Николай Васильевич Верещагин, сын помещика Новгородской и Вологодской губерний, брат художника Василия Верещагина и несостоявшийся морской офицер, вошел в историю как основатель российской молочной промышленности.
Интерес к переработке молока возник у него во время учебы на естественном факультете Петербургского университета. Посещая лекции по травосеянию выдающегося агронома А. В. Советова, связавшего развитие систем земледелия с социально-экономическими условиями, Верещагин пришел к мысли, что подъем хозяйства в северных губерниях возможен за счет улучшения кормовой базы и развития молочного скотоводства. Технологию молочного дела он вместе с женой Татьяной Ивановной изучал в Швейцарии. Там же он увидел организацию сыроваренных и маслодельных артелей, став горячим сторонником крестьянской кооперации.
В 1866 году на деньги Вольного экономического общества Верещагины открыли первую артельную сыроварню в Тверской губернии, через четыре года там работало уже 11 сыроварен. Они добились субсидий на устройство десятков сыроварен от уездных земских собраний Ярославской, Новгородской и Вологодской губерний. Позднее артели возникли в Костромской и Вятской губерниях, в Сибири и в горах Северного Кавказа. Кавказская сыроварня к началу ХХ века стала одним из мировых центров производства швейцарского сыра. Но еще в 1880 году на выставке в Лондоне русский отдел сыров был признан лучшим, а сыр честер получил первую премию.
Фаворитом выставки 1879 года в Петербурге стало сливочное масло из Вологды, обойдя конкурентов из Скандинавских стран и Финляндии. Успех вологодскому маслу обеспечила оригинальная технология производства, разработанная Верещагиным (нагревание свежих сливок, придающее им ореховый привкус), породность скота (состав молока у «ярославок» и «холмогорок») и качество вологодских заливных лугов. В Европе масло назвали «петербургским». Поставки его в Англию, Германию и Данию положили начало российскому экспорту сливочного масла, объем которого рос по мере распространения маслодельных артелей, в том числе в Сибири, и достиг в 1913 году почти 5 млн пудов (мировой лидер Дания вывозила 5,5 млн пудов).
Верещагин занимался всеми вопросами, связанными с производством и экспортом молочных продуктов: открывал мастерские по изготовлению инвентаря и посуды, заказывал для них специальное железо на уральских заводах, добился от железнодорожных компаний снижения тарифов на перевозку и строительства специальных вагонов-ледников. Он убедил правительство разрешить Госбанку выдавать ссуды молочным артелям под вексель поручителя. Вместе с «князем-кооператором» А. И. Васильчиковым они организовывали ссудно-сберегательные товарищества крестьян.
В 1871 году Верещагин открыл всесословную школу молочного хозяйства и молочно-испытательную лабораторию, подготовившую за 30 лет 1200 специалистов. Позднее его ученик и соратник А. А. Калантар открыл еще 27 таких школ, а в 1911 году по его проекту под Вологдой был создан Молочный институт (сегодня — Молочнохозяйственная академия и
Александр Андреевич Свечин прославился среди военных уже первой своей большой работой — фундаментальной «Историей военного искусства». Но главным трудом его жизни стала вышедшая в 1926 году «Стратегия», где Свечин показал, что в случае войны любому государству приходится выбирать лишь одну из двух возможных стратегий — сокрушение или измор. При этом для России в силу ее особенностей выбор отсутствует — единственно возможной для нее стратегией является измор противника. Хотя бы потому, что обширность территории и слабость дорожной сети исключают быструю мобилизацию и концентрацию войск, без чего стратегия сокрушения нереализуема.
Стратегию сокрушения Свечин вообще оценивал невысоко, считая ее уделом дилетантов и авантюристов, поскольку «стремление решить борьбу одним ударом ограничивает подготовку кампании моментом решительного столкновения, что позволяет считать чистой предвзятостью сколько-нибудь подробное планирование дальнейших действий». Этому стремлению достичь победы кратчайшим путем он противопоставлял изощренно-расчетливую стратегию измора, «которая до момента конечного кризиса формируется операциями с ограниченной целью, но результат оказывается далеко не скромным».
Неудивительно, что взгляды и выводы Свечина радикально разошлись с планами советской власти по раздуванию мирового революционного пожара. В результате Александр Андреевич был снят с должности начальника академии Генштаба, а его место занял «правильно мыслящий» бывший подпоручик Михаил Тухачевский. Свечин скрупулезно анализировал экономические факторы современной войны и сделал вывод, что «подготовка войны на сокрушение может остановить или даже подорвать развитие производительных сил государства». Тухачевский же требовал в течение пятилетки изготовить для Красной армии сто тысяч танков. Свечин, считая войну СССР с Германией неизбежной, предсказывал, что немцы будут преследовать в первую очередь политические цели, стараясь как можно быстрее прорваться через Белоруссию и захватить Москву (поскольку у Германии просто нет ресурсов вести войну в течение времени, необходимого для экономического освоения захваченных районов). Официальные стратеги твердили, что, во-первых, война между СССР и Германией невозможна, а во-вторых, немцы будут стремиться захватить богатую углем, железом и пшеницей Украину.
Поскольку Свечин никак не желал признать официальную доктрину единственно правильной, его объявили врагом народа и расстреляли в 1938 году. А потом все было так, как предсказал Александр Андреевич. Сначала «красная» стратегия сокрушения провалилась во время войны с Финляндией. А потом наступило лето 1941 года, когда фашистские войска нанесли главный удар в Белоруссии и устремились к Москве, в то время как основные силы Красной армии были сосредоточены на Украине. И только после катастрофических потерь первых месяцев войны Красная армия волей-неволей начала действовать «по-свечински», сделав ставку на превосходство своей ресурсной базы. Что и привело к победе.
Удивительнее всего то, что п
Алексей Иванович Путилов, внучатый племянник основателя знаменитых Путиловских заводов, начал свою карьеру как государственный служащий. В 1890 году он занял место юрисконсультанта в Министерстве финансов, где сделал впечатляющую карьеру, уже в 1904 году став заместителем министра и управляющим двумя госбанками — Дворянским земельным и Крестьянским поземельным. Правда, затем Путилов по личному указанию Николая II был уволен с государственной службы за докладную записку, где Алексей Иванович заявил о необходимости расширения крестьянского землевладения за счет принудительного выкупа государством помещичьих земель.
