Сергей Солоух — один из самых виртуозных мастеров в современной русской прозе. Однако более или менее единодушным признанием стилистических достоинств его текстов дело, как правило, и ограничивается. Русская литература конца XX — начала XXI века вообще устроена таким странным образом, что слова «писатель» и «стилист» в ней если и не звучат как антонимы, то синонимами уж точно не воспринимаются. В «стилистическое гетто» загнаны практически все близкие Солоуху современные прозаики: Анатолий Гаврилов, Игорь Клех, Дмитрий Данилов. Здесь же давно и прочно прописан и сам Солоух. За внешне почетной репутацией «тонкого стилиста» на самом деле скрывается равнодушие к тому, что делают в литературе эти люди (так иностранец, с которым ты споришь, вдруг произносит: «Какой у вас прекрасный английский!» — тем самым делая невозможной полемику по существу). Это несправедливо по отношению ко всем перечисленным — но в случае с Солоухом обидно вдвойне. При всей тонкости и изысканности его стилистических кружев, он меньше всего похож на сноба, занятого самодостаточной игрой в звучные слова.
Солоух возник в русской прозе в 1993 году, когда в журнале «Волга» был напечатан его роман «Шизгара» — едва ли не единственное подлинно эпическое произведение в русской литературе 1990-х, один из лучших памятников поколению, которому западные рок-хиты заменили и государственный гимн, и фольклор. Затем последовали романы «Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева» и «Самая мерзкая часть тела», циклы рассказов «Картинки» и «Естественные науки», биография американского музыканта Фрэнка Заппы… В этом году новый роман Солоуха «Игра в ящик» вошел в «короткий список» самой престижной российской литературной премии «Большая книга».
Роман выстроен с математической строгостью и стройностью, архитектонику «Игры в ящик» полезно разбирать со студентами Литинститута: сюжетные рифмы, композиционная симметрия, мастерски простроенные контрапункты, вставные повести, демонстрирующие стилистический диапазон автора, который без швов и натяжек имитирует манеру то Владимира Набокова, то Аркадия Гайдара. Действие романа крутится вокруг «ящика» — Института проблем угля, расположенного в подмосковном городке Миляжково, за которым легко угадываются Люберцы. Время — начало 1980-х: первые советские ЭВМ, непрерывно умирающие генсеки, КГБ, отказники, любера, самиздат. Только четвертая, заключительная, часть переносит героев и читателей в конец 1990-х. И вдруг оказывается, что серый застой все же оставлял поколению тогдашних 25–30-летних зазор для надежд и иллюзий, от которых через полтора десятилетия не уцелело ничего. Бизнес вместо науки, собственные квартиры вместо общаги, джипы вместо электричек, тоскливый кризис среднего возраста вместо молодости. Прекрасная дама обернулась лихо матерящейся взяточницей губернского масштаба, с картофельными глазами и клейстерными брылами. А главный герой, порядочный, любящий и талантливый Роман Подцепа, за допущенный много лет назад пустяковый компромисс расплачивается сокрушительным жизненным поражением…
Накануне объявления лауреатов «Большой книги» Сергей Солоух рассказал «Эксперту» об идеальном адресате своих текстов, о творческих планах и признался в любви к Ярославу Гашеку и бравому солдату Швейку.
— Когда и почему вы — горный инженер по образованию — начали писать прозу?
— Вы знаете, эта рыба гниет с другого конца. То есть правильным был бы иначе сформулированный вопрос: как так получилось, что, с самой юности вечно что-то сочиняя, вы вдруг стали горным инженером? Отвечу честно: случайно. Потому что не получилось стать физиком или авиаконструктором.
Иначе говоря, я не считаю, что писатель — это профессия. Не то чтобы отрицаю саму возможность зарабатывать и жить сочинительством, а попросту не представляю, как это может быть основным занятием в жизни. Ну, наверное, у автора фантастических рассказов о полете на Юпитер или историй про неуловимого сыщика… Но я не вижу смысла в подобном времяпрепровождении, не открывающем, а лишь умножающем давно существующие сущности. Все же мне кажется, что писатель — именно писатель, а не беллетрист и автор сценариев для сериалов, — это прежде всего, по определению, исследователь жизни. А значит, он должен, просто обязан жить этой самой жизнью, что-то знать, уметь, пройти через испытания, чтобы какие-то вещи, составляющие суть прожитого, если не понять, то почувствовать.
Иными словами, сочинительство — это прямое следствие того, что ты горный инженер, физик или специалист по расчету прочности крыльев. Одно другое обуславливает, а не заменяет.
— А существующая система писательских курсов, всякие семинары молодых писателей — Липки и прочее, Литературный институт, наконец, — все это, получается, настоящему писателю скорее вредит, чем помогает? И, кстати, вы ничего такого не оканчивали и не хотели никогда?
— Уроки ремесла никому не могут повредить. В московский период моей жизни я целый год ходил на семинары короткого рассказа Андрея Кучаева, совершенно необыкновенного человека и писателя, в которого был просто влюблен. Как девушка. Однажды пропустил ежегодный декабрьский дележ комнат между аспирантами в общаге только из-за того, что в этот же вечер был семинар Андрея на Писемского. Кто-то за меня вытянул комнату под крышей из сахарницы с нумерованными бумажками. Или из шапки, не знаю.
