Тема либерализма в России ─ вечнозеленая. Начиная с постпетровских времен отечественная элита с благоговением взирает на западную цивилизацию, выросшую из этих идей, однако каждая новая попытка перенести достижения европейской политической мысли на родную почву, предпринятая за последние несколько веков, неизменно оканчивается антилиберальным откатом. Реакция на такие попытки сводится к трем соображениям. Одни утверждают, что Запад нам не указ и не пример для подражания, поскольку он загнивает. Другие винят во всем отечественных либерализаторов и их неумелые действия. Третьи убеждены, что свобода России вообще противопоказана: не та ментальность. На наш взгляд, зерно истины есть во всех трех позициях, хотя ценности либеральных идей это нисколько не умаляет.
На самом деле Запад вовсе не такой пресветлый рай, каким видится отсюда, и в этом отдавали себе отчет и сами идеологи либерализма. Джон Стюарт Милль в широко известном эссе «О свободе» еще в XIX веке написал, что в развитии каждого европейского народа «есть предел, после которого он останавливается и делается Китаем». Мы, живущие сегодня, можем оценить степень его прозорливости: в самой цитадели свободы этой благодати со времен Милля сильно поубавилось. Далее. Российские либерализаторы, безусловно, внесли свой вклад в компрометацию идеи свободы, на что обратил внимание еще Герцен: «Кнутом и татарами нас держали в невежестве, топором и немцами нас просвещали, и в обоих случаях нам рвали ноздри и клеймили железом». Выбор между «православно-славянским ошейником» и «новейшим немецким ошейником» они ставили перед нами всегда: в петровские времена ─ в прямом смысле, в 90-е годы прошлого века ─ в фигуральном. И наконец, пресловутая русская ментальность: разница в мироощущении между средним европейцем и русским, несомненно, есть. Но она в любом случае не фатальна, и корни ее — известны. Не говоря уже о том, что, в конечном счете, вопрос о том, следует ли считать ее нашим недостатком или, напротив, достоинством, остается открытым. Обо всем этом мы беседуем с доцентом исторического факультета МГУ Федором Гайдой.
— Прежде всего надо отметить, что понятие «либерализм» для русского и для европейца — это вовсе не одно и то же. Не все об этом знают, но ведь во времена Французской революции классическая триада «Свобода, Равенство, Братство», сформулированная еще философами XVII века, зазвучала несколько по-иному: слово «братство» сменилось словом «собственность». Согласитесь, что так гораздо понятнее, особенно в период буржуазной революции. Отняв собственность у аристократии, французская буржуазия тут же провозгласила ее неприкосновенность. Что же до собственно свободы, то она для европейца, в отличие от русского, понятие вполне конкретное: инструмент, который дает человеку возможность развиваться так, как он хочет. В том числе приобретать, копить и оберегать ту самую собственность. То есть для Запада это понятие достаточно приземленное, которое вполне естественно дополняется идеей равенства: моя свобода — это хорошо, но и свобода других — вещь священная: условия должны быть одинаковыми для всех, в этом и гарантия моей собственной свободы. Для русского же либерала свобода — это желание, чтобы его все оставили в покое, отсутствие насилия или даже просто давления. То есть вовсе не инструмент, а абсолютная ценность, выше которой нет ничего.
— А собственность? Ведь среди русских либералов были богатые люди?
— Да, не бедные, но если это были помещики, то хозяйство у них разваливалось. Капиталистические методы ведения дела они, как правило, не применяли, жили по старинке, исповедовали вполне маниловский взгляд на жизнь. Были среди них и реальные предприниматели, но очень немного, контактов с буржуазией радикальные либералы, как правило, не поддерживали, интересов ее в Думе не лоббировали. Отсюда главное: понятия неприкосновенности частной собственности для них не существовало, чем они принципиально отличались от западных либералов. В сухом остатке различие это выглядит так: дайте мне свободу, говорит европеец, чтобы я мог заниматься этим, этим и этим. Дайте мне свободу и оставьте меня в покое, чтобы я мог ничем не заниматься, говорит русский.
