Как принято, начнем с героя.
Точней, с его отсутствия.
Иосиф Бродский вычеканил, оттолкнувшись от древних греков: в настоящей трагедии гибнет не герой, а хор. Двадцать первый век, нулевые — нулёвые — годы, надо сказать, сумели перевыполнить бродскую формулу на практике, явив как трагедию, в которой гибнет не герой и не хор, а зрительный зал (и это будет «Норд-Ост»), так и трагедию, в которой гибнут вовсе прохожие, не подозревавшие даже, что им случилось быть поблизости от театра каких-то там действий (и это будет 11 сентября; да не такова ли вообще формула современного терроризма?).
Но тут речь о другом: в настоящей (скажем корректнее — серьезной) русской литературе нулевых, в той ее части, что оперирует текущей реальностью, меняется, эволюционирует, мутирует, интригует, пугает, короче, действует все больше не герой, а фон.
Факт удивительно любопытный, да и просто удивительный — учитывая, что главным, тотемным свойством отечественных нулевых всеми признана именно их стабильность. Так вот в западной версии стабильности наиболее мейнстримовым жанром беллетристики является реалистический психологический роман, где реальность — именно и только задник (не обязательно дотошно прописанный: к чему, ежели достаточно наметить мазок, — а считывание, домысливание и идентификация самостоятельно производятся читателем, обитающим в той же стабильной системе координат), в фокусе же — герой с его индивидуальным сюжетом, частными обстоятельствами, развитием личной психологии. Надо сказать, в 90-е отечественная беллетристика тоже строилась на герое — однако во взбаламученной реальности не могло идти речи ни о системе координат, ни о серьезной прозе как мало-мальски универсальном поле интереса, и современностью всецело распоряжался массолит, выдержанный в жанре сублимационной трэш-сказки: там невозможный на деле хэппи-энд под хруст челюстных костей водворяли разнообразные Слепые и Бешеные; лихие, как надлежит теперь говорить.
Потребительские, мидл-классовые, сытые, аполитичные стабильные нулевые потеснили сказку (тоже видоизменившуюся — из мальчикового боевика в девчоночий романс-о-золушке) на многотиражную, но периферию; вернули серьезную литературу. Однако пришла она без героя.
Формально всегда наличествующий, почти всегда он не более чем условный трафарет, точней — окуляр перископа, к которому читатель волен приложиться и уже по авторской воле обозревать тот или иной срез реальности. Герой — служебная функция со стертой индивидуальностью. Проводник, экскурсовод. А настоящий герой — реальность, на которую он наводит читательский взгляд.
Это бы, казалось, ничего: в стране, народившейся заново из хаоса, инвентаризация реальности, составление реестра представляется делом нормальным и неизбежным. Но — и вот второй любопытно-удивительный факт — вместо фактурного трехмерного слепка, дельной описи читатель и тут получает подсвеченную тревожными фонарями фантастического допущения или гротескного преувеличения аллею вопросительных знаков, фобий, смутных ощущений. Говоря грубо — по британскому, французскому, испанскому, американскому и так далее реалистическому роману 2008-го, скажем, года грядущий читатель XXIII века смог бы составить довольно полное впечатление о том, чем жили, во что одевались, кем работали, как занимались сексом, над какими каждодневными проблемами ломали головы жители означенных регионов двести лет назад; но в случае русского потомка такая бытовая реконструкция может привести к непредсказуемым результатам.
Все сказанное относится не только к продукту сказочно-жанровому, что нормально, но и ко всей верхушке айсберга актуальной русской прозы — будь то Пелевин или Славникова, Прилепин или Минаев (еще раз: не о сравнительном таланте сейчас речь — об актуальности). Относится и к новому роману Дмитрия Быкова «Списанные», первой части запланированной трилогии «Нулевые».