Впрочем, без дела Путилов сидел недолго, вскоре заняв должность директора-распорядителя Русско-Китайского банка (РКБ). РКБ, созданный как опорный банк Китайско-Восточной железной дороги, в результате поражения России в войне с Японией остался без бизнеса и нес убытки, которые к 1908 году превысили 11 млн рублей. Путилову поставили задачу спасти банк.
Он начал решение с поиска партнеров для создания банковского треста «в целях предотвращения излишнего соперничества и нормирования операций в ряде городов». Так родился проект слияния РКБ и Северного банка, контролируемого французским банком «Сосьете Женераль». Усилия Путилова увенчались успехом, 7 июня 1910 года Совет министров России принял постановление об учреждении Русско-азиатского банка на основе слияния Русско-китайского и Северного банков. 75% акций нового банка принадлежало французам, но во главе правления был поставлен Алексей Путилов, деловые качества и связи которого с руководством Министерства финансов вполне устраивали главных акционеров.
Однако практически сразу Алексей Иванович поставил французов перед выбором: либо ему дают карт-бланш, либо он уходит. Директор «Сосьете Женераль» Доризон ответил: «Вы требуете от меня карт-бланш. Я согласен с вами в отношении того, что нельзя руководить из Парижа банком в Петербурге. Но я вас призываю посвятить себя исключительно нашему делу». Путилов думал иначе: в то время как французы настаивали на расширении операций в сфере кредитования торговли, он взял курс на финансирование модернизации российской промышленности.
Первым объектом его интересов стали Путиловские заводы — единственное частное предприятие в России, занимавшееся выпуском вооружения. Французы были заинтересованы в вытеснении с Путиловских заводов фирмы Круппа, и Путилов решил сыграть на этом интересе, предложив им проект расширения Путиловского завода путем покупки и присоединения к нему Невского судостроительного и механического заводов. По его расчетам, Русско-азиатский банк становился главным акционером новой компании и получал возможность расторгнуть контракт с Круппом. От французов требовалось профинансировать операцию и обеспечить передачу новому предприятию технологий Шнейдера по производству самых современных видов вооружений. Те согласились, и с лета 1912 года решающее влияние на дела Общества Путиловских заводов переходит к Русско-азиатскому банку. В результате в
Исторические дискуссии в России в последнее время частенько грешат излишней масштабностью. Уж если спорить, так сразу обо всем советском периоде, а то и вовсе обо всей российской истории — хороша она или не очень. Такой подход имеет право на жизнь, но все-таки, когда все сводится исключительно к нему, вряд ли это правильно. Теряется ощущение причастности людей к истории своей страны.
Во многом поэтому темой очередного исторического номера «Эксперта» мы решили сделать людей. Конкретных исторических персонажей, которые немало потрудились для нашей страны, да и для всего мира, но сегодня оказались в тени. Незаслуженно забытые, они остаются нашим историческим капиталом. По-хорошему, их должен бы знать каждый школьник, а их в лучшем случае знают по улицам, названным в их честь, правда, уже мало кто помнит, за что именно.
Подобное историческое расточительство совершенно беспрецедентно. Мы, начав работать над этим номером, с трудом отобрали полтора десятка человек — героев у нашей Родины много, а журнал не безразмерен. И за каждым из этих людей стоит фантастическая по своей глубине и фактуре история, зачастую — жизненная драма или трагедия. Насколько глубже оказывается одна история одного конкретного человека десятков общетеоретических рассуждений об истории России. Взять тот же наиболее дискуссионный сталинский период. Можно, конечно, пытаться понять его исключительно через призму геополитических раскладов, политических репрессий и великих достижений. Но насколько полнее он раскрывается в истории одного человека той эпохи — Авраамия Завенягина, который приложил руку к созданию Магнитки, Норильска и атомной бомбы.
Насколько глубже раскрывается суть мировоззренческих споров и пересечения судеб начала века, когда смотришь на них не «вообще», а, скажем, через призму жизни такого гения, как Владимир Вернадский, человека весьма непростой судьбы. Или же Александра Чаянова — интеллектуала исключительной честности, в конечном итоге «завершившего» выводы своих исследований собственной жизнью.
Когда смотришь на их дела — в них нет и намека на антагонизм. Хотя кто-то из них был помещиком, кто-то ленинским наркомом, кто-то практиком сталинской индустриализации, а кто-то изощренным мыслителем-историком. Все их дела пошли в одну копилку — копилку восхождения великого российского государства, развития нашей страны.
Соотносят ли наши современники себя и свои дела с достижениями этих людей — вопрос не праздный. Чувство сопричастности к многовековому историческому творчеству твоего народа — одно из сильнейших чувств, которое может охватить человека. И если сегодня в своей жизни многие из нас болезненно переживают некую пустоту бытия, то во многом это связано с тем, что разорвана нить нашей повседневной сопричастности делам великих предков, чьими трудами построено государство, в котором мы живем.
Трудно рассчитывать, что один журнальный выпуск может что-то радикально поменять в жизни страны. Но ценно будет даже то, что некоторые из нас избавятся от ощущения опустошенности
В России фотография с самого начала рассматривалась как важнейший инструмент описания государства. Ее развитие совпадало с эпохой глобальных социальных перемен и отражало становление общероссийского самосознания. На рубеже ХIХ–ХХ веков разворачивалась визуальная инвентаризация стремительно менявшейся страны. Один за другим издавались иллюстрированные атласы, альбомы и справочники.
В 1894 году, когда Министерство внутренних дел разрешило бланки открытых писем в стандарте Всемирного почтового союза, фотоописания обрели черты типических обобщений — народы, культуры, города стали брендами огромной империи.
Особое место уделялось образам территорий. На Парижской всемирной выставке 1899 года Российскую империю представляли серии фоторепортажей из провинций огромной страны.
