяния: он дал стране свободу и основал нынешнее Государство Российское. Хулящие Ельцина видят за ним три наибольших вины: он развалил Советский Союз, расстрелял парламент и начал (и проиграл) войну в Чечне. Заслуги — если это и впрямь его заслуги — гигантские, преступления — если он и впрямь в них повинен — тяжёлые. Попробуем хоть немного разобраться.
Начнём с главной вины. Совершенно независимо от отношения к коммунистическому режиму можно утверждать, что распад СССР вышел боком не только миллионам советских граждан, но и всему миру. Вместе с Союзом в одночасье рухнули основы послевоенного мироустройства, худо-бедно обеспечивавшие относительное спокойствие на земле; последствия этого только начинают разворачиваться — и уже сегодня мало кому особенно нравятся. Мир стал менее предсказуем и, по одному этому, на глазах набирает агрессивность. Если это — дело рук Ельцина, то нет ему прощения. Но не его рук это дело. Сверхдержавы не распадаются от бумажки с подписями трёх немолодых мужчин, нужны более глубокие причины.
Ельцин был настоящим политиком, то есть человеком, умеющим улавливать, отстаивать и воплощать настроения (в идеале — истинные интересы) людей. Так вот, тогда, в декабре 91-го, у людей не было настроения удерживать уже фактически развалившийся Союз. Вспомните, кто постарше: в России считали, что хватит кормить этих нахлебников, в республиках — что их грабит Москва. Память может подводить, но есть же и факты. После Беловежья не было сколько-нибудь заметных протестов. Это теперь пять тысяч человек считают «крупнейшей манифестацией», а тогда были реальностью и стотысячные, и миллионные митинги — да вот не было митингов. Верхсовет РСФСР, где в большинстве были коммунисты, почти единогласно ратифицировал Беловежское соглашение. Ладно, кто-то поздно спохватился, что метили в режим, а попали в страну, но эти-то режиму и вовсе зла не желали, однако упразднение страны вотировали со свистом. Советского Союза уже не было ровно потому, что никто уже просто-напросто в него не верил.
Говорят, что в этом повальном неверии — немалый вклад Ельцина, что именно он, не разбирая средств в борьбе с Горбачёвым за власть, расшатал государство. Отчасти так. Но, во-первых, мнение народное потому и дало ему пробиться к рулю РСФСР, что уже разочаровалось в горбачёвском «центре». Во-вторых, российские структуры, переходящие под Ельцина, были во всех отношениях на порядок слабее союзных; они могли разве что досаждать всемогущему генсеку. В гораздо большей степени подкосили его власть те же коммунисты: создав Компартию России, они, по существу, вывели из строя главный механизм союзной власти — единую партию. Почему же в развале СССР винят не Ивана Полозкова, а Ельцина?
Понятно почему: Ельцин — в отличие от Полозкова, да и от Горбачёва (вспомните Форос!) — сам взял на себя ответственность за происходящее, подписав свидетельство о смерти покойного государства. По букве Беловежское соглашение не так уж отличалось от горбачёвского «обновлённого союза»: единая валюта, единая армия и т. п. Тут Ельцин дал себя надуть — возможно, сознательно: было слишком очевидно, что республики взятых обязательств исполнять не станут, а у России нет никаких возможностей добиться их исполнения. Казна была анекдотически пуста, нефть стоила гроши, кредитов нам больше не давали, государственные структуры превратились в муляжи самих себя. Но в одном отношении — смертельно важном — он себя надуть не дал: перевода всего ядерного оружия в Россию он в конечном итоге добился.
Новое государство нужно было строить быстро, пока если не всё, то хоть многое катилось ещё по инерции, пока немыслимая слабость государственных механизмов не была массово осознана. Успели бы осознать — и крах: анархия, смута, война всех против всех. По убеждениям ли, по могучему ли политическому инстинкту Ельцин раз за разом использовал один и тот же приём: там, где государство было бессильно решить жизненно важную задачу, он давал свободу, чтобы люди решили эту задачу сами, — и они её как-то решали.
Стране грозил голод: запасы муки в городах измерялись двумя-тремя днями, в регионах вводили карточки, гарантировавшие меньший рацион, чем в годы войны. Ельцин издал указ о свободе торговли — и в течение недели продукты появились в продаже. Да, ценой дикой инфляции; но пока никто не рассказал, как можно было вывернуться иначе.
