Почему мы решили посвятить наш новогодний номер теме, которую условно назвали «постсекулярный мир», а если говорить точнее — явно наметившейся тенденции к все возрастающему влиянию религии и религиозных институтов на общественную жизнь в России и в мире в целом?
Наверное, потому, что это, быть может, самое главное, что происходит сегодня со всеми нами. Именно от того, как будет проходить этот процесс, во многом и зависит будущее мира — то, как он выйдет из весьма непростого состояния, в котором находится сегодня.
Мир переживает одновременно целый ряд кризисов, имеющих фундаментальные причины. Прежде всего это, безусловно, кризис позитивизма. Кризис мировоззренческой платформы, заложенной Просвещением. Кризис представления о том, что социальный и технический прогресс может сделать человека счастливым. Конечно, за два с лишним века человечество добилось многого. Повседневная жизнь существенно наладилась, а нравы смягчились. Однако новый быт нисколько не приблизил человека к ответу на главные вопросы: как и для чего жить? — скорее даже обострил их, поскольку на фоне налаженной жизни отсутствие ответов стало особенно вопиющим.
Вершиной позитивистского подхода к жизни был советский проект, но он рухнул (отчасти как раз по причине невыполненных повышенных мировоззренческих обязательств) и своим падением открыл дорогу к пересмотру всей позитивистской программы. До поры до времени этот начавшийся пересмотр маскировался победными реляциями неолибералов, расценивших крах СССР как победу их варианта движения к светлому будущему (ну чем, скажите, пресловутый «конец истории» отличается от «победы коммунизма»?). Однако шаг за шагом (из наиболее ярких точек можно назвать теракты 11 сентября и начало глобального финансового кризиса) становилось понятно, что, формально победив, западный проект проиграл. И от всего позитивистского проекта осталось одно общество потребления — и предельно упрощенно понимаемая демократизация как якобы прямой путь к построению такого общества.
Экономический же кризис показал, что даже и общество потребления в его глобальном варианте не может быть построено. И дело тут не только, а возможно, и не столько в широко обсуждаемой ограниченности ресурсов и экологических пределах, но и в том, что при движении в эту сторону эрозии начинает подвергаться сам человек. В свое время советский проект провалился во многом оттого, что предъявлял повышенные (кто-то скажет завышенные) требования к человеку, к его рациональности, к рациональному альтруизму. Но обычный советский человек оказался куда менее сильным — не соответствующим высоким критериям «Морального кодекса строителя коммунизма». Исторический груз СССР, со всеми его внутренними противоречиями, оказался слишком тяжел. Но и неолиберальные требования к человеку не соответствуют его возможностям. Человек не может в разных ситуациях вести себя исключительно как рациональное экономическое, политическое и социальное животное. Навязываемые подобными концепциями модели поведения разрушают в человеке
Идея неизбежного уменьшения влияния религии в обществе с развитием прогресса набирала силу по меньшей мере с XVIII века и стала аксиомой к середине ХХ века, когда в общественных науках утвердился термин «теория секуляризации». Суть ее в том, что модернизация неизбежно приводит к уменьшению влияния религии и в обществе, и в умах людей. В самом широком смысле секуляризационная теория означает, что религии — ранее принятые символы, доктрины и институты — теряют свой престиж. Классическая теория секуляризации подразумевает прямую непосредственную связь между процессами модернизации и секуляризации и предполагает, что с экономическим развитием общества роль религии и религиозных институтов неуклонно снижается (Питер Бергер, Томас Лукман).
Принципиальные положения теории секуляризации в основном получили подтверждение в ходе эмпирических исследований религиозной ситуации в Западной и Восточной Европе. Однако наиболее экономически развитая страна в мире, США, на протяжении второй половины ХХ века оставалась и одной из наиболее религиозных, что ставило под сомнение исходные тезисы теории секуляризации. Именно религиозная ситуация в США долгое время служила главным камнем преткновения для классической теории секуляризации, преобладавшей в мировой социологии религии.
