Это как застрять в сугробе — на газ давишь, колеса крутятся, а машина не едет и настроение испорчено. Ответ политиков на массовые мобилизации избирателей на Болотной площади и на проспекте Сахарова поражает, насколько он не про то.
Дмитрий Медведев в президентском послании пообещал невиданные свободы: сокращение минимальной численности партий до 500 человек в пятидесяти регионах, возвращение губернаторских выборов и учреждение общественного телевидения. После президентского выступления его аппарат поспешил разъяснить, что реформы эти готовились давно и к Болотной никакого отношения не имеют. Говорить можно что угодно, выглядит все равно дело так, будто власти отрицают какое бы то ни было принципиальное содержание в собственных прежних решениях перейти к назначению губернаторов и ограничить число политических партий. Мол, могли мы тогда взять себе побольше власти — и взяли, а сейчас видим, что в чем-то надо уступить, — и уступаем, только не гоните нас, пожалуйста. Кстати, в качестве главы президентской администрации Дмитрий Медведев имел к выработке тех решений самое непосредственное отношение. Как бы то ни было, выстраданной реформой это следует считать или случайной уступкой, а людей на проспекте Сахарова после президентского послания собралось больше, чем на Болотной. Кстати, вопреки большинству ожиданий.
Но если вы подумали, что вот она чаемая сторонниками перемен недееспособность правящей группы («верхи не могут»), то следует оборотиться и на группу неправящую. Последняя революционным чутьем своим принюхивается к Алексею Кудрину («какой такой переговорщик с властями?») и кандидату в президенты Михаилу Прохорову («кремлевский проект»), готовится созывать ни много ни мало учредительное собрание, пишет декларацию от имени «многонационального народа Российской Федерации» и вслух размышляет: поговорить ли с Путиным или пусть он сначала выполнит требования митингов на Болотной и на Сахарова? В общем: «Вы таки слышали? Наша Дебора согласна выйти за Ротшильда!»
Все это было бы весело и симметрично, когда бы не было драматично. Лидеры оппозиции идут по пути наращивания уличной активности. На 4 февраля намечается шествие по Садовому кольцу. Есть большая вероятность, что люди пойдут туда столь же массово, как и на проспект Сахарова. Фактический руководитель предвыборной кампании Владимира Путина первый замглавы президентской администрации Вячеслав Володин, судя по сообщениям прессы, ориентирует регионы на победу своего шефа в первом туре. Если выборы пройдут так же скандально, как и думские, то мы можем оказаться перед неприятной дилеммой – диктатура или смута.
Республиканская Россия
В 2009 году вышла книга, которая многое может объяснить в нынешнем общественном и политическом раскладе. Европейский университет в Петербурге выпустил сборник статей «Что такое республиканская традиция» под редакцией Олега Хархордина. Речь там о том, что помимо известной и ныне доминирующей либеральной трактовки свободы имеется иная.
Различия таковы. Начиная с работ философа Исайи Берлина одним из определяющих для либерализма стало различие между позитивной и негативной свободой. Огрубляя — свободой для чего-то и свободой от чего-то. Берлин считал, что акцент на позитивной свободе (для чего-то) может вести к диктатуре коллектива над индивидом. Свобода же негативная (от чего-то) ограждает индивида от диктата. Государственные и общественные институты должны дать индивиду гарантии неприкосновенности его свободы. Либерал — лицо принципиально частное, он соблюдает законы, а в остальном волен поступать как заблагорассудится; его участие в делах коллектива определяется теорией рационального выбора, то есть подсчета потенциального выигрыша и издержек.
Республиканское же понимание свободы исходит из ее противопоставления рабству. Свобода — это значит не быть в воле (в произволе) другого и не посягать на то, чтобы самому творить произвол. Республика начинается с публичной договоренности о добровольно накладываемых на себя гражданами равных ограничениях.
Это граждане особого рода. В республиканской традиции — начиная от Цицерона, Макиавелли, Токвиля и заканчивая современными авторами — важна тема гражданских доблестей, то есть готовности граждан жертвовать свой труд и даже жизнь на благо республики и ради участия в жизни республики. Гражданская доблесть побуждается признанием труда гражданина на общее благо со стороны его сограждан. В классических республиках такие подвиги могли сделать имя человека бессмертным — как имена героев древних Афин или Рима. Другого пути к бессмертию у античного человека не было. Достижения добродетельного гражданина на ниве служения общему благу становятся достоянием всех — как сейчас научные достижения становятся достоянием всего академического сообщества. Наконец, республика предполагает общее дело или «общую вещь», которые связывают людей воедино и вокруг которых выстраивается участие граждан. «Одно из определений республики может быть таким: это равенство тех, кому не все равно», — пишут авторы сборника в общей статье.
Трудно не заметить, что современная Россия проникнута республиканским духом. В 2010 году «Эксперт» объявил человеком года Нового гражданина России. Это был именно «тот, кому не все равно». Защитники исторической застройки в московских Кадашах, участники общественной кампании по делу Егора Бычкова, болельщики, требовавшие честного расследования убийств Юрия Волкова и Егора Свиридова, — список с тех пор растет. Можно взять десятки и сотни других гражданских инициатив, и все они соотносятся с республиканской политической традицией.