— В ХХ веке европейский либерализм претерпел дальнейшие изменения…
— Да, либеральную демократию дополнили социальными гарантиями. Верхи согласились — во имя социального мира и укрепления режима — кормить низы общества, чтобы они не создавали проблем большинству. Эта модификация либерализма на Западе до сих пор остается господствующей. В России же предпосылки для укоренения идей такого рода изначально отсутствовали. Мы — заведомо беднее, уровень жизни у нас — ниже. Кроме того, экономика в России — традиционно экстремальная, построенная по принципу выживания. Так возникает мобилизационный тип поведения, свойственный зоне рискованного земледелия: нам ведь проще сделать что-то в авральном режиме, чем работать методично и постоянно. Далее: жесткий коллективизм, не предполагающий развития представлений об индивидуальных правах. Собственно, основное человеческое право — выжить — и гарантируется общиной. Она решает проблемы, наваливаясь всем миром, и это — главное условие существования.
— Но сейчас-то никаким коллективизмом и не пахнет…
— Наш современный псевдоиндивидуализм возник оттого, что коллективистская система распалась и общество атомизировалось. Каждый живет сам по себе, не обращая на других никакого внимания. С классическим индивидуализмом, собственно и определяющим либеральную идеологию, это не имеет ничего общего. Я не вторгаюсь в личную жизнь соседа, а он не вторгается в мою — это индивидуализм. А у нашего атомизма философия другая: мне все равно, как живут окружающие, и, если мне будет нужно, я без колебаний залезу в их огород. Этот дикий индивидуализм — не продукт нашей культуры, а результат ее разложения. Лучше всего это видно по ситуации на наших дорогах, когда там пробки. Таковы были базовые условия формирования нашего общества, и переоценить их невозможно, потому что до начала ХХ века крестьянство составляло 80 процентов населения, а после Гражданской войны в стране, по сути, вообще остались одни крестьяне: все прочие либо были уничтожены, либо уехали за границу. И эта крестьянская психология влияет на нас до сих пор, хотя и крестьян-то уже почти не осталось.
Россия вынуждена существовать как большое государство — нам от этого никуда не деться. Создать на ее территории 25 маленьких Швейцарий невозможно
— Но какая-то элита все же была…
— Безусловно, и воспитывало ее государство: ему нужны были служилые люди. В этой среде и начинает постепенно зарождаться образованное, просвещенное сословие. И царская власть такой процесс поощряет, создавая систему образования. Система, естественно, западная, и она выпускает людей, способных общаться на равных с образованными людьми на Западе, но при этом крестьян своих они очень плохо понимают. Это абсолютно разные миры.
— Вы хотите сказать, что западный просвещенный класс лучше понимает своего простолюдина?
— У них в практике государственной службы существовала одна интересная вещь, которой никогда не было у нас. В России человек оканчивал университет и поступал на службу, как правило, в столице. А в Европе любой чиновник начинал свой путь с провинции: чтобы понимал, как жизнь устроена. Там элита вообще формировалась в других условиях и на других принципах. На это ушло раза в три больше времени, чем в России, — несколько веков. Да, буржуазия уничтожила абсолютизм и аристократию как политическую систему, и тем не менее мировоззрение победителей неизбежно вобрало в себя мировоззрение свергнутых классов. Политическую программу можно поменять, а образ мыслей сложнее. Формировалась западная элита из землевладельцев, из буржуа, из самых разных слоев общества, созревших естественным образом. У нас же, повторюсь, элиту формирует государство — в своих интересах и поспешно, со всеми вытекающими последствиями.
— Кто считается первым по времени либералом в России?
— Пожалуй, Екатерина II, обрусевшая немка, носитель еще только зревших в самой Европе идей. Но для нее либерализм был инструментом государственной политики, и не более того. Что же предполагал российский либерализм в своей первой версии? В первую очередь сохранение существующего строя: не надо увлекаться утопиями, давайте постараемся сделать то, что возможно в наших условиях. Если возможно воспитать образованных помещиков, давайте сделаем это. Если возможно сформировать интеллигенцию, которая потом поможет государству, давайте сделаем. Либералы старой закалки пытались органически развивать страну. Помните знаменитую фразу Пушкина: «Единственный европеец у нас — правительство»?
— Да, но на самом деле это скорее консерватизм.
