Плановый фантом

«А-а-а», — дико вопила тетка с сумками. Ее крик перекрывал звуки «Прощания славянки», раздававшиеся из репродукторов отходящего от небольшой волжской пристани теплохода. Кричавшая женщина была одной из тех, кто на каждой стоянке брал буфет судна штурмом — в надежде купить немного колбасы, одного из дефицитнейших в СССР товаров. Она не успела вовремя, как ее товарки, сойти на берег, а там, на пристани, остался маленький ребенок. К счастью, все окончилось благополучно: женщину пересадили в проплывавшую мимо лодку, и, отоваренная колбасой, она воссоединилась со своим чадом.

Дело было в начале 1960-х. Для меня, московской девочки, любившей наблюдать, как в витринном аквариуме рыбного магазина на улице Горького, нынешней Тверской, плавают громадные живые осетры на продажу (позже они пропали и в столице, так же как и пирамиды из килограммовых банок черной икры, трансформировавшиеся в пирамиды из кильки в томате), этот эпизод стал первым ярким впечатлением от плановой экономики советского образца, которую через несколько десятилетий венгерский экономист Янош Корнаи назовет «экономикой дефицита». Такая экономика, сумевшая создать индустриальную базу, обеспечившую победу СССР в Великой Отечественной войне и изначальное первенство в космической гонке, так и не смогла освободить граждан страны от необходимости тратить изрядную часть своей жизни на добычу товаров: например, на организованные профсоюзами поездки — якобы для посещения музеев, а на деле за продуктами в Москву, и на стояние в многочасовых магазинных очередях. Это и не без оснований сложившееся интуитивное убеждение масс в том, что расслоение по качеству жизни происходит не по результатам труда и доходам, а по принципу привилегий в доступе к благам отдельных лиц, социальных групп, жителей той же Москвы и даже населения целых республик, порождало представления о социальной несправедливости. И создавало мощный эмоциональный фон для социального напряжения, что, безусловно, внесло свой вклад в процессы, в конечном счете приведшие к распаду СССР.

Советская же элита — союзная и республиканская — к середине 1980-х уже прекрасно отдавала себе отчет в том, что экономика СССР представляет собой неэффективный механизм, по результатам функционирования отстающий от развитых стран мира. Она ведь имела доступ к расчетам специалистов под грифом «для служебного пользования» — в отличие от простых граждан страны. И она знала и об утяжеленности структуры экономики, то есть о слишком большой доле тяжелой промышленности в ВВП, и о приоритете милитаризированного спроса, и о том, что при исчерпании экстенсивных факторов роста экономики хозяйство страны никак не может перейти к использованию интенсивных факторов, в частности о том, что никак не удается запустить механизм распространения инноваций. При этом республиканская элита связывала дисгармоничность развития своих территорий с решениями, принимаемыми в Москве. В материалах одной из межреспубликанских конференций экспертов плановых органов 1970-х годов сохранилась запись выступления представителей Латвийской ССР. Они просили у центра не расширять машиностроительные производства в республике, ведь из-за привлечения на эти заводы рабочей силы из России непомерно возрастает нагрузка на социальную инфраструктуру и городскую среду Латвии. И не удивительно, что республики увидели в самостоятельности шанс вывести свои экономики на более высокий уровень развития.