Усилиями российских фотографов создавался образ державного целого. И первым среди равных был Сергей Михайлович Прокудин-Горский. Ученый, изобретатель, фотожурналист, предприниматель, патриот, он первым сделал образ России живым и ярким, наполнив его цветом.
Сергей Прокудин-Горский родился в городе Муроме Владимирской губернии 31 августа 1863 года, прожил долгую и очень насыщенную жизнь, умер 27 сентября 1944 года в «Русском доме» в Париже; похоронен на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа.
В юности Прокудин-Горский получил высшее химико-технологическое образование и в конце 1880-х отправился в Германию, где приступил к исследованиям в лаборатории химии профессора Мите.
В 1890 году, по возвращении в Россию, женился на Анне Лавровой — дочери одного из основателей отечественного сталепушечного производства Александра Степановича Лаврова. В браке родилось трое детей. При поддержке тестя Прокудин-Горский на долгие годы — до Октябрьской революции — стал директором правления Товарищества гатчинских колокольных, медеплавильных и сталелитейных заводов. В 1898 году вошел в состав фотографического отдела Императорского русского технического общества, стал его председателем. На одном из заседаний отдела выступил с докладом «О фотографировании падающих звезд (звездных дождей)». Был также избран членом Императорского Русского географического общества.
В 1901 году Прокудин-Горский открыл в Петербурге фотомастерскую, в помещении которой с 1906-го по 1909 год располагалась возглавляемая им редакция журнала «Фотограф-любитель»; стал организатором курсов практической фотографии; был избран почетным членом Русского фотографического общества в Москве.
Первое сообщение о методе изготовления цветных диапозитивов Прокудин-Горский сделал в 1902 году. В 1903-м он опубликовал брошюру «Изохроматическое фотографирование ручными фотоаппаратами».
В то время процесс получения цветного изображения был трудоемким: с одной точки снимали через три разных фильтра три негатива. Их проявляли и фиксировали, а затем контактным способом, используя пигменты, получали три окрашенных в основные цвета позитива. Затем позитивы нужно было совместить. Прокудин-Горский открыл новое красочное вещество сложно
Это была крупная, своеобразная фигура… и всякий, кто с ним сталкивался, чувствовал влияние и сознавал силу его своеобразной индивидуальности… В истории естествознания в России в течение ХIХ века немного найдется людей, которые могли бы быть поставлены наряду с ним по влиянию, какое они оказывали на ход научной работы, по глубине оригинальности их обобщающей мысли» — так высказывался великий русский ученый Владимир Вернадский о другом великом ученом и своем учителе — Василии Докучаеве.
Докучаевские мечты о синтетизме науки, «которая будет изучать не отдельные тела, явления и категории их, а сложные взаимоотношения между ними, вековечную закономерную связь между телами и явлениями, между живой и мертвой природой», оказали огромное влияние не только на Вернадского. Поколение 1860-х Климент Тимирязев назвал счастливейшим из когда-либо нарождавшихся на Руси. По его словам, весна их жизни совпала с весной страны, которая пробуждалась от умственного окоченения и спячки, сковывавших ее более четверти столетия. О том времени Тимирязев писал, что главной отличительной его чертой был «тот увлекающий человека и возвышающий его энтузиазм, то убеждение, что делается дело, способное поглотить все умственные влечения и нравственные силы, — дело… которое входит в более широкое общее дело как залог подъема целого народа, подъема умственного и материального».
Эта весна, эйфория и энтузиазм русской интеллигенции привели Василия Докучаева в Петербургский университет, хотя по семейной традиции он должен был стать священником. Докучаев родился в селе Милюково Смоленской губернии в многодетной семье сельского священника. Его путь, казалось, был предопределен: отучившись в церковно-приходской школе, он попал в семинарию, бурсу, где получил в бурсацкой иерархии прозвище Башка — первый в учении, последний в поведении. Как один из лучших учеников, Докучаев был зачислен в Духовную академию в Петербурге, где проучился совсем недолго.
Ветер перемен выманил его в светскую жизнь, полную эйфории насчет будущего России. Идеи революционных демократов широко распространялись в университетских кругах. Писарев и Герцен писали о развитии естественных научных знаний, создавались научные школы. Чрезвычайно популярными стали публичные лекции, выносившие знания за университетские стены в общество. Одним из слушателей этих лекций был и Василий Докучаев. Там он услышал о работах Дарвина и Лайеля, Сеченова, Бутлерова, Пирогова. В университете, где он начал обучаться естественным наукам на физико-математическом факультете, его учителями стали химик Менделеев, ботаник Бекетов, геолог Иностранцев, агроном Советов. С такой мощной когортой преподавателей Докучаев старался уделять внимание всем наукам и никак не мог определиться, кем быть, одно время даже собрался бросить университет и поступить в Медико-хирургическую академию. Перед окончанием четырехлетних курсов, когда нужно было выбирать тему дипломной работы, преподаватель минералогии, с которым советовался Докучаев, почти пошутил: обсле
В 1870–1880-х годах в Батищеве, имении Александра Николаевича Энгельгардта, был проведен эксперимент, в ходе которого проявились чуть ли не все основные проблемы сельского хозяйства пореформенной России. Сейчас, задним числом, кажется, что в «батищевском деле», как называл свой эксперимент сам Энгельгардт, угадывается ее трагическая судьба ближайшего будущего — начала XX века.
Сам экспериментатор был человеком в высшей степени незаурядным; оттиск его яркой личности сохраняло все, к чему он прикладывал руку. Александр Энгельгардт, потомственный дворянин Смоленской губернии, родился в 1832 году. Еще в Михайловском артиллерийском училище, получая военное образование, он заинтересовался химией, прежде всего как наукой практической, утилитарной. Совсем молодым человеком он вместе с профессором Н. Н. Соколовым создал первую в России частную химическую лабораторию и стал издателем первого профессионального химического журнала. Научные труды талантливого самоучки быстро выдвинули его в первые ряды русских ученых-химиков. Кроме того, он преподавал в Петербургском земледельческом институте.