Во-первых, это понимание свободы как свободы от произвола. Протест возникает как реакция на произвол, творимый при попустительстве государства, как требование, чтобы государство исполнило закон, то есть общие и публичные договоренности о добровольно накладываемых на себя ограничениях. Во-вторых, это гражданская доблесть, когда люди жертвуют свой труд и время на общее и значимое для них дело. В-третьих, успехи одного гражданского лидера становятся достоянием всех вовлеченных в движение и силой прецедента усиливают другие движения. В-четвертых, через участие в общем деле люди обретают признание и славу. Чем бы там ни кончилось дело с Химкинским лесом, а Евгения Чирикова, организовавшая его защиту, теперь заметный политический лидер, хотя, на наш вкус, сейчас она разменивает свою заслуженную доблестью славу на всякую ерунду.
Республиканский дух противостояния произволу и участия сделал прошедшие парламентские выборы поворотным пунктом в нашей новейшей истории. Не будь этого духа, не были бы так активны наблюдатели. Это первые восемь лет президентства Владимира Путина были временем торжества русского либерализма (а либералы-то и не ценят): граждане удовлетворялись невмешательством государства в их частную жизнь (негативная свобода), предавались потребительским удовольствиям (рациональный выбор) и с равнодушием взирали на произвол. Ныне Россия начинает видеть вещи по-республикански.
Институциональная лень
Идея институтов овладела русским общественным разумом, преломляясь сквозь архетип фольклорного горшочка, который сам варит, и печки, которая сама печет. Дугласа Норта цитируют с выражением лица, более приличествующим чтению вслух Евангелия. Зловредная и глупая власть не хочет слушать правильных цитат про хорошие институты, не обуздывает действующих от ее имени грабителей и не мыслит категориями общего блага. Дуглас Норт звучит сквозь слезы.
Есть сходство между чаемым учредительным собранием Ильи Пономарева, донельзя скучной беседой Акунина с Навальным по поводу будущей российской Конституции (странно, вроде бы беллетрист работал) и последним президентским посланием. Везде речь идет не о работе, а об институтах. И ведь люди друг друга понимают. Вот один из руководителей телеканала «Дождь» примерно так и говорит: разрешат регистрировать партии численностью 500 человек — тут-то у нас и запляшут лес и горы, и будет конкурентная политика, и наступит демократия. И герой отнюдь не сторонник действующего политического режима. Ага, пятнадцать лет назад партию было зарегистрировать едва ли не проще, чем сейчас ООО, а не было ни демократии, ни, по большому счету, конкурентной политики — не называть же таковой выбор между Ельциным и Зюгановым.
Это не к тому, что реформа законодательства о партиях не нужна. Просто «институционализм по-русски» характеризуется двумя ошибками. Во-первых, иррациональной верой в действенность самой по себе буквы закона (согласно этой вере, все дело, конечно же, в том, что у нас суперпрезидентская — это при Медведеве-то — Конституция и неправильно написан Закон о партиях), притом что весь национальный исторический опыт вопиет о необоснованности такой веры. Во-вторых, невниманием к движущим силам политических и общественных трансформаций.
Социолог Вадим Волков в книге «Силовое предпринимательство: экономико-социологический анализ», описывая практики силового предпринимательства в России, говорит о «скрытой фрагментации государства» — когда легитимный государственный аппарат или его представители утрачивают контроль над применением силы, правосудием и сбором налогов, притом что формально целостность государства сохраняется и никакие группы не бросают ему открытый вызов. Это исследование проведено в основном на материалах 90-х, с тех пор кое-что изменилось. Владимиру Путину удалось в значительной мере преодолеть скрытую фрагментацию государства — по крайней мере он наладил сбор налогов и избавился от расцветших в 90-х региональных квазиденежных систем в виде векселей, бартера, взаимозачетов и прочего. Но судя по тому, что происходит в правоохранительных структурах, процесс «собирания» распавшегося государства далек от завершения. Люди, занятые капитализацией носимых ими погон, в сущности, подрывают государство как монополию легитимного насилия.
Мы не будем гадать о том, в какой мере политический режим опирается на «кормящихся от вертикали», а в какой мере он над ними властен. Судьба генпрокурора Устинова, истинного вождя этой группы лиц (он был отправлен в отставку, когда набрал уж слишком много воли), да и нынешнее «дело прокуроров» и дело о коррупции в Главном следственном комитете по Москве указывают, что скорее властен. Но ни одна бюрократия не будет наводить порядок в своих рядах исходя лишь из стремления к абстрактному идеалу. Ловушка в том, что политически влиятельных сил вне бюрократии нет и массового и организованного спроса на хорошие институты на общенациональном уровне пока не предъявлено. Сильных игроков, которым есть о чем поговорить с государством, все еще можно физически собрать в одном кабинете, как это делал Путин на заре своего президентства. «700 компаний создают 40 процентов ВВП страны», — это заметил тоже Путин, в мае прошлого года. Добавим, что многие из этих компаний сырьевые, а значит, они в известной мере автономны по отношению к окружающему социальному пространству — жила бы труба родная. Но публичная политика в масштабах страны возникает, если влиятельные люди не в силах обсудить все свои дела за плотно закрытой дверью. И чем здесь могут помочь поправки в Закон о партиях? Только тем, что дают иллюзию избавления от тяжелой политической работы.