Тем временем конец ХХ века для многих неожиданно ознаменовался возвращением религиозного фактора в политику и общественную жизнь. Наиболее заметным стало возросшее влияние ислама, но на международной религиозной арене повсюду оказались на подъеме консервативные, традиционные и ортодоксальные движения. Это происходило в США (упадок основных направлений протестантизма и рост евангелических движений), в России (возрождение православия), в католических странах, в Израиле (возросшее влияние консервативного течения в иудаизме), в Индии (ситуация в индуизме и сикхизме).
В конце ХХ — начале ХХI века под влиянием возрастающей роли религии и религиозных институтов во многих странах и в мире в целом классическая теория секуляризации подверглась критике со стороны многих известных ученых, фактически отказался от теории секуляризации и один из ее главных создателей — Питер Бергер.
В своей программной статье, вышедшей в 1999 году, он утверждает: предположение о том, что мы живем в секуляризированном мире, ошибочно. Мир сегодня, с некоторыми исключениями, столь же яростно религиозен, как и всегда. Идея о том, что модернизация неизбежно приводит к упадку религии, — ложная. Модернизация имеет определенный секулярный эффект в некоторых странах. Но она также вызывает мощное движение контрсекуляризации. И действительно, отношения между религией и современностью (модернити) очень сложные. Доказательством этому служат статистические данные и результаты социологических исследований.
Обратимся к результатам исследования Тодда Джонсона и Брайана Грима, которые позволят нам представить себе, как выглядит мир религий сегодня и как он изменился за последние сто лет (см. таблицу 1, график). Христианс
Церковь нужна современному человеку для спасения от болезни индивидуализма, от постоянно увеличивающегося разрыва с другими и от атомизации общества. Литургия, основанный на любви мистический процесс соединения людей в единого человека и воссоединения с Богом, — сильный аргумент не только для того, чтобы «верить в душе», как это делают многие, но и для того, чтобы стать частью мистического тела Церкви. Несмотря на то что земная церковь как институт всегда обладала и обладает человеческими пороками и недостатками, привнесенными составляющими ее людьми, для человека по-прежнему не существует другого более совершенного духовного инструмента для преодоления ужаса одиночества и бессмысленности его земной жизни. О том, почему современному человеку необходимо познать самого себя и как бороться с тьмой, «Эксперту» рассказал имеющий богословское образование и большой опыт церковной жизни врач-психиатр, психотерапевт Роман Зайцев (не путать с другим Романом Зайцевым, который известен своими многочисленными скандальными выступлениями на околоцерковные процессы).
— Нуждается ли современный человек в Боге, в религии, в церкви? Мне именно так и хотелось спросить, через запятую, потому что это очень разные понятия. В чем человек вообще нуждается?
— Прежде надо определиться со значением слов. Мы говорим: «Человек нуждается», а что это значит? Вот мы сидим, пьем чай, нуждаемся ли мы в ложке, чтобы сделать его сладким? Вроде да. Но ведь на самом-то деле мы не в ложке нуждаемся, а в том, чтобы чай был сладким.
— Я часто ножом сахар размешиваю, у меня чашка высокая...
— Так что вопрос, нуждаемся ли мы в ложке, не однозначен. Бог, религия — это не потребности, это ценности, при помощи которых мы пытаемся в себе удовлетворить какую-то потребность. Вообще, когда идет разговор о нужде, возникает вопрос о потребности. А какую потребность мы хотим удовлетворить Богом, религией? Я думаю, речь прежде всего о безопасности. Когда чаще всего мы ходим в церковь? Когда возникает какая-то большая проблема, горе, испытание, когда все прочие опоры не помогают. Мы приходим в храм со своей так называемой первичной религиозностью: поставить свечку, заказать молебен — одним словом, получить избавление. К сожалению, человек редко приходит к Богу, к вере по каким-то другим изначальным мотивам.
