Физик по образованию, Александр Иличевский в литературе начинал как поэт. Его прозаические книги — «Небозем на колесе», «Соляра», «Ослиная челюсть», «Ай-Петри», «Пение известняка», «Матисс» — одна за другой становились лауреатами и финалистами самых разных премий. «Перса» тоже сразу заметили и отметили. Внимание к этой книге для автора особенно важно.
— Александр, вас можно считать счастливчиком. Своей литературной судьбой довольны?
— Количество счастья судьбой не гарантируется, как бы удачно все ни складывалось. Ну, вообще, нужно быть довольным судьбой, особенно литературной. Поскольку, как сказал один мой хороший друг, очень умный человек, великолепный поэт и критик Владимир Алексеевич Губайловский, знающий толк в литературе, «двери в литературу открываются с обратной стороны». С человеком вообще все, что ни происходит, происходит как бы с обратной стороны, то есть человек мало в чем повинен и властен в своей деятельности. В любой судьбе есть такой отсек, который называется «возможная невозможность». Все, что произошло с человеком, — это возможные невозможности. Как говорил замечательный Александр Пятигорский, «каждому человеку отпущено то, что этот человек способен пережить». И добавлял: «Результат неизвестен». Добавление исключительно авторское и очень важное. Поэтому я, с одной стороны, счастливчик, с другой стороны — нет добра без худа. Задним числом, если говорить про Букер, еще непонятно, когда я был счастливее: когда писал и ни о чем не думал или после, когда волей-неволей приходится каким-то образом реагировать на внешние ожидания, когда приобретаешь зависимость от сторонних реакций.
— Как вас, ученика физико-математической школы, а потом выпускника Физтеха, причем не самого легкого факультета — общей и прикладной физики, занесло так далеко от специальности, зафиксированной в дипломе?
— Физикам у нас полагалось интересоваться лирикой, так или иначе. Исходя хотя бы из интеллектуальной энергии. В школе мы стонали и кряхтели от непомерных нагрузок по литературе, все преподаватели у нас были с филфака, приходилось демонстрировать, что мы здесь не глупцы, и соответствовать требованиям.
— Фантастических романов в детстве не сочиняли?
— Нет. Но у меня был очень ранний детский опыт попытки чего-то написать. Лет в шесть. Мать всегда ужасно интересовало, чем в детском саду кормят, а я не запоминал. Тогда она мне подарила записную книжку. Однажды к нам приехали гости, мы общались, играли, я был в таком восторге, что возникло острое желание описать этот день. Написать удалось несколько слов: «И тогда я открыл дверь...». Написал и замер, потому что вдруг ощутил всю трудность выражения чувств словами. До сих пор помню этот момент зависания. Язык — огромное чудо, когда один произносит слова, а второй их понимает. Это страшное чудо существования литературы: простые буквы на бумаге могут вызывать в человеке переживания жизни, причем иногда более существенные, чем та реальность, которая его окружает. Совершенно потрясающее ощущение. А кстати, был у меня фантастический рассказ. Студентом написал, но он потерялся.
— Утрачен…
— Вот-вот. Хорошо помню, как несправедливо он был утрачен. Написан был от руки, отдан почитать, ну и не вернули. Сюжет помню. Шел человек по дороге в сельской местности, дорога петляла между высоких холмов, он увидел на холме дом, который чем-то привлек его внимание. Человек не стал входить или стучать, подошел и приложил руку к двери. Дальше шел такой очень напористый форсаж — за дверью он увидел свою жизнь, которая была и которая будет, всю сумму событий, происшедших с ним, происшедших с его душой, одновременно и сейчас, и потом. Кажется, рассказ завершался тем, что человек умирал. Или не умирал, может, я сейчас уже досочиняю — писал-то курсе на третьем.
— Образование у вас серьезное, после института вы довольно долго занимались наукой. Не жаль времени, потраченного на все эти изыскания?
— Образование и правда нешуточное, так что замечание справедливое. Но, честно говоря, время было нескучное. Я уверен, жизнь надо ценить в настоящем времени.
— Только оно и существует?
— Только оно. Не существует ни ваших страхов, ни ваших ожиданий, ни ваших сожалений. Мое учение и работа были огромным интеллектуальным наслаждением. Это реальный кайф от того, что постигаются основы мироздания. Это совершенно великолепное времяпрепровождение. О ценности этого времяпрепровождения судить трудно, но я бы выразил надежду, что это нашло ясный отклик в том поле смыслов, которым я пользуюсь сейчас.
— С героем нового романа у вас много общего — вы ровесники, отчасти коллеги. Илья Дубнов родился на Каспии, на острове Артем, который сейчас Пираллахи, вы — в Сумгаите. Он отслужил в армии и уехал с семьей в Америку, потом прилетел по работе в Москву. Вы довольно долго работали за границей и вернулись…
— Знаете, сколько в мире людей со схожей биографией? Три четверти курса Московского физико-технического института, на котором я учился, имеют одинаковые траектории полета. При том это абсолютно разные люди. Дубнов находится в стане цивилизации в большей степени, чем я. Он работает все-таки не в России, а в Америке. При схожести судеб я гораздо более российский человек.
— В чем еще сходство и принципиальные различия? Читатели неизбежно будут искать в герое вас.
