Густота милиции вокруг здания Академии наук и нарочито окольный маршрут, указываемый пришедшим на гражданскую панихиду, выдавали, что ожидался большой наплыв публики. Но большого наплыва не случилось. В зале, где стоял гроб, было просторно, даже пустовато. Люди шли непрерывной чередой, но не помногу — несколько человек в минуту. Столь же (относительно) немноголюдно прошли на следующий день отпевание и похороны. На траурных церемониях прощался с Солженицыным не народ — что бы ни означало это слово — и не общество. Прощались именно что люди. Разрозненное множество опечаленных людей.

Не считано, сколько их было: вероятно, несколько тысяч. И уж вовсе не сочтёшь, сколько людей в те скорбные дни переживали горькое известие, не давая о том знать окружающим. Думается, что очень много — потому что утрата необычайно велика. Шестого августа в Донском монастыре был погребён великий писатель — великий гражданин — и великий муж. Во всех трёх категориях весьма вероятно, что — последний великий.

О каждом из периодов жизни и аспектов наследия Александра Исаевича Солженицына будут написаны — да уже и пишутся — монографии. Решимся и мы сказать об иных по нескольку слов.

Писатель

Он хотел стать писателем с юности, но всерьёз занялся сочинительством позже — уже после фронта и ареста, когда артиллерийский капитан-орденоносец получил восемь лет лагерей. Сначала сочинял стихи — без бумаги, наизусть, было доступней, — потом взялся и за прозу. Выйдя на поселение, стал переносить на бумагу сочинённое (и, естественно, прятать), потом писать дальше. Ещё позже, уже после излечения от почти убившего его рака и после окончания ссылки, учительствуя в Рязани, решает он как-то переписать один из своих рассказов облегчённо, то есть не так явно неприемлемо для цензуры. Полутора годами позже, в ноябре 1962 года, этот рассказ, «Один день Ивана Денисовича», вышел в свет в «Новом мире»: полгода А. И. решался передать рукопись Твардовскому, год Твардовский пробивал рассказ в печать — санкцию дал сам Хрущёв. Публикация взволновала всю страну — А. И. «проснулся знаменитым».

Конечно, Солженицыну повезло: его текст попался под руку Никите, когда тот искал, чем бы ещё запулить в разоблачаемого Сталина, иначе ни за что бы Ивану Денисовичу печати не видать. Повезло — не в первый и не в последний раз за его долгую жизнь; но едва ли кто будет спорить: везение он с лихвой заработал.

Сегодня принято называть «Один день», наряду с «Матрёниным двором», который Твардовский тоже напечатал в НМ (и тоже после авторского облегчения), шедеврами А. И. К этому несомненному тезису часто прибавляют продолжение: мол, всё остальное — куда слабее. Странные речи. И «Один день», и «Матрёнин двор» поражают, помимо прочего, ещё и чистотой тона: прозрачность их языка поразительна. Едва ли не любая фраза звучит ещё богаче, чем значит. Об изданных позже текстах, разумеется, таких слов без больших или меньших оговорок не скажешь. Но возьмём в расчёт: обе эти вещи — «облегчённые». Следующих вещей автор не облегчал — тяжелее в них и ткань.

Ведь для Солженицына во всю жизнь писательство было не целью, а средством — и вот поразительный тому пример. Роман «В круге первом» есть в двух вариантах. В одном (основная версия) дипломат Володин попадает в беду, предупреждая американское посольство о том, что советский шпион вот-вот получит секреты атомной бомбы, в другом (смягчённая версия, предназначавшаяся для Твардовского) — предупреждая старого медика, что гебисты готовят тому провокацию. Совсем уже в наши дни А. И. настоял: делать экранизацию романа по основному варианту — с бомбой. По-писательски, это грубая ошибка: для нынешнего читателя (зрителя) в такой версии Володин — действительно преступник, и ГБ оказывается правым: как же предателя не замести? Но для А. И. утрата сочувствия аудитории — небольшая плата за проведение дорогих ему мыслей: что против сталинщины любые средства хороши — и что русский и советский патриотизмы суть антонимы.

Так вот, величие его писательского дара сказывалось в том, что в каждом своём тексте он находил средства, адекватные стоящей задаче. Можно сколько угодно иронизировать, называя, например, «Круг» типичным (анти)советским производственным романом — ирония бьёт мимо цели: стало быть, вот такие средства оказались адекватными. Для романов — и для «узлов» «Красного колеса» автору понадобились приёмы разные, но равно знакомые, а для «Архипелага» — куда более штучные, но точность выбора всегда очевидна. Конечно, большие его тексты неровны. В «Колесе», например, наряду с совершенно блистательными ленинскими главами есть и длинноты, банальности, даже провалы вкуса. Но это ведь только скорость эскадры меряют по самому тихоходному кораблю.