В «Списанных» есть и герой, и время, и место. Место — здесь. Время — сейчас (неназванный 2007-й — поскольку обсуждается вопрос преемника). Герой — 28-летний телесценарист Свиридов, которого при попытке поехать в Артек на детский кинофестиваль задерживают на границе. Задерживают ненадолго, зато Свиридов узнает, что стал фигурантом некоего списка. Что за список, зачем — сказать чисто по-кафкиански никто не хочет, да и не может, но жизнь Свиридова круто меняется. Его выгоняют с одной из работ (патриотический сериал «Русский спецназ»), зато принимаются предлагать невнятные другие: то для карикатурного олигарха-русофила Рыбчинского сочинять правильный учебник истории, то для карикатурного олигарха-селфмейдмэна Ломакина писать сценарий о его, ломакинском, величии. Олигархов можно понять, они сами боятся, они родом из лихих 90-х, потерялись в ослепительной стабильности, хватаются за любой шанс засвидетельствовать лояльность; кто ж его знает — может, список и не на расстрел с поражением в правах вовсе, может, наоборот, на формирование новой нацэлиты? Обе эти версии — а равно множество других — Свиридов не раз обсудит с собратьями-списантами, которых оказалось 180 человек. Ответа, впрочем, не будет — да и надо ли: даже если прав свиридовский знакомец, списанный с Феди Бондарчука создатель духоподъемной саги «Команда» Рома Гаранин, и список всего лишь фокус-группа для изучения воздействия профинансированного гэбистами гаранинского блокбастера, едва ли это что меняет. Главное, что, по Быкову, каждый из произвольно взятой выборки населения России нулевых смертельно устал от притворства, от набора понтов, страхов и кажимостей: я вот крепкий миддл-класс, а я богема, а я верный нашист и опора режима, а я вольнодумная оппозиция, а я… — и потому хватается за любую возможность самоидентификации, пусть даже и через список, пусть даже и через зачисление себя в жертвы подспудно набрякшего нового террора. Вот только и эта самоидентификация оказывается ложной, потому что ни цели, ни смысла у списка не обнаруживается, и всяк трактует его — читай, текущую реальность — в меру все тех же понтов, страхов и кажимостей. И только выбор достойной линии поведения в этой предельно условной реальности оказывается на удивление безусловной задачей, потому что — есть ведь, есть высший суд и за, над комиксовым киселем действительности?.. — а вот это вопрос, есть ли.
У Дмитрия Быкова получился хороший роман. Невзирая на провисания сюжета; на то, что жанр лихорадит, кидая из газетной публицистики в интимную лирику, из пелевинской кислотной сатиры в отчаяние, из гротеска в тоску; на то, что герой, да и вообще все важные персонажи — фикции, наскоро слепленные и снабженные чисто внешними различиями (этот толстенький и жовиальный, а тот худющий и мрачный, этот — издатель-патриот а-ля «Европа», а тот — резонер-западник а-ля «Эхо Москвы»), но на деле равно работающие вариантами авторского альтер эго для проговаривания разных, но одинаково неокончательных версий актуальной реальности.
«Список» хорош как раз тем, что выпукло и талантливо формулирует главную проблему в отношениях литературы с этой самой реальностью. Именно реальность, повторим, и есть главный и единственный герой амбициозной сегодняшней беллетристики, и именно ее литературное, простите за пошлость, зеркало всякий раз тщится отразить — а отражается всякий раз нечто зыбкое и невнятное, пустота без Чапаева. Не то муляж, не то мираж. Недаром склонный к поп-метафорам Пелевин в последнем своем романе «Empire V» в качестве закулисных героев дня вывел упырей, не отражающихся в зеркале по определению. У Пелевина они, правда, отражаются, зато нивелируют сакральную для аудитории разницу между «рулить» и «сосать» (тут только тот и рулит, кто сосет — нефть или придуманный Пелевиным баблос, выжатую в погоне за денежной абстракцией человеческую энергию, неважно), а анонимную свою диктатуру вершат при помощи дискурса и гламура, куда уж виртуальней.
Вот в чем штука: отечественная литература нулевых раз за разом вытаскивает отечественную реальность нулевых к зеркалу — и усматривает лишь фантомное лукавое колыхание. Как будто реальности нет. Как будто она — нереальна. Вместо стабильности — истончающаяся зыбкость, наполненная тревожными предчувствиями.