— А часто ли человек, пришедший с конкретной нуждой, идет дальше в поиске настоящего Бога?
— В церкви идет постоянное Богопоклонение, Богопознание через звучание евангельских и ветхозаветных текстов. И если сначала слова могут быть не поняты, это может случиться позднее, после каких-то пройденных испытаний. В любом случае при обращении к Богу, в церковь с какой-либо нуждой всегда можно обрести большее. И наоборот: то, за чем обратился, можно никогда и не получить... И в этом — частая проблема для большинства. Вот человек просит Бога выполнить его желание: и семь свечек готов поставить, и обет какой-нибудь взять, а желание не исполняется. И человека
«В 2004 году я писал статью, посвященную постсекулярному обществу, и помню, что в интернете тогда можно было найти несколько тысяч ссылок на подобный запрос, — рассказывает религиовед Александр Кырлежев. — А сегодня Google уже 70 миллионов ссылок выдает. Это весьма важный момент для понимания текущей жизни самого понятия “постсекулярное общество”. Оно давно вышло за рамки академической среды и превратилось в модный термин, употребляемый по разным поводам, если приходится говорить о месте религии в современном обществе. Как и у всякого модного термина, его конкретное содержание обречено размываться. Впрочем, важно и само появление этой моды. Накопились определенные причины, по которым положение религии и верующих в современном обществе видится не так, как прежде, когда всех устраивали понятия “светское общество” и “секулярный мир”».
Сейчас никто, кажется, не претендует на авторство определения «постсекулярный». Оно начало появляться в работах философов и политологов в 1990-е годы. В частности, его использовала для описания взглядов на современный мир школа «радикальных ортодоксов» — богословское направление, возникшее в англиканской среде и полагающее, что постмодернистская критика светских идеологий открывает возможность вернуться к фундаментальным христианским ценностям. Впрочем, вскоре понятие «постсекулярность» вышло за границы довольно специфических дискуссий.
Большое плавание ему обеспечил немецкий философ Юрген Хабермас. Именно его размышления о том, что современному обществу следует переосмыслить свое отношение к религии и религиозным сообществам, во многом поспособствовали популяризации термина. Хабермас неоднократно оперировал понятием «постсекулярное общество» и предлагал собственные разъяснения этого понятия. Возможно, дело в общественном весе Хабермаса — к его построениям с традиционным вниманием относятся не только в академической среде, возможно — в актуальности и убедительности его построений. Так или иначе, сейчас, рассуждая о постсекулярности, без Хабермаса обойтись невозможно — он если не родил, то уж точно благословил это понятие на долгую и счастливую жизнь.
Следует, впрочем, отметить, что самого Хабермаса интересуют те изменения, которые сказываются на политическом положении религии и ее месте в общественном сознании. В «Записках о постсекулярном обществе», написанных в 2008 году, он обращает внимание на то, что религиозные объединения в западных странах становятся «сообществами-интерпретаторами», предлагающими такие подходы к волнующим общество вопросам, к которым люди готовы прислушаться. Кроме того, гражданам неминуемо приходится сталкиваться с «религиозным фактором» как в ежедневных сводках новостей, где освещаются острые конфликты современного мира, так и в повседневной жизни стран с большим притоком мигрантов.
Как определяет немецкий философ, в постсекулярных обществах «религия сохраняет общественное влияние и значимость, при этом теряет почву под ногами секуляристская уверенность в том, что в ходе модерн
27 декабря 1917 года у дверей частного Московского торгового банка появился вооруженный революционный караул. Вскоре все сейфы банка были безжалостно разграблены: деньги и золотые слитки изъяло новое правительство — Советы. Понятно, что для хозяина банка и для его вкладчиков это было все равно как стихийное бедствие. И все понимали, что нелепо искать справедливости у землетрясения или цунами: стихийные бедствия никому денег не возвращают. И тогда председатель правления банка решил расплатиться со своими кредиторами из собственных средств, которые остались на его счетах в зарубежных банках. Что он и начал последовательно исполнять. За три года жизни, которые оставались этому человеку (он умер в 1920 году), он раздал все, что у него было, исполнив все свои обязательства перед вкладчиками. При этом выплаты новое правительство посчитало антисоветской деятельностью: банкира несколько раз арестовывали и угрожали всеми средствами, имевшимися в арсенале ВЧК.