Говорят, что Нобелевскую премию он получил по политическим соображениям. Отчасти это правда; но отчасти правда и то, что он получил её вопреки политическим соображениям: в то время западные элиты, особенно писатели, были ещё левее, чем нынче, — и явный антикоммунизм Солженицына даже после Чехословакии не мог им слишком уж импонировать. Но премию, как бы там ни было, дали, сделав А. И. не только нобелеатом, но и рекордсменом: всего восемь лет от первой публикации до Нобелевки — такого не бывало ни до ни после.

Сам же лауреат воспринял премию в основном как дополнительный инструмент (увы, оказавшийся не совсем сподручным) для нанесения главного удара в прямом противостоянии с ЧКГБ, для выполнения главного долга перед миллионами зэков, «кому не хватило жизни рассказать», — для публикации «Архипелага ГУЛаг».

На Запад Солженицын прибыл на пике всесторонней себе поддержки — и в мире, и внутри России, — впредь этой поддержке предстояло только умаляться

Архипелаг

Сам А. И. главным делом жизни всегда считал то повествование, которое с ранней юности обозначал для себя Р-17 (то есть роман о революции 1917 года), а уж потом, приступив к реализации, переименовал в «Красное колесо». Но судьба распорядилась иначе. Главным его свершением — во всяком случае, пока — остаётся книга о советской государственной мясорубке: «Архипелаг ГУЛаг. 1918–1956. Опыт художественного исследования». Выйдя на Западе в декабре 1973 года, она потрясла мир. Каждый из нас, живших тогда, навсегда запомнил, при каких обстоятельствах получил этот текст — «тамиздат» ли, фотокопию — и начал читать. И для большинства — даже для тех, кто и прежде не питал особых иллюзий, — чтение становилось рубежным событием. Разумеется, речи о том, что эта книга взорвала советский режим, суть преувеличение. Но она сделала важнейшее движение к его краху. «Архипелаг» всесветно объявил, что подчёркнуто идеологический режим Советского Союза держится на крови и страхе, — и режим не нашёлся ответить по существу. Крики о том, какой автор подлец и клеветник, не умолкали, но вступить в дискуссию политбюро не посмело. И мир — снаружи, да в большой мере и внутри непроходимой границы Страны Советов — понял: вы говорите об идеологии? Вы врёте — нет у вас идеологии, от неё остался один террор, да и от того вы сами устали. Через пятнадцать лет это общее знание — что тысячекратно самопрославленного скелета режим не имеет — и стало важнейшим компонентом государственного коллапса. Высказанное Солженицыным — что стране, сплошь пронизанной метастазами лагерей, не выжить — сбылось быстрее, чем кто-либо мог ожидать.

Сейчас очень принято более или менее бурно поносить «Архипелаг» за преувеличения — прежде всего в численности жертв. Возможно, они там и есть. Но объясните вот что. Эту книгу сделал один человек — при жесточайшей конспирации. Госархивы (а других и не было) открывались ему самым краешком. Он ездил по стране и расспрашивал бывших зэков, понимая, что чуть одна из таких бесед попадёт в поле зрения всевидящих органов — и поминай, как звали. Всегда ожидая обыска, он ни разу не видел на столе сразу всех черновиков: пока работал над одной главой, остальные таились по дальним захоронкам — их приходилось держать в голове. Он страшно спешил, понимая, что с каждым месяцем растёт риск провала. (Трудно поверить, что такое под силу человеку: «За декабрь-февраль я сделал последнюю редакцию “Архипелага” — с переделкой и перепечаткой 70 авторских листов за 73 дня — ещё и болея, и печи топя, и готовя сам. Это — не я сделал, это — ведено было моею рукой!») И в таких условиях он сделал исследование — и подчеркнул: художественное — которому поверил мир. Перед вами — куда более открытые архивы. Вас много. Времени у вас — полно. Никто за вами не следит. Что ж вы не сделали исследования, которому мир — ну, пусть не весь мир, а хоть страна поверила бы? Что ж вы — ещё бы лучше — не подготовили комментариев к «Архипелагу», уточняющих и поправляющих его?