Переговоры большие и малые
Социолог Норберт Элиас использовал понятие социальной силы. Ее индивиду (или группе) дает сеть общественных отношений, в которую он включен. Социальная сила не тождественна силе физической: «Нельзя понять поведение и судьбы людей, групп, социальных слоев или государств без учета их социальной силы — той, которой они обладают в действительности, независимо от того, что они сами о себе говорят или думают. Политическая игра во многом утратила бы свой таинственный и случайный характер, если бы нашему анализу была доступна вся сеть силовых отношений во всех странах мира» (Норберт Элиас. «О процессе цивилизации»). Для примера: защитники исторической застройки в Кадашах физически были слабее, чем нанятый застройщиком ЧОП, но социально оказались сильнее.
Понятие это для нас важно, потому что «стихийные республиканцы», о которых речь шла выше, уже создают спрос на качественное государство, хотя и на микрополитическом уровне. Они вовлечены в политическую борьбу и переговоры — то есть, по Чарльзу Тилли, в процесс, рождающий демократию. Они принуждают государство к постоянным малым изменениям — фактически к преодолению его фрагментации. Они нуждаются в увеличении своей социальной силы, и под этим углом зрения следует оценивать текущую макрополитику.
Наращиванию их социальной силы равно вредны и диктатура, и смута. Первая обесценит механизмы публично-политической и правовой борьбы. Вторая повысит ценность силы физической. У нас пока нет прямых подтверждений этому, но — интуитивно — митинги на Болотной и на Сахарова прирастили социальную силу гражданских движений. Хотя бы потому, что бюрократия получила случай оценить совокупную потенциальную мощь добровольного политического участия.
Путь к закреплению результатов массового протеста лежит не в навязывании властям переговоров с группой политиков, подававших заявки на митинги. Социальная сила людей на площади не передается этой группе. Он лежит в росте и закреплении механизмов политического участия. Об этом пишут и авторы сборника «Что такое республиканская традиция»: «…если мы хотим иметь res publica — чтобы горожане были также и гражданами, — то надо расширять инфраструктуру участия».
Возьмем две самые яркие «несистемные» политические карьеры последнего времени — Алексей Навальный и Евгения Чирикова. Не важно, что их нынешние дела говорят скорее об их закате. Вспомним: оба начинали с того, что предоставляли людям возможность участвовать не в абстрактной борьбе с режимом путем походов на Триумфальную по 31-м числам, а в настоящем общем деле — защите Химкинского леса или борьбе с коррупцией через проект «Роспил». Сейчас львиная доля усилий тех, кто берется говорить от имени Болотной, уходит в треп про новую Конституцию. А, например, тема массовой мобилизации добровольцев-наблюдателей на президентские выборы почти не затрагивается. Между тем уже само обсуждение этой темы заставило бы избиркомы вести себя приличнее, а заодно и помогло бы росту доверия к тем оценкам, которые наблюдатели дадут подсчету голосов 4 марта.
Новая политическая среда в России вызовет к жизни новые общенациональные политические институты, но не наоборот. Эта новая среда может сложиться только из миллионов актов политического участия на микроуровне, на уровне «почвы». Если правящая группа озабочена снижением своей легитимности — пусть, наконец, начинает приводить в порядок правоохранительную систему, так, чтобы позитивные сдвиги были очевидны всем. Нельзя отговариваться тем, что «полиция не может быть лучше общества» — во-первых, сейчас она хуже общества, а во-вторых, на то и власть, чтобы содержать в чистоте собственный аппарат. Сдвиги к лучшему в правоохранительной системе повысят защищенность политического участия и тем самым расширят возможности для него. Можно вспомнить и прошлогодний доклад Института общественного проектирования «Оппозиции нашего времени», где предлагалось запретить государственным органам владеть средствами массовой информации, ввести ротацию региональных чиновников и включать представителей оппозиционных партий в состав, по крайней мере, региональных правительств. Последнее особенно актуально – российская политика устроена по принципу дурного акционерного управления: пятьдесят плюс один равно ста, пятьдесят минус один равно нулю. В этом одна из причин растущего напряжения. Что мешает, например, уже сейчас включить в правительство людей из думских оппозиционных партий?
Республиканская идея не исключает либеральную, просто для хорошего самочувствия одного либерала нужно, чтобы в обществе на него приходился десяток республиканцев, включая, например, офицеров, верных закону и присяге. На вечный вопрос, создают ли хорошие институты хороших граждан или же хорошие граждане создают хорошие институты (что тождественно вопросу о роли личности в истории), здесь и сейчас верный ответ отдает первородство хорошим гражданам. Кто построит свой политический проект на их участии и их энергии, тот и будет, говоря фигурально, вести переговоры с Путиным.
