Конечно, никаким «основателем» с ремесленно-литературной точки зрения Крапивин не является; основа, которую он заложил, как нравственную мину, тикающую на манер ходиков из новой повести, — «дагги-тиц», — находится в ином поле — если угодно, в поле человеческой души.
Свежая книга включает в себя две вещи — роман «Трофейная банка, разбитая на дуэли», являющийся продолжением повести «Сказки Севки Глущенко» и выходившей с ней под одной обложкой в прошлом году, и собственно повесть «Дагги-Тиц», ранее не издававшаяся. Поэтому ли, или же потому, что «Банка» — это именно то, что легко и приятно возникает в сознании при имени «Крапивин», а «Дагги-Тиц» — совсем другое, на первый взгляд неожиданное, говорить хочется именно о повести.
Мир Крапивина никогда не был безоблачен; боль, смерть, разлука — все это было настолько же близко, как желтая поляна, пыльные лопухи солнечного пустыря, острова и капитаны. Ощущение света, пронизывающее книги Крапивина — как желтое закатное солнце, теплое глазам, пробивающееся из-за предштормовой облачности. Но в новой повести «Луна сделалась очень большой, стала ярче и в тесноте черных туч напоминала громадное яблоко в пасти чудовища.»
Главный герой, сумрачный парнишка по имени Иноккентий, обитает в тихом ужасе провинциального городка в одной квартире с подругой неутомимо цыганствующей в поисках личного счастья матери, а также ее приятелем, шофером по имени Вик с мрачноватым, видимо, чеченским прошлым. «Сосед» — так обращается к нему добрая, хоть и недалекая тетка Марьяна. Дело в том, что Иноккентий терпеть не может общепринятую уменьшительную форму своего имени; в школе он носит прозвище «Смок» — от фамилии своего тезки Смоктуновского, а еще у него есть тайное имя, подаренное лучшей и единственной школьной подружкой, но оно, понятно, не для обиходных надобностей. Имена, прозвания, обращения в крапивинском универсуме никогда не случайны; это именно что семиотические маячки, при должной навигационной системе обеспечивающие читателю осмысленное плавание. Смысл «Смока», можно сказать, раскрыт, как ладонь — «Гамлет» ложится на личную ситуацию мальчишки сразу и вполне пропорционально, хоть и «на вырост». Второе прозвище — Инки — вызывает у самого Иноккентия ассоциацию с покорением Индоамерики, с племенем инков, что с мужественной обреченностью сопротивлялись конкистадорам. И если первое время этот навигационный знак кажется не вполне существенным указанием на то, что и так понятно — то есть на «стреляют метко, плачут редко, обид не прощают», как охарактеризовал героя отец его злейшего недруга, то при дальнейшем следовании фарватеру вырастает этакой громадой александрийского маяка.
Конкистадорская война на уничтожение начинается тогда, когда в жизни героев, казалось, все начинает налаживаться — мать удачно выходит замуж, Инки уходит из ненавистной школы с милиционерскими сынками, опустошающими карманы младших с полной уверенностью в собственной безнаказанности (правда, до поры), всей семьей они переезжают в симпатичный городок Брюсов, где Инки встречает ту самую подругу, девчонку Полянку, которая уехала вместе с отцом-военным, не успев оставить своего адреса… А в Брюсове Инки сразу попадает в уютный мирок ребячьего клуба «Штурманята», так напоминающего крапивинский отряд «Каравелла».
Именно эти пацанята и девочки и становятся теми «инками», по которым должен проехаться каток капиталистической цивилизации.
Со стороны Владислав Крапивин с его голоногими мушкетерами и двенадцатилетними капитанами, с третьим-четвертым-пятым поколением отряда «Каравелла» кажется этаким гуру, главой замкнутого сообщества, не имеющего сообщения с реальностью и живущего по своим странным законам. Среди представителей «культурной среды» отношение к писателю и всему, что с ним связано, — в лучшем случае сдержанно-осторожное, с ощутимым ироническим оттенком. И верно — последние годы казалось, что Крапивин остался где-то в советском детстве, застыл в своих солнечных и нездешних книгах, как муха в янтаре. Практически невозможно было представить его героев в мизансцене современности; было очевидно, что они попросту вымерли — «им нужен для дыхания другой газ», как пела в свое время группа «Наутилус».
Но нет; не вымерли. И даже не сложили оружия. Только теперь война идет не с недалекостью, черствостью и равнодушием — но с активным злом, которое у Крапивина выступает чуть ли не связующим элементом современного нам общества.
Любопытно наблюдать, как неповторимая аура писателя вливается в эти «новые меха», в ситуацию дикого провинциального — нет, не капитализма даже, — азиатского средневековья, в которое за какие-то десять-пятнадцать лет погрузилась большая часть страны: сатрапы на серебристых джипах, всевластные янычары в сизой форме и безмолвствующий народ; вино из одуванчиков начинает ощутимо горчить. Эта неожиданная «детская» повесть, где поднимаются и опускаются милицейские дубинки, на дорогах рвутся снаряды, а людей забивают до смерти в СИЗО, с прямотой и ясностью доказывает — что да, в атмосфере тотальной нравственной амбивалентности мир может прирастать только злом, и истории с душой парнишки, походя, будто муха, прихлопнутой несправедливостью взрослых, и растерзанным в в пресс-хате уркаганами по навету, в борьбе за помещение под новый кабак, руководителем ребячьего клуба — так же пропорциональны, как «Гамлет» Смоктуновского и Гамлет-Инка Гусев, которого «можно сломать, но играть на мне нельзя-а…».
Хорошая встряска; наверное, что-то мы, ныне взрослые читатели Владислава Крапивина, сильно не доглядели в себе и в жизни, когда записали «старого чудака» по разряду альтернативной реальности. Никакая она не альтернативная, вполне здесь и сейчас, и пока мы не поймем этого, зло будет проникать склизкими щупальцами во все освобожденные нашим равнодушием закоулки, пока не заполнит собою все; и вот тогда-то уже точно не помогут ни деревянные шпаги, ни хитроумные мины на его пути.