Это раздражает, и проще всего вчинить встречный иск литературе: вы там не объелись ли грибов, не обчитались ли Кастанеды, не обсмотрелись ли братьев Вачовски? В упор не видите вещного: как же потребительский бум и средний класс, «Ашан» и «Икея», нацпроекты и стабфонд, спортивные победы и Дима Билан, ренессанс православия и возрождение кинематографа, инновации и инвестиции, нефтегазовое влияние и мода на патриотизм?
Однако забывать про ветхое правило «неча пенять» опасно. Литература, да, по определению врет, но — если стоящая — врет всегда о насущном. На этом месте могло бы быть ваше отражение; если его нет — что-то не так именно с вами. «Какая-то тут лажа зарыта», говоря словами давнего, образца-98, пелевинского персонажа.
Собственно, какая именно лажа — не так уж невычислимо. Тот же Быков в журналистской своей ипостаси пару лет назад замечал, что нынешняя Россия функционирует не как страна, но как сырьевая корпорация. Как госкорпорация, стоило бы уточнить — но в остальном актуальность констатации не уменьшается.
Большая корпорация (а у нас очень большая) выглядит почти как государство, но живет по совершенно иным законам.
Для страны главное — экспансия и существование в Истории, для корпорации — оптимизация, прибыль и эффективность; соответственно, неэффективная часть населения (персонала) может и должна быть вынесена за скобки (уволена), что и происходит, и отражается в литературе, в ершистом романе молодой Натальи Ключаревой «Россия: общий вагон», к примеру (где президент на вопрос «Что случилось с вашими стариками?» пожимает плечами: «Они умерли»), но не в котировках баланса элит, к которым почти свелись медиа.
У страны бывает национальная идея и идеология — у корпорации корпоративный кодекс и пиар. Нетрудно заметить, что все современные попытки выстроить патриотическую идеологию построены всецело по законам рекламы, для которой важны не истинные свойства товара, а задача его впарить — оттого и жонглирование слоганами («суверенная демократия», «энергетическая сверхдержава», «Россия, вперед!» — без конкретизации, откуда и куда; вообще главное не осмысленность, не наличие под слоганом хоть какой-то базы, а хлесткость и броскость), и циничная гибкость в риторике в зависимости от таргет-группы.
Для страны стабильность и лояльность (в отношении населения) могут быть лишь средством дальнейшего развития — для корпорации они (в отношении персонала) цель: необходимое и достаточное условие, чтобы кадры не мешали извлекать прибыль и послушно ротировались. Персонал, он же население, впрочем, в активной массе своей отвечает взаимностью: охотно включаясь в истерические накачки лояльности в духе корпоративных тренингов, при случае всегда готов урвать кусочек активов, соскочить с «золотым парашютом», переехать в другую корпорацию, где платят больше (лояльные речевки забываются мгновенно).
Стране для роста нужны хорошо работающие социальные лифты — корпорации достаточно их видимости (незаменимых нет, недовольны — новых наберем).
Стране для динамики нужны гражданские вольности и общественная дискуссия — корпорацию вполне устраивают симулякры свободы (неважно, что делает сотрудник в свободное время — сидит в интернете или увлекается групповым сексом; главное, чтоб на службе соблюдал дресс-код, проходил фейс-контроль и не лез в обсуждение стратегии).
Стране инновации, да вообще всяческие новые горизонты, нужны для продолжения себя в бесконечное будущее — корпорации по преимуществу для ухода от налогов и тихого распила; у нее будущее ограничено, конъюнктура изменится — тогда и перепрофилируемся, а нет — так бабло сольем в офшор и объявим себя банкротом, персонал пускай сам выплывает.
Эт цетера.
Если это верно, то горькая пикантность вот в чем: страна, начав жить по законам корпорации, об этом не догадывается. Считает себя страной и пытается разглядеть в зеркале искусства страну.
Но у страны и у корпорации разная, что ли, длина волны. И мы видим то, что видим — не видим, точнее сказать. Обнуление в зеркале — вместо отражения.
В принципе, можно перенастроить зрение.
Но лучше бы перенастроить себя.
Потому что банкротство корпорации — вещь житейская и нестрашная.
Банкротство страны — совсем, совсем другое дело.