Имя этого человека — Александр Николаевич Найденов. Предприниматель. Вероисповедание — православный.
Еще случай.
В конце XIX века русский купец Петр Павлович Капырин решил продать свое имение в Малоярославце. Покупатель нашелся, ударили по рукам. Правда, сделка была заключена только на словах. И сразу же после этого выяснилось, что по территории имения пройдет железная дорога, что моментально увеличивало стоимость в несколько раз. Тут же нашлись новые покупатели и предложили заплатить в тройном размере, но Петр Павлович, себе в убыток, не аннулировал словесную сделку, сославшись на данное им купеческое слово. Его вероисповедание — православный.
А золотопромышленник Михаил Константинович Сидоров в 1857 году, когда началась Крымская война, пожертвовал все (!) свои сбережения на нужды русской армии, оставшись ни с чем. В его документах в графе вероисповедание значилось — православный.
Несомненно, именно православие заставило каждого из этих предпринимателей в каждом конкретном случае поступить в ущерб себе и своему делу. Вывод, казалось бы, напрашивается сам собой: в бизнесе быть православным невыгодно.
Ну а если мы к тому же припомним слова, которые сегодня у всех на слуху, — «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие (Лк. 18: 25)», — то, казалось бы, у православия нет никаких шансов стать вдохновляющей идеей для человека, решившего заняться бизнесом. И это в отличие от протестантизма с его программной книгой Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма». Кстати, книга немецкого экономиста и сегодня пользуется огромной популярностью, например, у студентов и преподавателей наших экономических вузов. В рефератах, написанных этими студентами, предпочтение отдается протестантизму. Соответственно, делается вывод: базировать экономику на русской православной традиции бесперспективно, только протестантская религия способна дать базу для построения экономически процветающего общества. А по поводу православия повторяется одна и та же мысль, как ни странно, звуча
Протоиерей Алексей Уминский уже давно совмещает служение в церкви с активной просветительской и медийной деятельностью. Он нередкий участник разговорных передач на общественные и религиозные темы, выступал в роли автора и ведущего телепрограмм, в настоящее время ведет передачу «Православная энциклопедия». Он автор книг и богословских комментариев, в которых пытается донести до читателей понимание смысла самих понятий «вера», «церковь», «христианская жизнь». Его мысли далеки от гладких, казенных рассуждений, а потому часто оцениваются эмоционально. Впрочем, взгляды на роль религии и церкви в российском обществе и современном мире, порою нуждаются в подобной эмоциональной заостренности. Это, по крайней мере, позволяет оценить, насколько нам самим важно разобраться в этих вопросах.
— Как вы относитесь к понятию «постсекулярное общество», которое, по мнению ряда философов, описывает отношения светского и религиозного в современном мире?
— Мне кажется, в понятии «постсекулярный» есть нечто надуманное и неопределенное. Мы привыкли понимать слово «секулярный» как светский, нерелигиозный, а часто — антиклерикальный, вполне отдаленный по своему мировосприятию от религиозного сознания. Что такое постсекулярный мир? Он квазиотдаленный? Или два типа сознания смешались друг с другом и перестали осмысляться вообще как религиозное и светское?
— С тех пор как атеизм и общее стремление к светскости перестали восприниматься как единственно верное направление, грань между религиозным и светским начала стираться — взять хотя бы социологические опросы: респонденты могут ответить, что не верят в Бога, но признают себя православными.