— Согласен. Для этого в ХIХ веке в России был даже специальный термин: охранительный либерализм. Что же он нам дал в конечном итоге? Несколько замечательных вещей. Земство, например. Иными словами, местное самоуправление, в котором принимают участие в основном верхние, обладающие собственностью слои общества, которые берут на себя ответственность за развитие конкретной местности. Это самоуправление не похоже на западноевропейское, вырастающее из инициативы самих граждан. У нас оно действует сверху вниз, а не наоборот, его создает государство, и оно же является его главным гарантом. Самодержавие передает свои полномочия достойным на его взгляд людям. А в Европе еще до революции самой активной силой была аристократия, которая оппонировала государству, потом революция это государство смела, но процесс культивирования общественной инициативы прижился. Наши старые либералы тоже полагали, что земство приживется, пустит корни, это вопрос десятилетий, а может, и столетий, но действовать надо именно так, поскольку революции ничего не дадут, а только приведут к анархии и диктатуре.
— Разве такой подход не привел к консервации крепостного права, загниванию власти и стагнации страны и, в конечном счете, к революции?
— Наше крепостное право и его западный аналог — разные вещи. Там это было связано с функционированием феодальной экономики, а когда она стала разлагаться, исчезло и крепостное право. Его, собственно, никто не отменял, оно ушло само, как само и появилось. У нас же его ввели в XVII веке, была поставлена задача посадить всех на землю, чтобы остановить бегство на окраины. Плотность населения и так была низкой, и, чтобы центр вовсе не оголился, людей пришлось привязывать к земле. Городских жителей ведь тоже прикрепляли. А дворян прикрепили к службе и к поместьям, полученным от государства. Это необходимо было еще и потому, что Россия являет собой единственный в истории опыт построения великого государства в условиях, если угодно, вечной мерзлоты, где расположено 60 процентов территории.
— А почти все остальное — зона рискованного земледелия…
— Да, это единственная в мировой истории северная империя. Другое дело, что мы просто вынуждены существовать как большое государство — нам от этого никуда не деться. Создать на территории России 25 маленьких Швейцарий невозможно — никто не выживет. Если мы начнем слабеть, нас тут же оприходуют: может быть, кого-то и возьмут в Евросоюз, но у подавляющего большинства будет совсем другая перспектива. Ведь, в отличие от Европы, у нас нет естественных границ. Посмотрите на Францию: на юге — море и Пиренеи, на западе — океан, на севере — Ла-Манш и только на востоке — один Рейн. Последняя граница выражена слабо, и из-за нее они всю свою историю препираются с Германией. С остальных сторон — не подкопаешься. Смотрите дальше: Швейцария — в горах. Тоже все в порядке. Италия — вопросов нет. Ну а все остальные — так они только что возникли…
— …а до того постоянно переходили из рук в руки.
— Совершенно верно. А у нас что за границы? Возьмите Амур: к югу от него живет миллиард, а к северу, на нашей территории, — несколько миллионов. Или другая так называемая естественная граница — Кавказ. Сами понимаете. Единственная «нормальная» граница — Чудское озеро: она существовала испокон веков и до сих пор существует. И проблем там нет. Так что в этих условиях крепостное право триста лет назад было единственным способом стабилизировать социальные, демографические и экономические процессы в стране. Не будем также забывать, что оно возникло в XVII веке, на пике так называемого малого ледникового периода, резкого и длительного похолодания, когда люди буквально бежали на юг: туда, где хорошая земля, тепло и никаких налогов. Крепостное право было провозглашено на Земском соборе в 1649 году: собрался «парламент» и принял Соборное уложение — новый свод законов. Кстати, первый в истории Европы с античных времен.
— Как, а Англия?
— Если уж говорить о 1649 годе, то там в это время как раз была установлена диктатура радикальных протестантов. Никакого либерализма. На Рождество даже смеяться запрещали, не говоря уже о пиве и танцах. Все, кто против, — король, дворяне, ирландцы, католики — прошу пожаловать на плаху или на виселицу. В Америке собратья английских протестантов в это время ведьм жгли конвейерным способом.
У нас же крепостное право стало по-настоящему жестким тогда, когда Россия начала втягиваться в европейскую экономику. Уровень техники низкий, удобрений нет, единственный способ выдержать конкуренцию — эксплуатация крестьян. Причем на вырученные деньги покупаются предметы роскоши: бутылка шампанского идет по цене коровы. Постепенно крепостное право становится настоящей головной болью властей: и отменять вроде бы надо, и заменить нечем. Отменяют его только тогда, когда сформировался тот бюрократический аппарат, на который государство смогло опереться. И старые либералы, уже сходя с исторической сцены, принимают в его отмене активное участие: им на смену идет генерация новых либералов.