Потому что книга это — великая. Забавны наскоки на неё за несоответствие разным эстетическим критериям: и громоздка-де она, и композиция у неё рыхлая, и чрезмерная пестрота стиля, и что там ещё. Забавны потому, что предмет книги попросту вне эстетики. Четвертью века раньше прогремела фраза Адорно, до сих пор цитируют: после Освенцима нельзя писать стихи. А после ГУЛага? А о ГУЛаге прозу — можно? А как? Вот Солженицын, помимо всех прочих забот, ещё и нашёл как. «Следует только приветствовать, что у него хватило эстетического чутья отказаться от “чувства меры”, воспитанного в нас литературой XIX столетия… ибо литература в свете смерти попросту неадекватна» (Бродский). Оказалось, что эта проза и должна быть огромной, гиперэпической, с многомерной композицией и возвратами к ранее сказанному — иначе не передать огромности предмета. Она и должна быть неимоверно многообразна по тону: от библейского громыхания до стёба, со всеми промежуточными стадиями — иначе ужас быстро склеится в статистику и предмет перестанет занимать читателя. Откройте книгу и убедитесь: здесь искусства заведомо не могло быть, но оно здесь.

Как ни понимай выражение великий писатель, автор «Одного дня» и «Архипелага», безусловно, к ним причтётся. Откуда сейчас может взяться следующий претендент на это звание, представить себе трудно. Великих писателей в смысле, принятом в России, — властителей дум — точно не будет, да и другие разновидности — не похоже, чтобы назревали.

А советское руководство после выхода «Архипелага» сочло, что — всё, хватит. Пришибить потихоньку, к сожалению, нельзя; но и нельзя больше терпеть, чтобы постылый зэк нагло диссидентствовал под самым носом власти, а потому, что ни день, наращивал свой авторитет на Западе. Авось, отщепенцу, изгнаннику той веры уже не будет. И сбылось над автором «Круга» издевательски сочинённое его персонажем: ударила та кара из УК, что хуже смертной казни. Загребли А. И. в Лефортово и через сутки — выкинули во Франкфурт.

От обустройства, предлагавшегося Солженицыным, нет сегодня в России ни щепочки. Совпадения — случайны

В изгнании

В некотором отношении замысел советских властей сработал. На Запад Солженицын прибыл на абсолютном пике славы и всесторонней себе поддержки — и в мире, и внутри России, — впредь этой поддержке предстояло только умаляться. Но причина была, пожалуй, не в изгнании — или не только в нём.

Протопресвитер Александр Шмеман был жарким солженицынским поклонником. Он писал об А. И.: «Носитель — не культуры, не учения. Нет. Самой России», — и: «Его вера, пожалуй, сдвинет горы». Так вот, в его дневнике записано про «Бодался телёнок с дубом» (записки А. И. от знакомства с Твардовским до эмиграции): «Впечатление очень сильное, ошеломляющее, и даже с оттенком испуга. С одной стороны — эта стихийная сила, целеустремлённость, полнейшая самоотдача, совпадение жизни и мысли, напор — восхищают. <…> С другой же — пугает этот постоянный расчёт, тактика, присутствие очень холодного и — в первый раз так ощущаю — жестокого ума, рассудка, какой-то гениальной “смекалки”, какого-то, готов сказать, большевизма наизнанку». Если хоть отчасти согласиться с о. Александром, то здесь и разгадка.

Всё яснее продумывая свою концепцию России и её пути, А. И. всё жёстче — если угодно, всё жесточе — формулирует её в своих писаниях. Поэтому едва ли не каждая статья отталкивает ещё какую-то часть сторонников. То получит оплеуху «Образованщина» — и как отмоешься от столь блистательного неологизма? То выволочка настигнет «Наших плюралистов»… И ведь каждый раз по делу. Скажем, с плюралистами: «Чем восславлять себя безграничными демократами (а всех инакомыслящих авторитаристами), да расшифруйте же конкретно: какую демократию вы рекомендуете для будущей России? Сказать “вообще как на Западе” — ничего не сказать: в Америке ли, Швейцарии или Франции — все приноровлено к данной стране, а не “вообще”. <…> Ни одного реального предложения, кроме “всеобщих прав человека”». Верно? И посейчас верно. Многих оттолкнуло? Видимо, да.