В 1866 году, выйдя в отставку, Энгельгардт целиком переключился на преподавательскую работу, и вскоре к ней прибавились серьезные административные обязанности — он стал деканом Земледельческого института. Судя по воспоминаниям современников, деятельность Энгельгардта как педагога и организатора производила впечатление феерическое. Земледельческий институт, до того весьма скромное учебное заведение, приобрел небывалую популярность: молодежь «хлынула туда неожиданным приливом». Институтская лаборатория, любимое детище декана, считалась лучшей в Петербурге; публичные лекции и опыты, проводимые Энгельгардтом, собирали огромное количество вольнослушателей. В истории института это время — конец 1860-х — так и осталось «эпохой Энгельгардта».
Однако кончилось все печально. В 1870 году Энгельгардт был отстранен от должности и выслан из Петербурга с предоставлением права «самому избрать себе место жительства, за исключением столиц, столичных городов и губерний, где находятся университеты». Не вдаваясь в подробности предъявленных Энгельгардту обвинений, отметим, что его наказали за живое отношение к делу, неприятие формально-канцелярского порядка. Прекрасно понимая специфику студенчества как особой социальной общности, Энгельгардт всячески поддерживал его корпоративный дух. С легкой руки декана и под его деликатным контролем в институте появились созданные на общественных началах касса взаимопомощи, столовая, библиотека. Он покровительствовал и возникшему в институте студенческому клубу, в котором публично обсуждались самые животрепещущие вопросы. Все это шло вразрез с установками правительства, отрицавшего корпоративность студентов в принципе, трактовавшего их исключительно как «учащиеся единицы» и предъявлявшего к педагогам примерно такие же требования, как к городовым: прежде всего — обеспечивать порядок.
То, что пришлось пережить Энгельгардту, иначе как катастрофой не назовешь
Александр Васильевич Чаянов (1888–1937) в своих исследованиях организационных форм сельского хозяйства России не опирался ни на какие теории. Он просто скрупулезно изучал статистику, сам создавал аналитическую базу, проводя опросы хозяйств. А самое главное — смотрел на происходящее в стране не с высот макроэкономики, а с точки зрения запросов и устоев крестьян, составлявших в то время большинство населения России.
Это позволило ему прийти к выводам одновременно и очевидным (если дать себе труд непредвзято прочитать его работы, следуя логике их доказательной базы), и неожиданным. Так, мы привыкли думать, что крестьянское хозяйство уже в начале XX века, когда Чаянов проводил свои исследования, представляло собой архаичную форму организации сельского хозяйства. А значит, в любом случае его существование препятствовало бы модернизации России и его надо было бы реформировать — конечно, не столь кровавыми способами, как большевики. Чаянов же показал, что крестьянское хозяйство устроено по-своему разумно и устойчиво, отвечая нуждам и интересам его организаторов — самих крестьян. И опираясь на эту устойчивость, а не ломая ее, поддерживая самоорганизацию крестьянства в кооперативы, можно прийти к устойчивому и эффективному социально-экономическому укладу на уровне народного хозяйства в целом.
Впрочем, со времени открытий Чаянова прошел почти век. О том, может ли что-то из сделанного им стать уроком для нашего времени, «Эксперту» рассказал Теодор Шанин, президент Московской высшей школы социальных и экономических наук. В годы перестройки, приехав из Англии, где занимался социологией крестьянства, именно он открыл Чаянова тогда еще советской публике. Опираясь на научное наследие Чаянова, Теодор Шанин проводил исследования постсоветского крестьянства в России.
— Что, по вашему мнению, самое важное в наследии Александра Чаянова? Что он внес в осмысление развития сельского хозяйства России?
— В самом начале советского периода он дал альтернативную большевистской картину аграрного сектора страны. И богатую картину — не какие-то случайные заметки. Что было, во-первых, необыкновенно интересно, а во-вторых, очень опасно для него. В то время это были не игрушки. Принципиальным было его приятие логики кооперативного развития, то есть негосударственной организации сельского хозяйства. Кооперативное движение было не ново для западного мира, где оно на определенном этапе приобрело значительные масштабы. А в России, когда Чаянов начал писать на эту тему, то есть в начале двадцатого века, кооперативное движение было уже, между прочим, самым мощным в Европе. Конечно, Чаянов был необыкновенно одаренным и преданным своим идеалам человеком. Но надо понимать: к результатам, которые сейчас воспринимаются как его специфический вклад в изучение аграрного сектора, он пришел благодаря тому, что очень многие люди тогда были частью кооперативного движения, воспринимали его как само собой разумеющееся. Чаянов стремился доказать, что это движение надо поддерживать, сделать его основой
Волна общественного интереса к Владимиру Вернадскому поднялась и немного утихла (думается, до лучших времен) в первой половине 1990-х. Произошло это после того, как читающие массы в России и за рубежом с удивлением открыли для себя огромный пласт его энвайронменталистских работ, написанных задолго до появления разнообразных «Гринписов», обративших пристальное внимание на вопросы планетарной экологии.
В Советском Союзе эти его труды долгое время находились под запретом главным образом по идеологическим соображениям — они не вписывались в официальные рамки марксистско-ленинской философии. Достаточно, например, упомянуть, что во время официального празднования 100-летнего юбилея Вернадского в 1963 году ни его учению о биосфере, ни тем более теории перехода биосферы в ноосферу не было уделено ни слова.
Но и за рубежом эти работы на протяжении нескольких десятилетий оставались почти незамеченными. По-видимому, отчасти в этом был виноват и языковой барьер: основные работы Вернадского по биохимии, или, в современной трактовке, по проблемам окружающей среды, печатались на французском языке. Наглядной иллюстрацией может служить тот удивительный факт, что ключевое произведение Вернадского «Биосфера Земли» было впервые выпущено на английском языке лишь в 1988 году.
Однако, отдавая должное удивительной глубине и прозорливости мыслителя, сумевшего еще в начале ХХ века предсказать основные болевые точки постиндустриальной цивилизации, не следует забывать и о том, что Вернадский был уникальным ученым-универсалом, стоявшим у истоков чуть ли не десятка принципиально новых научных дисциплин в самых различных областях естествознания.