Февральская революция была информационной, по своему механизму она очень похожа на нынешние оранжевые
— Тех самых, кого Герцен называл «желчными людьми» и про кого считал, что их появление было результатом поверхностной и ненадежной европеизации…
— Отчасти в этом было виновато государство: оно отказалось от основной своей функции — развивающей и воспитательной — и стало просто закручивать гайки и давить общественную инициативу, которая к концу ХIХ века как раз начала созревать: появилось относительно независимое общественное мнение, было уже довольно много образованных людей, количество студентов росло колоссальными темпами. Успела развиться вполне зрелая печать. Да, этих людей было всего три процента населения, но на них уже можно было опираться. Государство же предпочло их давить, и переломной точкой в этом смысле стал 1881 год — год убийства Александра II. Власть испугалась, хотя в цареубийстве виновата была небольшая группа людей, которые в обществе особой поддержкой и не пользовались. А расплачиваться пришлось всем. И вся политика Александра III свелась, по сути, к попытке задавить общество, вместо того чтобы с ним договориться. А задавить государство может — все рычаги у него в руках. Тем более что и само общество впало в некоторую апатию: после цареубийства в нем господствовало ощущение, что произошло нечто весьма и весьма неприятное. В этот период как раз и формируется новый либерализм, который отличается от старого тем, что не имеет никакого отношения к реалиям, а ориентируется на утопии. Исповедовать его начинают образованные люди, лишенные настоящего дела. Это при том, что в России люди, которые хотят что-то делать, должны быть на вес золота. Условия в стране такие, что апатия возникает очень легко, и если вы действительно настроены на реальное дело, то вам нужно давать в руки флаг, а не бить по рукам. Два десятилетия новые либералы сидели на своих дворянских кухнях и обсуждали, почему все так плохо.
— Партия кадетов сформировалась в этих условиях?
— В конечном счете, кадетская партия и составилась из этих людей. Как строится утопическая идеология? Берется идеал, причем годится любой: светлое будущее, светлый образ Запада или Востока, Париж или Шамбала — все, что угодно. И на его основании формируется система мировоззрения, часто вполне рациональная и формально не противоречивая, но — вот ведь какая незадача — никак не связанная с реальностью. У новых либералов идеалом был даже не современный им Запад, а тот, который, по их представлениям, должен был возникнуть лет через пятьдесят. Например, всеобщее избирательное право, которого в те времена пока еще не было нигде и было непонятно, как этот механизм работает. Многие из них — республиканцы, а между тем в конце ХIХ века в Европе была только одна крупная республика — Франция, не вылезавшая из политических кризисов. Но самое любопытное, что конечным пунктом своей утопии кадеты, как и социал-демократы, назначили социализм: общество материального достатка, где можно будет жить высокодуховной жизнью. В этом смысле они оказались значительно левее европейских либералов, а слово «буржуазия» в свой адрес воспринимали вообще как оскорбление.
— У вас, я знаю, большие претензии к кадетам за катастрофу 1917 года.
— Конечно, власть к этому времени сама оказалась в достаточно печальной ситуации. Однако именно кадеты, пожалуй, главные виновники Февральской революции: имея доступ к думской трибуне — гораздо больший, чем левые, имея доступ к СМИ — их пресса была самой мощной после государственной, они еще больше раскачали ситуацию, фактически спровоцировав мощное антиправительственное движение. Февральская революция ведь была информационной, по своему механизму она очень похожа на нынешние оранжевые. В отличие, например, от Французской, за которой стояли реальные интересы буржуазии. Наш Февраль был гораздо более оторванным от жизни идеологическим проектом, который, увы, реализовался.
— Если французская буржуазия попросту хотела набить карманы, то кадетов по крайней мере в корысти не упрекнешь.