— По-моему, дело не столько в новой форме сознания, сколько в бессознательном. Многие наши соотечественники перестали понимать значение слов. Когда мы называем мир секулярным, или религиозным, или постсекулярным, то должны как-то осмыслять его внутри себя. Сегодня же складывается общество релятивизма, где все относительно. Я — некий такой Понтий Пилат, который при встрече с Христом смотрит на него свысока и говорит: «Ну что есть истина?» Понимаете? Когда 75 процентов опрашиваемых говорят: «Мы православные», — но при этом не понимают, о чем идет речь, это еще не значит, что общество достигло новой стадии самоидентификации, самоосмысления. Напротив, общество до сих пор в самом элементарном смысле не знает ответа на вопрос «Кто я такой?».
— И кто вокруг меня?
— Кто вообще те люди, которые меня окружают. Что за страна, в которой я живу. Что за язык, на котором я говорю. Что за картины, которые висят в Третьяковской галерее, или вообще что значит «Третьяковская галерея». И так далее, и тому подобное. Сегодня можно говорить только об обществе, лишенном смысла. Об обществе людей, которые не научились вообще понимать, осознавать себя в элементарных понятиях человечества. И тогда говорить о религиозности или нерелигиозности, о выборе человека либо об отказе от этого выбора бессмысленно. Поскольку человек не сформу
Обычному человеку — не монаху, не священнику, даже не богослову, а тем более женщине — вроде как не положено писать о церкви. В самом деле, кто мы такие? Со свиным-то рылом. И если бы это была какая-нибудь другая церковь, к примеру иудейская, ни за что бы не стала. Но мы ведь христиане? А Христос был прост. Без чинов, с мытарями, с блудницами сидел за одним столом, разговаривал. Если соберутся, говорил Он, двое или трое во имя Его, то и Он с ними будет. Значит, нам всем можно, значит, это для каждого, а не только для таинственных жрецов — хранителей культа. И когда они нас грозно спрашивают: «Кто вы такие, чтобы говорить православной церкви, какой ей быть?» — мы можем ответить: «А мы и есть сама церковь».
Чем для нас сегодня является христианство? Очевидно, что это многостороннее понятие, но в числе прочих — это некий способ превращения в человека, по образу и подобию Божию, данный нам неким Иисусом, который, будучи Богом, сам стал человеком, иначе говоря, точно знал оба состояния и технологию перехода.
Придя на землю, Иисус объяснял всем желающим, что Богу в человеке интересно только сердце его, и призывал нас стать совершенными, как Отец наш небесный. Говоря о ветхозаветном законе, Иисус объяснял, что Он пришел не нарушить закон, но исполнить его. Что Он имел в виду? Те девять заповедей, которые (кроме десятой про субботу) вошли и в Новый завет, что же изменилось и вообще в чем принципиальная разница между законническими иудаизмом и христианством?
Моисею и народу Израиля был дан некий нравственный императив, который по тем временам (приблизительно полторы тысячи лет до Рождества Христова) был огромным прорывом в развитии человечества (современному человеку эта система нравственных координат кажется настолько естественной, что ему трудно оценить ее революционность, желающим рекомендуется познакомиться с нравами соседствующих с древним Израилем земледельческих цивилизаций, например хананеями). Однако закон — это нечто, что запрещает или предписывает что-то. Ты можешь соблюдать закон из страха наказания, но это никак не меняет твоей внутренней сути. К моменту прихода Христа в Иудее даже существовал целый слой тех, кто очень преуспел в выполнении всевозможных правил и ограничений, основанных на данном законе и якобы угодных Богу. Христос назвал их фарисеями. Христос же говорил о том, что сам человек должен в душе своей так измениться, чтобы ему не только не хотелось красть, убивать и прелюбодействовать, но и чтобы он мог полюбить ближнего своего. Да что там ближнего — врага. А еще там было про таланты. Чтобы на каждый данный тебе ты принес еще хотя бы столько же. Иначе говоря, Иисус человечеству начертил в воздухе и пометил вешками дорогу где-то до Млечного Пути. И с этого момента вся история христианской цивилизации — это бесконечная попытка постичь и реализовать амбициозный, но фактически безальтернативный план.