Более того, по сути он был одним из последних отечественных ученых-энциклопедистов (а скорее всего, вообще последним), научное становление и творческая зрелость которого пришлись сразу на два пиковых периода российской науки. Первый такой научный взрыв стал прямым следствием процесса модернизации России, начавшегося при Александре II. Русская наука резко поднялась и надолго заняла почетное третье место в Европе (по естественным наукам) — вслед за Германией и Англией. Второй же пик образовался в 1920–1940-х годах благодаря советской научно-технической модернизации.
В беседе с «Экспертом» ведущий отечественный вернадсковед доктор геолого-минералогических наук Владислав Волков высказал мнение, что, по большому счету, рядом с Вернадским по масштабам и широте научного дарования в истории российской науки можно поставить только Ломоносова и Менделеева: «По крайней мере, мне кажется, что в сфере естественных наук схожими научными талантами в России обладали только эти трое. Причем особенно сильные параллели напрашиваются при сравнении Вернадского и Ломоносова. Оба, помимо того что были гениальными учеными-мультидисциплинарщиками, обладали также весьма незаурядными организаторскими способностями. И, думается, совершенно прав был ближайший ученик и соратник Вернадского академик Александр Ферсман, который спустя месяц после его кончины, в январе
Не проехав из столицы до Дальнего Востока, нельзя будет называться подлинным русским…
С.Ю. Витте, министр путей сообщения
Транссибирская железнодорожная магистраль (Транссиб), построенная в России в конце XIX — начале XX века, соединила европейскую и азиатскую части страны надежным и эффективным транспортным путем. Строительство Транссиба считается выдающимся событием в истории не только инженерной мысли, но и цивилизации в целом. В 1904 году журнал Scientific American назвал Транссиб самым выдающимся техническим достижением рубежа веков. Сразу по трем номинациям — общая длина, количество станций и темпы сооружения — он входит в Книгу рекордов Гиннесса. Транссибирская магистраль не потеряла своего значения и в современный период — это мощная двухпутная электрифицированная железнодорожная линия, позволяющая перевозить до 100 млн тонн грузов и миллионы пассажиров в год. Важное место ей уделяется в Транспортной стратегии России, в рамках которой Транссиб планируется развивать как международный транспортный коридор между странами Азиатско-Тихоокеанского региона и Европой. Значение Транссиба для освоения восточных регионов страны, решения геоэкономических и геополитических задач трудно переоценить.
Вопрос о строительстве железных дорог в Сибири поднимался неоднократно начиная с 50-х годов XIX столетия. Отечественные ученые и инженеры разработали ряд проектов, но все они не нашли поддержки у правительства.
Промышленный подъем в России в конце XIX века, необходимость освоения восточных окраин, военно-стратегические соображения стали решающими факторами для принятия решения о строительстве «сплошной через всю Сибирь» железной дороги.
Первый практический толчок к началу сооружения магистрали дал император Александр III. В 1886 году на отчет иркутского генерал-губернатора им была наложена резолюция: «Уж сколько отчетов генерал-губернаторов Сибири я читал и должен с грустью и стыдом сознаться, что правительство до сих пор почти ничего не сделало для удовлетворения потребностей этого богатого, но запущенного края. А пора, давно пора». В том же году Александр III приказал «представить соображения» по поводу подготовки к строительству железной дороги.
Начать изыскание кратчайшего рельсового пути было решено в пределах полосы между 51-м и 56-м градусами северной широты, где географические условия представлялись наиболее благоприятными не только для строительства новой дороги, но и для последующего освоения земель, главным образом сельскохозяйственных.
В 1887 году под руководством инженеров Н. П. Меженинова, О. П. Вяземского и А. И. Урсати были организованы три экспедиции для изысканий трасс Среднесибирской, Забайкальской и Южно-Уссурийской железных дорог; в 1890-м эти экспедиции в основном завершили работу.
При выборе трассы магистрали и ее отдельных участков было много альтернативных вариантов. Так, при проведении изысканий западного участка Транссиба были изучены три основных направления трассы: 1. Тюмень—Барабинская—Красноярск—Нижнеудинск; 2.
В декабре 1919 года был дан старт первому крупному опыту программно-целевого планирования — составлению плана электрификации России (ГОЭЛРО). Его принципы и методы разработки во многом предвосхитили такие известные технические проекты ХХ века с участием государства, как создание атомной бомбы и высадка человека на Луну, а также перевооружение германской армии в 1942–1944 годах — в итоге потерпевшее неудачу, но с точки зрения техники планирования не менее блестящее.
Какие люди стояли за этим? Какие усилия приложила судьба, чтобы на первый взгляд случайно свести вместе две крупнейшие инновации начавшегося века: техническую (электроэнергетику) и политическую (большевизм) — и пересечь их интересы, без чего появление этого проекта было бы невозможно?
В 1893 году молодой самарский юрист и помещик Владимир Ульянов, только что приехавший с карьерными амбициями в столицу империи и устроившийся помощником к адвокату (присяжному поверенному) Волькенштейну, знакомится с 21-летним студентом Санкт-Петербургского технологического института Глебом Кржижановским. Оба уже имеют опыт приобщения к стремительно входящему в моду в России марксизму. В частности, Глеба привел в марксистский кружок студентов-технологов еще один будущий электрик, его соученик по институту Леонид Красин, для которого Кржижановский до конца жизни так и останется Глебушкой.
Самого Красина, пожалуй, наиболее яркой личности в плеяде русских «марксистов-электриков», в это время в Петербурге нет. Как раз за участие в этом кружке он арестован, исключен из вуза и, как говорится, «призван к отбыванию воинской повинности». Однако в дальнейшем пути его с Ульяновым-Лениным пересекутся еще не раз. Красину предстоит сыграть видную роль как в становлении марксистской партии в России, где вокруг него группируются представители наиболее радикального, террористического, крыла, специализирующиеся на экспроприациях, так и в борьбе за лидерство в ней.
Любопытно, что благодаря Красину электричеству предстоит сыграть и вполне материальную роль в зарождении большевизма. В сейфах и котельных ТЭС петербургской компании «Общество электрического освещения 1886 года», куда Красин устроится ведущим инженером, будут храниться добытые его боевиками (Камо и, предположительно, Сталиным) 500-рублевые купюры, похищенные при ограблении инкассаторского дилижанса в Тифлисе.