— От этого не легче. Наоборот, было бы даже лучше, если бы они были корыстны. Тогда хотя бы держались бы за власть. Французские буржуа сделали свое дело и дальше стали отстаивать новый порядок. А кадеты объявили царскую власть врагом всего общества, а когда она пала, выяснилось, что никто не хочет брать на себя ответственность за судьбу страны. Они сами предпочли уйти, чем бороться за власть. Она им, в сущности, была не нужна. Свернули шею своему противнику — самодержавию — и провозгласили Учредительное собрание: пусть народ сам решает, что ему нужно. А народ (на две трети вообще неграмотный) не понимает, что такое Учредительное собрание, зато он понимает, что пока свобода, надо быстренько решить свои насущные проблемы. Например, взять землю во что бы то ни стало. То есть отнять у других. Вот вам и гражданская война… Если же говорить о современных наших либералах, то они как раз идейно ближе всего к кадетам. Особенно это касается партии «Яблоко»: либерализм с левым оттенком.
— Партию Явлинского многие считали социал-демократической, хотя сам он этого никогда не признавал.
— Так и кадеты тоже не признавали. Но он по крайней мере уже не боится слова «либерал», а те еще боялись, как и слова «буржуазия». Еще их роднит вот что: они радеют как бы за всех сразу, не опускаясь до того, чтобы защищать интересы какой-то определенной группы населения. А это первый признак утопии. Ведь партия — это «часть», представительство конкретных интересов части общества. Вот Егор Гайдар в какой-то момент признал, что они являются партией крупного бизнеса, и это было честно. Настоящая партия начинается именно с этого, пусть даже их референтная группа составляет всего один процент населения. Правда, гайдаровцы к политике как таковой имели отношение очень косвенное, когда-то эти люди объединились во имя приватизации, цели их были экономическими, а вовсе не политическими или идейными. Так что в значительной степени это была псевдопартия. С другой стороны, прошедшая Великая приватизация — самое главное событие девяностых годов, все остальное по сравнению с ней — мыльные пузыри…
— Так или иначе, если партия приватизации свою историческую задачу решила, она тоже может самоликвидироваться?
— Обычно под такими лозунгами люди могут договориться только в самом начале, как у них и происходило: в 1993 году они были относительно едины и достигли успеха — ведь гайдаровский «Выбор России» набрал больше 16 процентов голосов на выборах в Думу, собрав в нижней палате самую крупную фракцию. Когда же приватизация началась, проявились ее первые плоды, выявились довольные и недовольные, партия неизбежно стала раскалываться и постепенно превратилась в междусобойчик. Возродить ее на прежних основах не удастся. Вы правы: им следует самораспуститься. Для них это будет и проще, и полезнее.
— Выходит, либерализму в России пока ничего не светит?
— Если говорить о его нынешней социальной базе, то до революции 1917 года она была более развита: общество было более структурировано, хотя и хуже, чем в Европе, где социальная жизнь всегда была сложнее. Ведь наше общество по сути гораздо эгалитарнее, однороднее западного (не берем в данном случае в расчет тонкого образованного слоя). Коммунисты, кстати, на этом эгалитарном чувстве и сыграли: они все утрамбовали и привели к единому знаменателю, а когда их не стало, то все вообще рассыпалось. Так что сейчас российское общество более дисперсно, чем сто лет назад. И наша поверхностная демократия лишь усиливает эти тенденции, поскольку стрижет всех под одну гребенку, поощряет эгалитаризм, а не социальную инициативу. Либерализм — это идеология более развитых классов, а наше народное сознание все еще стихийно социалистическое. И если мы хотим, чтобы население наконец стало обществом, необходимы длительные и настойчивые усилия — и в первую очередь, как всегда, со стороны государства. Через государственную идеологию, через кино и телевидение, через школу — всеми возможными способами надо воспитывать в людях социальную ответственность, доверие друг к другу, из чего со временем вырастет цивилизованное понятие о личной свободе, равенстве, доверии друг к другу. И мы к этому вполне способны, возможно, даже больше, чем западное общество, которое все же чересчур материалистично. Давайте посмотрим на себя. Ведь наше главное сокровище находится внутри нас, это, если хотите, наши личные полезные ископаемые, а снаружи — пока еще все та самая невозделанная тундра. И когда у нас с высоких трибун говорят, что наше главное богатство — это человеческий капитал, я с этим совершенно согласен. Хотя и не знаю, какие практические выводы они из этого сделают.