Отмежевание пошло и от Запада «вообще»: Гарвардская речь, Темплтоновская лекция. Человек, пожизненно занятый Россией и её катастрофой 17-го года, когда западные веяния уже один раз подтолкнули нас на «столбовую дорогу всего человечества», — мог ли безропотно встать на всеобщую дорогу, диктуемую Западом ныне? Нет, конечно. И А. И., присматриваясь к Западу, видит там апостасию, безволие, грядущий распад — и не обинуясь говорит об этом. А это — многих оттолкнуло, и здесь, и на Западе? Ого-го.

(Да ведь помимо содержания есть ещё и форма, и она порой тоже отпугивала. Ещё великое воззвание «Жить не по лжи», произведя сильнейшее впечатление, многих и насторожило. В нём послышался первый признак того, что А. И. начинает пасти народы. Это само по себе не беда: ну есть люди с учительным жаром — что же тут постыдного для писателя? Но такой жар носителю следует очень жёстко контролировать — хотя бы из соображений целесообразности. А. И. же контролировал его не всегда, особенно в последние годы. Прочтёшь, например, в «Литколлекции» о лирике А. К. Толстого: «Не ахти какие мысли, а форма бывает и вовсе расслабленная» — и хоть стой, хоть падай. Впрочем, это всё мелочи — сравнительно. Пророков вполне благовоспитанных и с всесторонне безупречным вкусом — не знает история.)

Поэтому когда во всей полноте и ясности была высказана концепция Солженицына (если в двух словах, то: органическое государственное устройство — и христианство как основа личной и общественной этики), сторонников у неё осталось — малая доля от столь недавнего монолита, стоящего за автором «Матрёнина двора» и «Архипелага». Куда большая часть сердито отмахнулась от неё, как от замшелой чуши. Только ведь и сама устарелость — вердикт не вечный. Сегодня спросишь общество: как тебе такая концепция? Оно ответит: не годится — старьё. А завтра или послезавтра спросишь — и оно вдруг ответит: давай попробуем (или ничего не ответит, поскольку до послезавтра распадётся — альтернативные-то концепции для России тоже ведь вызывают большие вопросы). Так что само формулирование отчётливого призыва для России бесспорно важней текущей численности его сторонников.

Перед возвращением

Несколько десятилетий труда, подчинявшего себе всю жизнь А. И., подошли к концу — и оказалось, что великий гражданин выполнил все задачи, добровольно взваленные на себя во благо родины. Солженицын закончил «Красное колесо», написав историю постигшей Россию катастрофы. Он помог освобождению России от коммунизма (в СССР уже начались перемены, всё явственнее клонящиеся к распаду режима). Он, наконец, выработал концепцию спасения России от одолевающего упадка. Стало похоже, что настаёт пора применить её на практике.

В августе 1990 года Солженицыну возвращают советское гражданство; к этому времени уже готова работа «Как нам обустроить Россию?» — и в сентябре она выходит в СССР оглушительным многомиллионным тиражом. Особого впечатления она, увы, на страну не производит.

Странное дело: многое из этой работы (как и из более раннего «Письма вождям») воплощено в жизнь — деидеологизация государства, отпускание на волю всех тех, кто не хочет оставаться в единой стране, прекращение финансирования зарубежных режимов, ещё всякое, — а ощущение такое, что советы А. И. полностью просвистели мимо ушей меняющейся державы. Очевидно, это потому, что не реализован стержневой призыв его программы: всё — снизу. При сильной центральной власти, но снизу. Местное самоуправление. Свободная самоорганизация провинций. Земства. Не только ничем этим даже не пахнуло — всё пошло ровно наоборот. Причин тому две. И начальство не собиралось делиться властью (даже и тогда, в гуще развала, когда и само было фактически безвластно). И мы сами были, видимо, куда меньше способны брать ответственность «вниз», чем полагал А. И. В результате же от обустройства, предлагавшегося Солженицыным, нет сегодня в России ни щепочки. Совпадения — случайны.

Последние годы

В 1994 году, ровно через двадцать лет после насильственной высылки, Солженицын вернулся на родину. Он поехал по железной дороге с Дальнего Востока через всю Россию со множеством остановок. Повсюду его встречали восторженные толпы, он встретился с десятками тысяч людей — и через два месяца такого пути 21 июля прибыл в Москву. Недоброжелатели, которых у А. И. уже было хоть отбавляй, а равно и все, кто опасался в нём конкурента — в борьбе за политическое ли влияние, за власть ли над умами, — дружно заговорили о цезаризме, о намерении, пересев из вагона на белого коня, торжественно въехать в Кремль и прочее. Но белые кони в программе не значились.