Однако во внутрипартийной борьбе Красин проигрывает Ильичу контроль над финансами партии и в начале 1909 года после (возможно, сфабрикованного) обвинения в денежных махинациях покидает революционное движение. Как тогда казалось, навсегда — чтобы целиком посвятить себя электричеству. Однако острейший дефицит кадров, имеющих навыки хоть в какой-то деятельности, кроме партийной борьбы и ораторского мастерства, уже через год после октябрьского переворота приводит Красина, поначалу остро не принявшего революцию, на пост наркома торговли и промышленности, а также путей сообщения, а затем — внешней торговли. При этом с министерским портфелем о
"Делай, что должен, и будь что будет", — известный лозунг, однако следовать этому принципу в жизни способны очень немногие. Авраамий Завенягин, несомненно, был одним из таких людей.
Во многом судьбу Завенягина определила встреча с главой Всесоюзного совета народного хозяйства (ВСНХ) Серго Орджоникидзе в 1930 году. На счету Орджоникидзе были и борьба с Деникиным, и установление советской власти в Закавказье, и расказачивание. Но вместе с тем Серго относился к числу революционеров-романтиков, искренне веривших в построение прекрасного нового мира и оценивавших людей по их готовности строить этот новый мир. Поэтому развернувшиеся репрессии против «классово чуждых» специалистов вызывали его резкое неприятие.
Авраамий Завенягин стал для Орджоникидзе счастливой находкой: молодой, с безупречным социальным происхождением, умный, образованный — выпускник Горной академии, ученик академика Ивана Михайловича Губкина, знаменитого нефтяника, но еще и главного исследователя Курской магнитной аномалии. Серго пристроил Завенягина в проектный институт Гипромез, но это было лишь временное назначение.
В 1932 году Орджоникидзе приехал инспектировать строительство Магнитогорского металлургического комбината, и увиденное ему очень не понравилось. Мало того что стройка сильно отставала от графика, еще и бесхозяйственность была налицо. При годовом объеме работ в 200 млн рублей на строительной площадке лежало оборудования и материала на 108 млн. В результате директор Магнитки Мышков лишился должности, а его место занял тридцатидвухлетний Авраамий Завенягин.
Новый директор быстро понял основную проблему — комбинат нуждался в радикальном расширении сырьевой базы, рудника. Завенягин решил организовать добычу руды открытым способом. В отечественной практике такой подход был новым, поэтому требовался специалист, который сможет воплотить его в жизнь. Таким человеком был профессор Борис Боголюбов, крупнейший в стране знаток рудного дела, в свое время руководивший проектированием Магнитогорского рудника. Но Боголюбов еще в 1931 году был арестован как вредитель и приговорен к десяти годам ссылки. Завенягин через Орджоникидзе начал добиваться его освобождения и добился. Вскоре Борис Боголюбов приехал на Магнитку.
Пока профессору подыскивали жилье, Завенягин поселил его в своей квартире.
Начальник магнитогорского НКВД капитан Придорогин по этому поводу сделал директору комбината замечание: нельзя селить у себя дома врага народа. Реакция была неожиданной — Завенягин потребовал улучшить питание политзаключенным, работающим на строительстве (на Магнитострое трудилось более 32 тыс. осужденных по 58-й статье и еще около 50 тыс. спецпереселенцев, раскулаченных крестьян). «Мне нужна рабочая сила, а не дохляки! Чем лучше мы будем их кормить, тем больше получим выгоды!» — заявил он, проигнорировав замечание по поводу опального профессора.
Боголюбов полностью оправдал ожидания Завенягина. В 1936 году рудник Магнитки выдал 5,5 млн тонн готовой руды, в то время как, наприм
В начале шестидесятых годов ХХ века Советский Союз по многим направлениям научно-технической политики занимал ведущее место в мире. В ряду его успехов были первые в мире спутник, запуск человека в космос, атомный ледокол, компьютер мощностью выше одного миллиона операций в секунду, ПРО и многое что другое. Все эти достижения были бы невозможны без соответствующего развития электроники. По крайней мере, серийное производство транзисторов Советский Союз и США начали практически одновременно, в 1949 году.
Однако как отдельная отрасль промышленности советская электроника не сложилась. Потому что за исключением полупроводников, для производства которых были созданы специализированные предприятия, хотя их и было раз, два и обчелся, остальные необходимые компоненты радиоэлектронной аппаратуры все аппаратурщики делали в основном сами: и резисторы, и конденсаторы, и трансформаторы, и разъемы. Это было побочное полукустарное производство. С определенного момента такая ситуация стала осознаваться как проблема, и в 1961 году был создан Государственный комитет по электронной технике, который возглавил Александр Шокин. Позже Госкомитет был преобразован в Министерство электронной промышленности, которое объединило все до этого разрозненные предприятия — производители электронной компонентной базы.
Создание Госкомитета пришлось на переломный момент в истории мировой электроники. В 1959 году в США была разработана первая в мире микросхема, а в 1962-м начат серийный выпуск. Советский Союз принял вызов, и в том же 1962 году появилось решение ЦК КПСС об организации в Зеленограде под Москвой Научного центра микроэлектроники.
Беседу с Борисом Малашевичем, главным специалистом ОАО «Ангстрем», автором многочисленных публикаций по истории советской микроэлектроники, мы начали с вопроса: в 1962 году американцы уже начали выпуск микросхем, а Советский Союз?
— С разработкой микросхемы мы задержались, но серийное производство США и Советский Союз начали почти одновременно, в 1962 году. Немного истории. Как известно, первую микросхему Джек Килби из Texas Instruments сделал в 1959-м, но она никуда не пошла. Он еще раз на практике доказал и, что особенно важно, придал широкой гласности возможность изготовления на германии и кремнии не только транзисторов и диодов, что было общеизвестно, но и резисторов и конденсаторов, о чем производители электронных приборов и не задумывались. Непосредственной практической ценности проект не имел и в серийном производстве реализован не был. У Килби была так называемая волосатая — это жаргонное выражение — технология. То есть для соединений даже внутри самой микросхемы он использовал проводочки. И по сути, это и все, что он сделал. И получил Нобелевскую премию.