— Коренное различие в том, что я не попадал в ситуацию, в которую попал Илья. Ну а точно в нем мое — реакция на детство, прошедшее на берегу Каспия. Это очень болезненный и важный… нет, не фон, именно течение в романе. Потому что когда я приехал, как и мой герой, спустя семнадцать лет на родину, в 2007-м, обнаружил примерно тот же самый «эффект нейтронной бомбы». Все вроде бы осталось, дома стоят, все то же самое, а людей нет. Вот эти приметы детства — они неприкосновенны, как будто залиты очень толстым слоем воды. Понимаете, у меня детство и юность были высвечены абсолютно райским существованием. Все лучшее, что происходило со мной, происходило там. Все самое важное, все самые лучшие люди, которых я в своей жизни встретил, были встречены там. Другое дело, что они все оттуда разъехались. Кто умер, кто там, кто здесь, кто бедствует, кто процветает. Но место осталось пусто. В то же время понятно: оно, это место, освящено и священно.
— Каспий у вас — почти центр мира.
— Двенадцать лет я неустанно читал о Каспии, интересовало все. Как гончая собака бегал за материалом, одних только распечаток на даче на чердаке хранится два столитровых рюкзака. И не могу сказать, что стал специалистом. Есть места, которые поглощают время, это роман о месте, в котором сошлись огромные потоки смыслов, людей, событий. Один замечательный человек, чьего имени я, к сожалению, не знаю, на встрече с читателями сказал: «Каспий — единственное море, берега которого содержат все мировые религии — русское православие, калмыцкий буддизм, персидский иудаизм, само собой, ислам. Других таких морей нет».
— Складывается впечатление, что все предыдущие книги — эскизы, подступы. Уж очень в «Персе» густо: Апшерон, Голландия, Москва, Америка, Израиль, Велемир Хлебников, Бен Ладен, прадед — комиссар Красной Армии, соколиная охота и нефть, геология и метафизика... Это и травелог, и немного утопия, и роман воспитания.
— Нельзя сказать, что предыдущие книги складывались случайно. Но именно «Перс» — роман, который я действительно хотел написать. Ко всему прочему, он написан не с первой попытки. Попробовал в 2005 году приступить к этому замыслу — не повезло. А потом дверь открылась — и я никак не мог с этим справиться, это требовало выхода. В какой-то момент, по достижении критической массы, роман стал писаться сам: я уже ни единой секунды не задумывался о том, что и как писать, только успевал записывать. Это совершенно невыносимое, страшное ощущение, и невыносимо счастливое. Поэтому он получился большой. Во-первых, огромный материал, во-вторых, ты забрасываешь сети как можно шире, чтобы загрести побольше, не выпустить.
— Вообще-то сейчас в моде короткие романы, более соответствующие ритму времени. Как думаете, читатель переварит шестьсот с лишним страниц?
— Я не обслуживаю читателя. Да куда он денется?! Он же хочет быть умным. Зато следующий роман будет гораздо короче. Он посвящен человеку, математику, который к тридцати пяти годам достигает всего, чего только может достичь ученый: получает медаль Филдса, пожизненную ставку профессора… и запивает. Взял вершину, а она, как выяснилось, ему не нужна. Меня интересует момент выхода человека из этого кризиса.
— Отношение к литературе в обществе меняется, она все больше становится чистым развлечением. Вы всерьез считаете, что читатель хочет быть умным?
— Всегда останутся те, кто хочет. Пусть даже один процент населения — уже не так мало.
— Серьезную литературу издатели стандартно оценивают в три-пять тысяч экземпляров, это нормально?
— Я глубоко убежден, что у нас очень несправедливые тиражи. Для непростой литературы пятнадцать тысяч — вполне реальный тираж. Читатели определяют все. Нужно лучше писать — это единственное, что требуется от писателя; и лучше читать — это единственное, что требуется от читателя. Взаимодействие читателя и писателя — это прохождение туннеля с двух сторон.
— Что, кроме суммы прописью, дает премия — в смысле самоощущения и восприятия тебя другими людьми?
— У меня нет четкого ответа на этот вопрос. Честное слово, до сих пор шарахаюсь, когда на презентации народ подходит подписывать книжки. Оказывается, что они твои читатели, что они покупают уже не первую книгу. Для меня это каждый раз большая новость. Сейчас мне было очень важно, как эксперты прочитают «Перса», ведь к моменту оглашения короткого списка «Большой книги» его успел прочитать только самый ближний круг. Работа большая, многослойная, стоившая сил, труда, времени. Моя интуиция говорила: «Да!» Я рад, что мое ощущение в чем-то совпало с мнением жюри.
— Как потратили Букера?
— Перекрыл крышу на даче в Тарусе, которую у меня сейчас, спустя десять лет, отнимают родственники бывших владельцев. Судимся.
— Что еще вам в этой жизни интересно?
— Люблю осваивать пространство. Изъездил по проселкам всю Калужскую область — там столько таинственных мест. Едешь и чувствуешь себя Чичиковым, который заплутал по дороге к Собакевичу и заехал к Коробочке. Очень люблю ездить на рыбалку в Астраханскую область — там пляжи замечательные, обширные и пустынные. Люблю играть в шахматы и пить чай, пока поджидаешь поклевку.
— Большую рыбу поймали?
— Сазана, трехкилограммового! Мы его приготовили на примусе и съели вдвоем через полчаса, такие голодные были. Знаете, как красиво, когда почистишь сазана на берегу, и его медная чешуя покрывает песок и песчаное дно у берега, и солнце подсвечивает, и такой опустошенный остов сазана остается, потому что ты срезаешь филе — этот остов как корабль, такой неф скелета сазана — очень красиво. И необыкновенно вкусно.