Можно ли было ждать, что увенчание придёт само собой, просто как следствие многолюдных чествований в провинции? Для увенчания требовались могучие союзники, а союзных А. И. деятельных сил не было в природе. У всех сколько-нибудь заметных политических и общественных течений уже были к нему длинные счета, а он нимало не заботился даже о том, чтобы этих счетов не увеличивать, — тем паче об их погашении. Почти ещё не имела счетов к нему, по новизне своей, разве что тогдашняя власть. Конкуренции с его стороны и там никто не жаждал, но если бы антикоммунист номер один согласился стать верным сторонником власти, сменившей коммунистов, его бы охотно в этом качестве утвердили. Но такие надежды сразу лопнули. Уже на Ярославском вокзале Москвы приехавший заявил, что Россия в огромной беде, что выход из коммунизма осуществляется нелепейшим образом — и многое ещё в том же духе. Ноябрьская встреча с глазу на глаз с Ельциным, хоть и продолжалась четыре часа, не дала ничего — кроме, возможно, допуска А. И. к телеэфиру. С декабря 94-го года Солженицын получил возможность каждые две недели по 15 минут обращаться к России с телеэкрана. Но это — более чем естественное — положение держалось не дольше полугода. Передача была вычеркнута из сетки со ссылкой на низкий рейтинг — А. И. никто и не предупредил.

К концу 1995-го задача низведения Солженицына с какого бы то ни было пьедестала в медийном и общественном пространстве была не только поставлена, но уже и решена. А как же иначе? Он был всем против шерсти. «Красно-коричневых», всё более нестеснительно восхваляющих Сталина, никакая критика текущей власти, никакая «Россия в обвале» не примиряла с автором «Архипелага», пропитанного ненавистью и презрением к их кумиру. «Демократов», близких к власти, шокировало трагическое обличение социальных язв и атаки на массовую приватизацию как основу всей политики. Больших, чем власть, «демократов» разъярял отказ поддержать Чечню (А. И., правда, предлагал отпустить её — без исконно русских земель — на свободу, но надо-то было встать на её сторону против федеральных войск!) и «общие слова» в критике власти (без поношения конкретных лиц). Всем «демократам» без различения оттенков мерзило непочтительное отношение к Западу и непрестанный разговор о России как уникальном предмете забот. Судьба того, кто мешает всем, была предрешена. Залп из орудий всех расцветок почти не встретил сопротивления — недавнего кумира мало кто защищал.

Чем бомбили Солженицына? Мы уже видели чем: простыми вещами. Оторванность от современных реалий. Приверженность патриархальным традициям, которых уже и на свете-то нет. Претензия на непререкаемость. Перебор с православием. В придачу — относительное примирение с властями. Долбили не только за то, что говорил, но за то, чего не сказал: не приехал на траурную церемонию в Катыни, «сославшись на то, что очень занят бедами России», промолчал по поводу Будённовска... Типичными стали высказывания вроде «может, эти проповеди были актуальны и интересны в 1988–1989 годах, но в 1995-м это выглядит просто скучно», «в его поведении не заметно ни разума, ни благородства» и даже «он вытащил миллионы из ГУЛага, чтобы заставить их маршировать по-своему».

Между тем такие укоризны были отнюдь не бесспорны. Да, интонации ветхозаветного пророка, которыми иногда (далеко не так часто!) заговаривал А. И., могут изрядно раздражать. Но уж стиль-то и перепады стиля великому писателю позволено иметь свои? Но врождённый-то темперамент ему разрешён? Да, он неколебимо уверен в своей правоте — но ведь и вы так же уверены в его неправоте, а сажать не согласных с собою он, кажется, не предлагал. Да, многое в его публицистических текстах и речах казалось (и кажется) устаревшим, но это ведь, повторюсь, — дело текучее. То, что вчера было никому не нужным и казалось устаревшим, завтра может найти сторонников. Те же патриархальные ценности сегодня уже не выглядят столь же неуместными, как тогда.

Как бы там ни было, в российских СМИ нечасто стали попадаться даже и упоминания о Солженицыне, а уж особенно — благожелательные. До тех пор пока не стало понятно, что А. И. ценит второго президента России заметно больше, чем первого, ставя политику бывшего чекиста много выше политики бывшего секретаря обкома. Причин у перемены могло быть немало. При Путине пошёл вверх уровень жизни, сам он предпринял шаги для укрепления государственности и обуздания двух равно неприятных А. И. групп лиц: растаскивавших Россию на клочья губернаторов — и скоробогатых олигархов, — да к тому же Кремль заговорил и о моральных ценностях. Этого, вероятно, хватило, чтобы Солженицын, не взявший в 1998 году орден, в 2007-м Госпремию — взял.