Для внедрения христианского сознания и создавалась церковь. Именно она должна была стать хранителем и проповедником
У Дворца культуры и науки, сталинской высотки в Варшаве, стоит бесконечный ряд автобусов. По ним можно изучать географию польских провинций: Гданьск, Лодзь, Люблин, Катовице и так далее. Площадь заполнена старомодно одетыми людьми за сорок, не видно ни одного молодого лица. Многие несут над головами изображения Девы Марии и распятия. На мгновение я утрачиваю чувство реальности, и мне начинает казаться, что я очутилась в Польше тридцатилетней давности. Вот несколько мужчин в кепках несут большой крест, другие — огромные красно-белые флаги. Когда я пытаюсь пробраться сквозь толпу, похожая на кассиршу из железнодорожной кассы женщина с пробивающейся сединой протягивает ко мне руки и кричит: «Куда ты идешь? Мы делаем это для тебя! Присоединяйся!»
Мистификация заканчивается, когда я выясняю, что попала на марш в поддержку католических ценностей, на который автобусы из отдаленных городов и деревень привезли участников католического движения «Проснись, Польша!». Проходящая мимо молодежь с недоумением смотрит на шествие. Среди жителей больших городов Польши, еще недавно самой религиозной страны Европы, церковь теряет былую популярность, и по молодежи это особенно заметно.
Если двадцать лет назад более 60% молодых поляков регулярно ходили по воскресеньям в церковь, то сегодня таких только 40%. В обществе все чаще слышно недовольство избыточной активностью церкви, пытающейся контролировать каждое движение своих прихожан. Четверо поляков из пяти сегодня выражают беспокойство по поводу слишком активной роли церкви. «На протяжении столетий религия сплачивала нас, напоминала нам, что значит быть поляками. Но теперь необходимости в этом нет», — говорит Томаш, молодой юрист из Варшавы. В ответ католическая церковь жалуется на нравственную деградацию поляков и отход от традиционных ценностей.
На самом же деле падение популярности церкви в обществе связано не столько с духовным обнищанием современных поляков, сколько с тем, что католическая церковь, игравшая в советские годы роль института национальной идентичности и сопротивления Советам, выполнила свою функцию — Польша приобрела желанную независимость и вступила в Евросоюз. Востребованность церкви обществом естественным образом сократилась.
На протяжении столетий католическая церковь имела большое значение для становления польской нации. В XVIII веке Польша была поделена между Пруссией, Российской империей и Австро-Венгрией, и именно польская церковь взяла на себя роль поддержания духовного единства разделенных между могущественными империями поляков и пестовала идею их объединения в будущем. Постепенно в сознании многих поляков приверженность католической вере и принадлежность к польской нации слились воедино.
Впервые мечта об объединении нации воплотилась лишь в краткосрочный перерыв между двумя мировыми войнами уже в ХХ веке. Идиллия, правда, оказалась неполной, так как в то время Польша была многоконфессиональным государством — на территории страны проживало множество иудеев, протестан
Когда говорят об упадке современного христианства, как правило, имеется в виду сокращение паствы исторических церквей, православия и католицизма (в основном в Европе), а также либерализация христианства в обществе всеобщего плюрализма и потребления. Под либерализацией понимается восприятие женского священства и однополых браков в Англиканской и в ряде лютеранских церквей. На самом деле протестантизм в мире в целом и в России в частности представлен множеством консервативных в отношении соблюдения библейской морали течений. Лютеране составляют меньшинство среди всех протестантов (около 80 млн из 600 млн всех верующих). Большинство принадлежит к евангельским верующим различных деноминаций — баптистам, евангелистам, пятидесятникам и харизматам, адвентистам, пресвитерианам и методистам. При этом консерваторы-евангелисты, как это ни парадоксально, не противопоставляют себя современному обществу, а органично встраиваются в него.