Это нормально, это нужно и прекрасно — как эпизод. Момент жизни. Беда не в самой по себе литературной учебе у близкого по духу мастера. Беда в том, что для многих, если не для большинства, все эти Липки и Софрино становятся не прологом к самостоятельному познанию жизни, с набором необходимого для этого поэтического инструментария, а пропуском в самое непоэтическое и противное всякой поэзии — в литературную жизнь и литературную среду. А грустным примером того, чем может кончить даже гениальный человек, варясь только в литературе и обществе себе подобных, служит Юрий Карлович Олеша. Незавидная, прямо скажем, участь.
Так что в смысле возможных соблазнов и опасностей лучше учиться заочно у Хемингуэя или графа Толстого, чем очно на Тверском бульваре. Хотя, конечно, беллетристу, человеку, озабоченному будущим местом в истории, я бы посоветовал обратное: именно в Литинституте обзавестись первыми связями и знакомствами.
— Почему такой странный псевдоним — Сергей Солоух? Это отсылка к Федору Сологубу?
— Да, автор идеи, как пишут в телевизионных титрах, — создатель «Мелкого беса». Именно он навел меня на мысль о возможности такой приятной уху аллитерации, как Сергей Солоух.
Вообще-то псевдоним для любого, кто пытается в первую очередь жить, а лишь затем свой жизненный опыт описывать, — естественная необходимость. Что касается меня, то впервые именно так, Сергей Солоух, я стал подписываться, когда начал едва ли не еженедельно публиковаться в «Московском комсомольце», который тогда читала вся моя лаборатория и мой научный руководитель. Целый год никто ни о чем не догадывался, пока Лев Новоженов в праздничном декабрьском номере не опубликовал мое фото. Впрочем, обошлось. А до того, студентом, я подписывался Николай Забежкин — был такой герой в зощенковской повести «Коза». И меня никто не смог застукать.
— Насчет «застукать» — это кокетство или всерьез? Что, кто-то у вас на работе — или раньше в институте — против того, что вы на досуге сочиняете и печатаетесь?
— Конечно всерьез. Только против не окружающие, а я сам. Я не хочу выглядеть особенным, иным, отличным от окружающей меня среды. Это, с одной стороны, портит чистоту взаимодействия, столь нужную для будущей литературной переработки, а с другой — заставляет работодателей слишком пристально или же подозрительно смотреть на меня, такого особенного. И от этого ни пользы, ни радости, лишь целый набор лишних проблем и беспокойств.
— В 1996 году вы написали роман «Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева» — изощренный синтаксис, длинные ветвящиеся предложения, отчетливый внутренний ритм. А через несколько лет сами его переписали, радикально упростив стиль, — этот вариант книги назывался «Самая мерзкая часть тела». В чем был смысл этого эксперимента и каковы его результаты?
— Если просто и кратко, то можно словами одного из героев Василия Аксенова: смысл был в выявлении сильных сторон характера. Добиться некой полноты и закругленности. Единства инь и ян на основе одной истории, рассказанной двумя разными, несовместимыми способами. Женский вариант — «Клуб», мужской — «Тело». И, соответственно, за счет полноты и всеохватности вариантов расширить аудиторию читателей самой истории.
План творческий удался; кажется, это единственный случай, когда одна и та же повесть о любви дважды номинировалась на «Букер». План расширить круг читателей и любителей Валеры Додд — так звали главную героиню обеих вещей — провалился. Я так и остался писателем капитальным, а не оборотным. Так что надежда увидеть, как некогда мечталось, два романа под одной обложкой back-to-back, как и положено инь и ян, — из разряда грез Кибальчича и Циолковского. До осуществления не дожить.
— В вашем новом романе «Игра в ящик» есть три вставные повести, стилизованные под Набокова, Аркадия Гайдара и полузабытого советского графомана-сталиниста Ивана Шевцова. Еще до выхода романа они публиковались отдельно в журнале «Октябрь», и именно с ними связаны основные недоумения и нарекания даже со стороны тех рецензентов, которые вполне благожелательно отреагировали на роман в целом. Как вы сами объясняете необходимость присутствия этих вставных конструкций в тексте?
— Ничего тут таинственного или загадочного. Книги были такими же героями того времени, как и люди. Живыми. Товарищами, собеседниками, конфидентами. Книга о советской интеллигенции позднебрежневских времен не может быть полной без этих говорливых персонажей — текстов. Советских, эмигрантских, диссидентских, наполнявших разными смыслами, идеями и образами каждую минуту жизни всех образованных слоев общества, в первую очередь, что сейчас, конечно, должно особенно поражать, технарских, инженерских, естественно-научных.
Первоначально я хотел обратиться к подлинным романам и стихам, занимавшим умы в ту пору, но быстро увидел, что это меня подчинит чужим художественным мирам, изменит задачу. И тогда возникла необходимость написать нужные в моем контексте вещи самому. Диссидентскую, эмигрантскую и советскую.
