На минувшей неделе, 19 февраля, умер в родном Омске Егор Летов — лидер главной русской панк-команды «Гражданская оборона». Ему было сорок три. Причина смерти — сердечная недостаточность; впрочем, никто, включая самого Летова, никогда не скрывал, что с алкоголем и наркотиками музыкант был накоротке. Он и про последний-то свой альбом, выпущенный совсем недавно, в 2007-м, рассказывал, что тот явился результатом тотального переосмысления жизненных ценностей, последовавшего за «бэд трипом» от передозировки психоделиков. Рок-музыканты, известно, питают пристрастие к «веществам»; сердечная мышца с ними редко согласна.
Летова похоронили на омском кладбище 21-го, в могиле рядом с матерью. Похороны по рок-н-ролльным меркам были камерные — на кладбище пришла сотня человек, да три сотни — на «прощание с телом». Новость о смерти Летова в рунете, однако, мигом выскочила на первые места, счет сообщений быстро пошел на тысячи; количество скачиваний записей «ГрОба» с музыкальных порталов резко возросло; в магазинах фанаты скупали диски; некрологи появились во всех уважающих себя ежедневных бумажных и сетевых СМИ. Оно понятно: Летов, сочинявший свои песни с начала 80-х, создавший «Гражданскую оборону» в 1984-м, давно и прочно вошел в шорт-лист культурных идолов поколения тех, кому сейчас от тридцати до сорока. Кто не орал ожесточенным пьяным хором под расстроенную гитару «а-а все идет по плану!», или «солдатами не рождаются, солдатами умирают!», или «я всегда буду против!», или «я лед под ногами майора!» — тот не жил в стране СССР на рубеже 80-х и 90-х. Мы — жили; и потому Летов мог замолкать, консолидироваться с НБП, бросаться в «Русский прорыв», а мы могли относиться к его новым альбомам, высказываниям и эскападам как угодно — но одним из тех, кто создал мировосприятие «поколения 1971–1981» в рубежные для него, поколения, годы, Летов уже стал.
Остановка сердца у него произошла во сне.
Последний летовский альбом назывался «Зачем снятся сны».
Два предыдущих — «Долгая счастливая жизнь» и «Реанимация».
Вообще-то, я не большой поклонник конспирологической нумерологии, многозначительного сопряжения дат; связать-то можно всё со всем, сплести любую теорию заговора, выстроить любую метафору, выковать любой символ. Но тут уж куда деться от того, что дата летовской смерти всего на два дня разминулась с двадцатилетием другого черного дня странного явления по имени «русский рок». 17 февраля 1988 года выпал из окна девятого этажа (читай: покончил с собой) Александр Башлачев. Человек, не создавший никакой культовой группы, сочинивший несколько десятков песен, ушедший на классическом рок-н-ролльном рубеже «27–28», написавший неформальный гимн русского рока — «Время колокольчиков», но по формальным признакам не бывший даже рок-музыкантом; это под него придумано определение «бард-рок», помимо Башлачева приходящееся впору, страшно сказать, разве Владимиру Высоцкому. С Высоцким сближает еще поэтический профиль — высокий, местами высочайший класс стиха, официальной поэзией настороженно игнорируемый по причине наличия вокала и гитары, а также общей кастовой чуждости; самоубийственный — на разрыв аорты — драйв; предельная честность в отношениях с собой и с жизнью. Остальное разделяет, не было ни всенародной прижизненной славы (была — в узких кругах, да она и после смерти скорее такова), ни амбивалентной должности опального баловня, кумира-изгоя, ни театральных подмостков, ни киношных софитов, ни заграницы, ни Марины Влади.
Двадцать лет без Саш-Баша плюс два дня Летова, Высоцкий в уме; тут, вестимо, сама напрашивается классическая сдержанно-горькая кода — про самосожжение, про рок-н-ролл сьюисайд, про напророченность, почти желанность ранней смерти — пел же Летов «я хочу умереть молодым», а Башлачев — «я знаю, февраль в роли моей вдовы». И то верно: рок-н-ролл — Башлачев во «Времени колокольчиков» и сформулировал — славное язычество, и этому культу нужны человеческие жертвы, чтобы оставаться живым; нужна кровь, чтобы сохранять полнокровие. Друзья и соратники Башлачева по рок-движению в 1988-м горевали искренне — но восьмидесятническому русскому року, выходящему из подполья к короткой бешеной славе с дальнейшим долгим, довольно постыдным маразматическим послевкусием, угоден был его короткий полет из окна в иконы. Дело по-прежнему прочно, когда под ним струится горячее и красное; чтобы жизнь на разрыв аорты казалась подлинной, смерти необходимы — вот и летовская наверняка послужит для кого-нибудь и чего-нибудь залогом подлинности…
Однако я немного о другом, тут сопряжение чуть иного рода. В эту нумерологическую цепочку можно добавить еще как минимум две смерти. Год назад, в начале февраля 2007-го, умер в Лондоне от рака Илья Кормильцев, издатель, переводчик, отличный поэт и автор почти всех текстов «Наутилуса». И шестнадцать с лишним лет назад загадочно утонула подруга и коллега Летова, обладавшая почти башлачевской ажурной мощью стиха Янка Дягилева — не в феврале, в мае 1991-го.
Верно, можно было бы подобрать и другие имена; но эти мне кажутся верней.
И Летов, и Башлачев, и Дягилева, и Кормильцев были, сдается, из тех людей, в которых главное (помимо таланта — точнее, в неразрывной связи с ним) — неодолимая потребность в сохранении собственной идентичности, невозможность существовать, вести отсчет и давать отчет ни по каким законам, кроме внутреннего; неспособность отказаться от собственного «я».
Людям, для которых важней всего оставаться собой, трудней всего приходится в эпохи перемен: это ведь только при наличии стабильной системы координат «оставаться собой» означает «не меняться» — а когда все системы координат плывут и сыплются, остаться собой может только быстро и точно меняющийся объект.
Это очень сложное искусство.
Потому-то, может быть, и ушел Башлачев на точке слома в 1988-м, а Янка Дягилева — на точке слома в 1991-м. Жизнь плавилась и рассыпалась, и возникала в новых манящих формах, и никто пока не знал, что эти новые формы окажутся миражом… а они и не узнали; им было не надо. Узнали Кормильцев и Летов — и научились меняться так, чтобы не меняться; становиться другими, чтобы оставаться собой.
А теперь ушли они — в феврале, с промежутком в год. Наверное, что-то снова плавится — что-то помимо льда под ногами, под набирающим весеннюю силу солнцем. Что-то опять меняется, наверное, — но они не узнают...
И мы пока не знаем тоже.