В новом глобальном обществе евангельские течения с 1970–1980-х годов постепенно стали играть роль нового мощного христианского движения, которое приспособилось к условиям постсекулярного общества. Все началось с того, что ряд церквей в США провозгласили целую серию «ревайвелов», возрождений истинной веры. Флагманами этого движения стали пятидесятники и во многом родственные им харизматы — самое эмоциональное протестантское направление, отличие которого от других состоит в том, что его последователи полагают, что знамением спасенности каждого человека могут быть духовные дары, в том числе дар «говорения на иных языках», пророчества, изгнание дьявола и т. д. (харизматические дары с глоссалалией проникли сейчас в разные группы внутри всех христианских конфессий). Уже к началу 2000-х стало очевидно, что «ревайвелы», когда-то начавшиеся в американских церквях, превратились в общемировое многонациональное движение — харизматы и евангелисты бурно развиваются не только в США, но и в Латинской Америке (миллионные церкви в Бразилии и Колумбии), Индии, Китае, Африке, в Евросоюзе, России и в Средней Азии.
Общепротестантское движение сумело оседлать глобализацию — его раздробленность стала силой, превратившись в мобильность, умение найти подход к каждой культуре и социальной категории общества. Это движение можно назвать единой системой — в Гонконге, Пакистане, Багдаде или в Саратове протестант ощущает себя «собратом по вере», увидит ту же проповедь, песнопения «прославления Бога», инструментальную поп-музыку. Книги самых известных проповедников — американца Билли Грэма или корейца Йонги Чо — издаются миллионными тиражами, распространяются в разных странах мира и переводятся на десятки языков. Русский протестант в российской глубинке ориентируется на пример своих единоверцев в Южной Корее (где 30% населения страны — протестанты), США, Латинской Америке, Китае (протестантов там от 50 до 70 млн — точно неизвестно, сколько их в подполье), стараясь достичь такого же миссионерского и экономического успеха и заставить окружающее общество изменить
Институт церкви всегда играл важную роль в строительстве и сохранении армянской нации. Армянский этнос, почти полторы тысячи лет находившийся под властью различных государств (как христианских, так и мусульманских), не ассимилировался и сохранил свое культурное ядро. Даже после геноцида 1915 года армяне, рассеянные по всему миру, в основном сохранили свою культуру и духовную связь с Арменией и Армянской апостольской церковью (ААЦ). Однако после развала СССР массового прихода населения в церковь не произошло. Армяне воспринимают церковь скорее как носителя традиций, нежели как центр жизни. Нынешние власти пытаются ситуацию изменить. Премьер-министр страны Тигран Саркисян имеет тесные связи с духовенством; некоторое время назад он даже заявил, что пункт конституции о разделении церкви и государства устарел. В Армении говорят, что власть идет на шаги по усилению церкви, чтобы сделать ее еще одной своей опорой и контролировать через нее диаспору. О заслугах церкви в деле сохранения армянской самобытности, о ее роли в армянском обществе, диаспоре и государстве в интервью «Эксперту» рассказал один из ведущих исследователей истории ААЦ, кандидат исторических наук Ованнес Ованнесян.
— Какую роль сыграла армянская церковь в становлении государства в период оккупации Армении?
— После принятия христианства в 301 году Армения недолго существовала как независимое государство, и значительную часть своей истории ей приходилось находиться под властью совершенно разных народов, в разных культурах (причем зачастую в одно и то же время разные части Армении находились под разным подданством). В 428 году она стала провинцией Сасанидской Персии. Затем Арменией и ее частями управляли византийцы, их сменили арабы. В 885 году Армения вернула себе независимость — вплоть до 1045 года ею правила династия Багратуни. После этого пришли турки-сельджуки, затем монголы, а затем снова турки. В итоге в 1555 и в 1589 годах территория тогдашней Армении была разделена между Персией (получившей восточную часть) и Турцией (к ней отошла западная). Затем по итогам русско-персидской войны 1826–1828 годов Восточная Армения вошла в состав России.