Так что с начала 2000-х хвалебные отзывы о Солженицыне довольно исправно поставлял официоз. (И в этом, надо думать, важнейшая причина немноголюдья на похоронах: многотысячные писательские похороны в России, начиная с Некрасова, случались исключительно как оппозиционные демонстрации.) Прочие же медиа старым писателем по-прежнему интересовались мало. Даже во время шумихи вокруг премьеры телесериала «В круге первом» он обычно упоминался как-то дежурно. И только сейчас он вышел на первые полосы — на несколько дней.

Великий муж

Первая мысль, пришедшая многим при получении скорбной вести, была проста: таких больше нет. Солженицын был человек невероятного в наше позднее время калибра. Муж, чьи деяния — да ведь ещё и продиктованные не привычно шкурными, а идейными побуждениями — сказывались на ходе мировых событий, он зримо опровергал привычные нам сызмала кислые «материалистические» представления о роли личности в истории, возвращая нас в героический мир легенд, едва ли не мифов. Ведь это только представить себе: он вступил в единоборство с дряхлеющей, но всё ещё почти безграничной мощью постсталинского огромного государства — и выиграл у него в прямом столкновении, во встречном бою, как это названо в «Телёнке»! Выиграл так, что и сорок лет спустя злейшие враги не решаются сказать, что его победа не сыграла роли в историческом поражении коммунизма; говорят, что — второстепенную. Неправда, по-моему, но пусть бы и так — ну сыграйте и вы хоть вполовину такую!

Если явная недоступность свершений Солженицына обычным человеческим силам требует объяснений — что ж, есть целых два. Враги его с советских времён и по сию пору видят за его трудами происки ЦРУ, мировой закулисы и чего угодно в том же роде. Сам А. И. всегда ощущал, что его ведёт Бог. Всякий согласится, что одна из версий не выдерживает критики; но если кому не по сердцу и другая — пусть придумывает себе сам. А любимый нашим автором Даль поддерживает вторую: смелым Бог владеет.

Странно думать, что рядом с нами, в нашем сегодняшнем мире, где царствует — в огромном большинстве случаев не встречая малейшего сопротивления — всякий третьеразрядный начальничек, только что жил человек такого масштаба. Кого-то эта мысль поддерживала, а очень многих, видимо, и раздражала — вплоть до подсознательного её вытеснения. (И в этом — ещё одна весомая причина немноголюдности похорон.) Теперь, после смерти А. И., подобных ему людей на горизонте не осталось. Сравните масштаб любого из нынешних, кого вспомните, хоть здесь, хоть за границей, с солженицынским — не получится. Не сравниваются.

Поэтому трудно не увидеть в кончине А. И. недоброго предвестия. Без малого сто лет назад при начале Первой мировой войны один весьма серьёзный человек, и притом немец, размышлял так: «Будь жив Толстой, это не посмело бы случиться. Старику не надо было ничего особенного делать; он просто жил бы в своей Ясной Поляне — и ничего этого бы не было!». Понимаю (как и автор этих восклицаний понимал), что звучит диковато, даже смешно, но возразить-то особенно нечего. Так что — дай Бог, чтобы никакой большой беды не случилось теперь, когда наш старик не живёт больше в своём Троице-Лыкове.

И если, на наше счастье, у нас всё-таки появятся ещё великие мужи, то это будет незаслуженный подарок свыше, потому что спроса на такие чудеса мы не предъявляем ни малейшего. Одно из свидетельств тому — ничтожно малое влияние Солженицына со всем комплексом его идей на общественное сознание последних лет.

Стретта

О том, что любое итоженье многогранного наследия Солженицына — временно, речь уже шла. Своего итога, которым должен был стать начатый изданием тридцатитомник, А. И. подвести не успел, хотя работал над ним («всего только» по восемь часов в сутки!) до самого последнего дня. То, что он попросил — и патриарх благословил, — чтобы его похоронили рядом с В. О. Ключевским, может означать, что он под старость считал себя прежде всего историком. И для этой, и для многих других трактовок уже даёт и с неизбежным по ходу истории изменением угла зрения будет давать всё новые основания его долгая, плодотворная, полная тягчайших испытаний и небывало счастливая жизнь.

Упокой, Господи, душу его. Вечная ему память.