Информация о достижениях Килби спровоцировала Роберта Нойса, президента фирмы Fairchild, на активные действия: 27 сентября 1960 года он изготовил планарный вариант триггера. Но Нойс не успел получить Нобелевскую премию, потому что посмертно ее не присваивают. Хотя он ее больше заслуживал
"Я должен был быть всегда готовым все делать сам. Бремя непосильное. Так у нас люди идут в расход. Я — израсходованный" — так писал о себе Георгий Чичерин. Де-юре — второй нарком иностранных дел Советской России, а де-факто — создатель и вершитель советской дипломатии в первые годы ее существования.
Внешнеполитические достижения Советской России в 1918–1928 годах были весьма скромными, но без Чичерина их не было бы вообще. Без его прагматизма и непостижимой работоспособности Советская Россия, вероятно, была бы удушена или разорвана на части западными странами и белогвардейскими движениями. Чичерин же не только смог вывести Россию из международной изоляции, но и во время своих частых визитов на Запад на своем примере развеивал стереотипы о «безграмотных, тупоумных большевиках». Чичерин свободно читал и писал на всех основных европейских языках, знал латынь, хинди, арабский. По словам секретаря Чичерина, в Польше и прибалтийских государствах «он произносил речи на языке государства, в котором находился». Его по праву называли самым образованным министром иностранных дел в Европе.
Чичерин жил на работе — в буквальном смысле. Он работал с четырех часов дня до десяти-одиннадцати утра. Наркоминдел был открыт двадцать четыре часа в сутки, секретари и стенографы работали посменно. Фактически вся тяжесть работы в первые годы существования наркомата лежала на плечах Чичерина и его заместителя Льва Карахана. «Все, что нужно в наркомате, делает Чичерин. Каждая бумага проходит через его руки, и это прохождение не является пустой формальностью. Если он дома, то он работает без пиджака, укутав шею старым серым шарфом. В девять часов вечера и в четыре утра он обедает, обед прост — суп и каша. Самовар кипит всю ночь», — писал о работе советского наркома один из иностранных корреспондентов, работавших в России.
Через руки Чичерина проходили не только все ноты и заявления НКИД, но и большинство статей по международной политике в официальных изданиях Советской власти. «До 1928 года все, что в “Известиях” и “Правде” имело какое-либо отношение к внешней политике, присылалось мне в гранках или читалось мне по телефону, я выбрасывал или изменял. Несколько раз я прямо спас положение, в особенности когда какой-нибудь идиот из братской компартии проталкивал чудовищную нелепость», — писал нарком. Кроме того, он лично курировал иностранных коммерсантов, желавших работать в Советской России, а также организовывал визиты иностранных артистов (включая Айседору Дункан).
Десять лет такой титанической работы (официально Чичерин ушел в отставку лишь в июле 1930-го, однако в реальности он не руководил делами Народного комиссариата по иностранным делам с 1928 года) подкосили его здоровье.
Георгий Васильевич Чичерин родился 12 ноября 1872 года в селе Стража Кирсановского уезда Тамбовской губернии. Он был потомственным дворянином и наследственным дипломатом — его отец Василий Николаевич Чичерин в течение 18 лет служил в Главном архиве МИД России, а также в россий
Чувство сопричастности к многовековому историческому творчеству твоего народа — одно из сильнейших чувств, которое может охватить человека. И если сегодня в своей жизни многие из нас болезненно переживают некую пустоту бытия, то во многом это связано с тем, что разорвана нить нашей повседневной сопричастности делам великих предков, чьими трудами построено государство, в котором мы живем.
Мы публикуем материалы исторического номера «Эксперта» о конкретных исторических персонажах, которые немало потрудились для нашей страны, да и для всего мира, но сегодня оказались в тени. Незаслуженно забытые, они остаются нашим историческим капиталом. По-хорошему, их должен бы знать каждый школьник, а их в лучшем случае знают по улицам, названным в их честь, правда, уже мало кто помнит, за что именно.
Практически забытый в современной России первый советский наркомздравоохранения Николай Семашко создал образцовую систему,которую заимствовали многие страны мира
Существующие в мире системы здравоохранения можно условно подразделить на четыре типа. Три из них именные, то есть носят имена создателей базовых моделей: немецкого канцлера Отто фон Бисмарка, известного английского экономиста барона Уильяма Бевериджа, советского наркома Николая Семашко. Эти имена вошли во всемирную историю здравоохранения. Четвертая модель — безымянная, американская. Но если имена Бисмарка и Бевериджа не забыты хотя бы в их странах, то в России вряд ли кто-то, кроме очень узкого круга специалистов, сможет сказать, в чем заслуги Семашко — хотя его именем было названо бесчисленное количество больниц, поликлиник и санаториев в бывшем СССР, и многие из них все еще это имя сохраняют.
Обязательное медицинское страхование по системе Бисмарка основано на взносах работников и работодателей, в то время как системы Уильяма Бевериджа и Николая Семашко базируются на бюджетном финансировании здравоохранения, хотя и существенно отличаются своим внутренним строением. При этом Беверидж, который выдвинул свои предложения во время Второй мировой войны, во многом опирался на советский опыт. Наконец, традиционная американская система основывается на добровольном медицинском страховании. (Реформа, проводимая в настоящее время президентом США Бараком Обамой, предусматривает переход на обязательное страхование, и если она будет успешной, то американская система в чем-то окажется близкой к системе Бисмарка.)
