При всем уважении, Секацкий вряд ли выдал что-то принципиально новое — подобными репликами мы обменялись с коллегой, узнав о выходе сборника.
И, по случаю, ошиблись. Долгое время питерский «Джордано Бруно», как в свое время припечатал автора «Изысканий» Лев Данилкин за полемическую страсть, инвестировал свой гибкий ум и темперамент преимущественно в операции с известными философемами — будь то критика, доказательство или апологетика уже пройденного другими. Ноу-хау Секацкого состояло в том, что он работал этаким радикальным реставратором, соскабливал с Канта или Аристотеля накипь последующих мудрствований, пытаясь вернуть корпусу классических текстов исходную плоть и витальность. Соотношение между этими попытками и новой линией мысли автора примерно такое же, как акцентированная самим Секацким в одном из эссе разница между Ветхим и Новым Заветом; грубо говоря, если в Ветхом Завете Бог обещает оживить покойников, то в Новом он провозглашает кардинальную трансформацию через смерть и последующее инобытие. Говоря еще грубее, можно сказать — басом, Секацкий в последних статьях пытается применить уже отлаженный философский аппарат и провокационную стилистику к осмыслению от первого лица.
Каждый образованный человек в европейской культуре долго, иногда даже непозволительно долго сохраняет в себе робкого школяра; постмодернизм попросту признал этот очевидный факт. Секацкому стукнул полтинник, «дельта смерти», по его собственному выражению, уже проглядывается, но, подсознательно признавая приоритет знания перед мыслью, он стилизует оригинальные выводы под ненаписанные главки из Ницше. Это великолепно как риторический прием, но в контексте культуры звучит почти как приговор — не автору, но взрастившей его питательной среде. В то же время это смелость — и несравненно большая, чем проба Декарта на работягах, в свое время обеспечившая философу профанную популярность.