— А что это за контекст?
— Мир ложных идей, в котором пребывает большую часть жизни интеллигентный человек, обаянию которого отдается, верит, чужую звезду принимает за свою. Все три вставные повести мне кажутся отвратительными, и писать их было тяжело, потому что это для меня чужие тексты. Оправдывающие, снижающие иронией или, наоборот, поэтизирующие насилие. Но они совершенны в качестве героев романа. Они обманывают читателей — других моих героев, отравляют им мозги и толкают на ложные пути. Все как и было в той настоящей, давно отгремевшей жизни.
Кстати, если посмотреть в таком ракурсе, все упомянутые вами расстроенные или восхищенные критики оказались такими же персонажами моего романа, как, например, рыжая Ленка. Думаю, это успех.
— У вашего романа грустный — если бы я не боялся показаться излишне сентиментальным, я бы сказал «невыносимо грустный» — финал. Вы действительно считаете, что у поколения, молодость которого пришлась на начало 1980-х, нет шансов?
— Шансов на что? Изменить план того, кто это все зачем-то создал? Я думаю, таких шансов нет и не может быть ни у одного поколения. Просто есть совсем невезучие, которым это знание со всей ясностью дается еще при жизни. Мое именно такое. Отрезвленное до ступора.
— Если вернуться к тому же финалу: прав ли, с точки зрения автора, сын, так безжалостно судящий отца — вполне порядочного, какой меркой ни мерь, человека?
— Если говорить о мальчике, то это болезненный ребенок, сначала лишенный отца, потом его обретающий, но лишающийся матери. Я не думаю, что он особенно привязан к окружающим, а значит, способен любить или ненавидеть. Какой он судья и кому, такой холодный? Он думает только о себе, он пытается спасти только себя, надеется превратиться в ту самую вольную серебряную рыбку из вставной повести о Щуке и Хеке, чтобы не оказаться в роли жареного карася — из повести «Угря». Он мерзавец, этот мальчик, но осознать этого не может. Потому что он, увы, сталкивается с той же неизбежностью насилия и надругательства, с которой сталкиваются и старшие. И те же обстоятельства, что изуродовали его отца и мать, всех тех, кто мальчика учил или воспитывал, обманули, изуродовали и его самого, дав ему возможность спасения только через невообразимую и непростительную подлость.
— «Игра в ящик» — текст многослойный, по-настоящему масштабный и по охвату жизненного материала, и по глубине осмысления человека в предлагаемых историей обстоятельствах — производит впечатление романа итогового. Что дальше? Что в ваших планах — ближайших и дальнейших?
— Все будет зависеть от того, сколько мне самому еще дано. Думаю, моего нынешнего жизненного опыта должно хватить на переработку в пару романов. На что-нибудь вроде сибирских «Ночных дорог» — помните такой роман эмигрантского классика Гайто Газданова? — уж точно. Но на два романа мне надо не меньше восьми-двенадцати лет, так что планов у меня никаких, кто-то другой планирует и решает. Я лишь надеюсь, что все это — ночь, гололед, метель за годом год — мне было дано не зря. Не по ошибке или недосмотру.
— Я правильно понимаю, что каких-то ваших новых книг в ближайшее время ждать не приходится?
— Нет, книги, наверное, будут. Но исключительно за счет долгой инерции прошлого и без того, что единственно ценно в сочинительстве, — душевных затрат. По всей видимости, еще до зимы появится книга всякой всячины, в основном эссеистики прошлых и позапрошлых лет. Называется она «Ушки» и выйдет в американском издательстве c французским названием Franc-Tireur — «Вольный стрелок». Естественно, при таком сочетании мой сборник будет на русском языке.
Возможно, какую-то книжную форму обретут в обозримом будущем и комментарии к русскому переводу романа Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка». Судя по реакции на рабочие материалы, которые я давно и регулярно помещаю для обсуждения в своем блоге, интерес к этой теме есть, а значит, есть и смысл как-то достойно закруглиться.
— Когда вы пишете, то думаете о продажах, рецензиях, премиях? Или, если зайти немного по-другому, — кто ваш адресат?
— Думаю, мой адресат — это далекий незнакомый друг. Долгие годы таким в моем воображении рисовался некто, очень похожий на Василия Аксенова или Курта Воннегута. Впоследствии мне говорили, что Василий Павлович не стал читать «Шизгару». Забыл где-то в саду на скамейке. Оставил. Но это и к лучшему, ведь самая плодотворная любовь — неразделенная.
Впрочем, я и взаимной не обделен. В отличие от многих коллег, жалующихся на невыносимость возврата к старым текстам, я очень люблю сам себя перечитывать, а еще больше править и даже переписывать. Я такой автономный двигатель внутреннего сгорания. Представляю, как это смешно и глупо выглядит со стороны, но так уж я устроен.
В общем, самый честный ответ на ваш вопрос такой: я адресую свои тексты самому себе, такому, каким окажусь в своем развитии лет через двести. Именно поэтому и приходится так стараться и упираться. Чтобы уже самому не забыть на садовой скамейке.