В основе как обязательного медицинского страхования, так и бюджетного финансирования медицины лежат два принципа, которые стали основополагающими для современного социального государства: справедливость и солидарность. Справедливость в данном случае означает, что равное право на медицинское обслуживание, гарантируемое государством, имеют все его граждане вне зависимости от их доходов. Солидарность — что более богатые граждане поддерживают более бедных за счет перераспределения части своих доходов через систему прогрессивного налогообложения или страховые взносы. Богатый платит за бедного
На каждом новом этапе развития обществу нужны новые учебные заведения, которые соответствовали бы стоящим перед страной задачам. История знает массу подобных примеров, от формирования и роста светского Коллеж де Франс, в противовес более богословской Сорбонне, до создания Сергеем Витте Санкт-Петербургского политехнического института (вне рамок тогдашней системы образования). Примером учебного заведения нового типа стал и Физтех (Московский физико-технический институт), созданный по прямому указанию Сталина в рамках послевоенного развития оборонного комплекса. Фактическим основателем Физтеха был Петр Капица. Интересно, что между питерским Политехом и Физтехом прослеживается прямая связь: Политех окончил Абрам Иоффе, которого зачастую именуют отцом советской физики, он, в частности, был учителем Петра Капицы.
Физтех также был создан, по сути, вне рамок существовавшей к пятидесятым годам ХХ века системы университетов как центр фундаментального по глубине, но прикладного по назначению образования. В ходе работы института сложилась особая «система Физтеха», которую отличают две основные черты. Во-первых, очень сильное фундаментальное математическое и физическое образование на младших курсах, а во-вторых, прямое вовлечение студентов-старшекурсников в работу исследовательских институтов и научно-промышленных объединений. Благодаря такой системе СССР получил возможность очень гибко готовить инженеров-физиков по требуемым специальностям. За счет сильной фундаментальной базы студентов-физтехов легко можно было начать выпускать по нужному направлению буквально за год-два, что во многом определяло силу советского ВПК.
Известный ученый и популяризатор науки Сергей Петрович Капица, который и сам много лет проработал на Физтехе, считает, что России сегодня требуется новый аналогичный прорыв — создать мощное учебное заведение, которое готовило бы специалистов, готовых работать на стыке науки и бизнеса, способных быстро адаптироваться к переменам. Об этом, о состоянии науки в России и об истории создания Физтеха и его работе мы и поговорили с Сергеем Петровичем.
— Но сегодня, наверное, сложно создать подобный институт. Тот же Физтех был четко вписан в атомный, в оборонный проект. То есть была ясная цель. Сегодня у нас такой цели не видно. Неясно, подо что готовить людей.
— Да, оборонный проект был, естественно. Но Физтех работал и на Академию наук в целом. В институт шли кадры из АН, а он поставлял кадры обратно. Моя точка зрения такова: главное сейчас — сохранить, а скорее, восстановить эту систему. Академия перестала быть поставщиком кадров. Все бегают, зарабатывают деньги, потому что нищенская зарплата ассистента на уровне дворника. У меня как-то состоялся разговор с министром финансов Кудриным о том, сколько надо платить ученым. Я говорю: ровно столько, сколько сейчас вы платите в рублях, только в долларах. Это точный, кстати, расчет. Вот у меня внук окончил факультет ВМК в МГУ, хорошо окончил, был третьим в выпуске. Его оставили в аспирантуре, стипендия полт
Вопрос о Михаиле Гефтере распадается на три части, каждая из которых сегодня выглядит заурядной. Первая лучше всего представлена Википедией: советский историк, воевал, имел множество публикаций, пока в 1970-е годы не подвергся гонениям. «Диссидент с 1970 года» (?), «при Горбачеве получил возможность работать» (?). Историк-марксист до середины 1970-х, в 1982-м вышел из КПСС, умер в 1995-м. Прочувствованные некрологи людей, фамилии которых тоже придется уточнять через «Гугл». В общем, не потянет и на второстепенного деятеля эпохи.
Второе поле стыкуется с первым. Его девиз: «Как говорил известный историк-диссидент Михаил Гефтер…» Мельком замечают: заумен, сложно излагает простые вещи... Неудивительно, что заумь растащили на афоризмы и термины: «Сталин умер вчера», «Социум власти», «Мир миров» и «Русский мир», «Пространство экспансии». Но где монографии, учебники? Где хотя бы альтернативная история России и мира? Молодые доценты пишут у нас по монографии в год.
Третья то ли расшифровывает, то ли запутывает вторую. Она заключается в вопросе: чем, собственно, занимался Гефтер и как об этом узнать? Несколько сборников публицистики, ряд протестов для прессы против расстрелов 1993 года, интервью. Книгу разговоров с Гефтером и я выпустил однажды, ее рецензировали в «Эксперте». А разыскавший в Ленинке старопечатную «Историческую науку и некоторые проблемы современности» 1969 года — ничего не поймет. Отчего красный Кремль счел сборник такой крамолой, что, разогнав гефтеровский сектор в Институте истории, не утолил ярости, пока не растерзал и сам институт — на два маленьких безвредных институтца, прозябающих по сей день? Ведь даже «Мастера и Маргариту» Советы печатали массовыми тиражами.
С другой стороны, вероятно, именно Михаил Гефтер изобрел суверенную Россию в границах Российской Федерации. Он открыл ее на кончике пера. Люди, которые позже провозгласили РФ, собирались на кухне у Гефтера, и он объяснял им, что несуверенная РСФСР — главная бомба будущего союза и тупик в развитии русских земель. С ранней перестройки Гефтер — участник узкого круга тех, кто мог доводить идеи до Горбачева. Уже в 1987-м появилась тревожная докладная главы КГБ Чебрикова Политбюро о том, что Гефтер снова нарушил табу, легализовав в советской печати запретный термин «о так называемом сталинизме» («Век ХХ и мир», № 8, 1987). Вход к Ельцину через малый круг (некогда гостей Гефтера в Черемушках), позже названный «Московской трибуной», а затем ставший руководством Межрегиональной депутатской группы. Это он, Гефтер, неустанно твердил, что договор об образовании СССР остается действующим документом, а значит, юридически к нему можно вернуться снова, что и сделают его знакомые в 1991 году. Едва ли Гефтер гордился Беловежскими соглашениями. Важно другое: он в сердцевине, в расщепляемой зоне российского реактора.
В новой России Гефтер — член президентского совета. Он важное лицо и ньюсмейкер. Потом он вдруг почти отовсюду выходит. Нет, Гефтер не брезгует обстоятельствами — он готов вторгнуть