Стране грозил распад: регионы один за другим вставали в «парад суверенитетов» — и не по злонравию, а потому что центральная власть ничего не могла, а жить было как-то надо. Не в декларациях дело: Шаймиев, Россель, ещё кто-то уже начинали печатать собственные деньги. Послать за Шаймиевым или Росселем воронок Москва, вероятно, ещё сумела бы, но это означало бунты в Казани и Свердловске… Ельцин дал тактически гениальную формулу: берите суверенитета, сколько унесёте — и страна не распалась.
Стране грозил экономический коллапс: усыхание бюджета (прежде всего — обнуление оборонного заказа), развал плановой системы и распад Союза лишили смысла существование огромного числа предприятий. Ельцин дал начать и всеми силами защищал от нападок (порой весьма обоснованных) массовую приватизацию — появился какой-никакой рынок и хозяйство мало-помалу начало восстанавливаться.
Могут сказать, что и в этих, и в других подобных случаях Ельцин всего лишь делал хорошую мину при плохой игре, разрешая то, чему не мог воспрепятствовать. Давал он свободу или не давал, но продуктами всё равно бы спекулировали; региональные лидеры всё равно творили бы что хотели; директора, освобождённые ещё горбачёвским Законом о предприятии от какой бы то ни было узды, всё равно считали бы заводы и фабрики своими вотчинами. Нет, не всё равно. Вольница, то есть массовое попрание (пусть по сколь угодно уважительным причинам) велений власти — это путь к анархии и развалу. Свобода действовать законно — это и возможность продолжать государственное строительство. Прекрасный пример тому дали как раз губернаторы. К концу девяностых на этом самом «берите, сколько унесёте» созрели крайне уродливые плоды: губернаторы стали сущими феодалами, а их собрания в Совете Федерации более всего походили на Запорожскую сечь. Как мы помним, преемник Ельцина президент Путин разогнал эту сечь и ввёл губернаторов в более современные рамки за каких-то полгода. Но это и означает, помимо прочего, что за девяностые годы государственное строительство продвинулось настолько, что их стало можно ввести в рамки.
Ельцин и его сменяющие друг друга команды очень многое сделали не так, что-то и категорически не так. Критики правы: Конституцию РСФСР, вероятно, можно было ухитриться поменять на Конституцию России более мирным путём. Ад в дудаевской Чечне надо было останавливать раньше — и наверняка иначе; а уж перемирия в виду близкой победы заключать точно не следовало. Всё верно, в обеих трагедиях есть вина Ельцина — да ведь он и в этих случаях прямо брал ответственность на себя. Но объективность требует при оценке и этих его действий помнить, как мало могло в начале девяностых становящееся государство, как слабо работали его штатные рычаги.
Но эпоха Ельцина закончилась не вчера — и сейчас всё-таки не о ней речь, а о человеке, давшем ей имя и в огромной степени её сформировавшем. Как к нему относиться, каждый из нас решает сам — и по мере удаления во времени фигура нашего первого президента, к концу своего президентского служения так дружно нелюбимого, всё лучше воспринимается согражданами. Загогулин его мы насмотрелись вдосталь, но они забудутся: он не был злым человеком. Хочется верить, что и дальше будет расти доля людей, менее склонных считать виной Ельцина огромные потери, которые понесла страна, выворачиваясь из тупика, куда не он её завёл, — и более склонных считать его заслугой то, что потери не оказались ещё гораздо больше, а выбраться из тупика, в общем, удалось.
Он безусловно заслуживает нашего уважения — хотя бы потому, что естественно уважать своё государство, а основы государства, в котором мы живём, заложил и отстоял он. Но не только поэтому. Ещё за то, что он — единственный из первых лиц российского государства за всю историю — не боялся публично признавать свою неправоту. За то, что никогда не мстил побеждённым. За то, что никогда не затыкал ртов своим хулителям — даже тем, которым следовало бы заткнуть рты. За то, что, уходя, попросил прощения за несбывшиеся мечты и неоправдавшиеся надежды: «Я сам в это верил. Казалось, одним рывком — и всё одолеем. Одним рывком не получилось».
Но, на мой взгляд, он заслуживает и большего, чем уважение, — благодарности. За то, что сложенный им фундамент государства не скреплялся страхом. За то, что он действительно дал нам свободу — полной мерой. Получилось даже, что слишком полной. Речь не о том, что особенно лихо свободой воспользовалось разное ворьё. Речь о том, что многие из тех, кто не ворьё, сумели принять и освоить свою свободу как право самому отвечать за себя, но очень мало кто освоил её и как право отвечать за свою страну. Но и свобода, принятая частично, — щедрый дар, за него стоит быть благодарным.