Некоторые авторы утверждают, что в это весьма сложное для армянской истории время церковь сыграла роль отсутствующего государства. Я не совсем согласен с этой точкой зрения — у церкви не было ряда инструментов, присущих государству (армия, полицейские силы). Роль церкви была иной и, кстати, не менее важной: она сохранила культуру народа, его обычаи, письменность и идентичность. Вся система образования в Армении концентрировалась вокруг храмов и монастырей. Церковь также играла определенную дипломатическую роль — католикосы регулярно ездили за рубеж и пытались получить какую-то помощь в деле восстановления Армении, а когда поняли, что помощи не будет, стали налаживать хорошие отношения с местными властями.
— Как Турция и Россия относились к попыткам церкви сохранить армянскую идентичность?
— У обеих властей изначально были
Едва ли не главным сюрпризом для большинства россиян, впервые оказавшихся в Корее, становится удивительное обилие здесь христианских церквей. Особенно впечатляет пейзаж ночного Сеула. Кресты на храмах в Корее принято подсвечивать, и вечером становится ясно, что корейскую столицу трудно назвать городом «сорока сороков церквей» — их явно больше 1600. В то же время в Сеуле почти не видно буддистских и прочих экзотических, на русский взгляд, храмов, то есть как раз тех, которых там, казалось бы, должно быть великое множество.
Ничего удивительного в этом преобладании христианских храмов нет — в корейской столице христиане составляют самую заметную группу верующих. По состоянию на 2010 год в Сеуле, население которого составляет 10 млн человек, проживало 2,3 млн протестантов, 1,4 млн католиков и только 1,6 млн буддистов.
Во время последней переписи 2005 года 53% корейцев заявили, что не исповедуют никакой религии. Среди верующих наиболее заметны протестанты (18%), католики (11%) и буддисты (23%). Любопытно, что протестантизм и католичество учитываются как разные религии, отдельно. Итак, христиане — это около 30% населения страны и несколько больше половины всех корейских верующих. Впрочем, статистика несколько обманчива — она не учитывает ряд важных обстоятельств и поэтому занижает реальное влияние христианства.
Во-первых, в Корее христиане куда активнее в вопросах веры, чем буддисты и представители иных традиционных конфессий. Когда в Южной Корее человек называет себя буддистом, на практике это часто означает лишь то, что он является деистом, то есть верит в существование некоей «высшей силы». Большинство корейских буддистов не слишком серьезно относятся к предписаниям своей религии и к ее священным текстам и редко появляются в храмах. Корейские христиане, наоборот, относятся к делам веры и формальным предписаниям с крайней серьезностью: большинство из них бывает в церкви как минимум раз в неделю, по воскресеньям, а многие и чаще. Без особого удивления воспринимается привычка ходить в церковь на утренний молебен перед работой — хотя служба зачастую начинается в пять утра. Христиане активно читают Библию, регулярно молятся и постятся. Наконец, Корея — одна из немногих стран, где большинство верующих начинает трапезу с молитвы.
Во-вторых, в Южной Корее христианство — религия элиты. Конечно, и любой захудалый рыбацкий поселок в наши дни будет иметь церковь. Тем не менее чем более образован кореец и чем выше его доходы, тем больше и вероятность того, что он окажется христианином. Не случайно в Сеуле, главном экономическом, политическом и интеллектуальном центре Кореи, доля христиан составляет 37%, что примерно в полтора раза выше среднего показателя по стране. В корейской бюрократии и силовых структурах молчаливо подразумевается, что «слуга президенту, отец солдатам» предпочтительно должен быть христианином. Прямой дискриминации нехристиан у бюрократов и силовиков, разумеется, нет, но всем понятно, что для капитана бывает полезно мо
«Арабская весна», по сути, похоронила арабские государственные проекты, основанные на светском национализме. Новые режимы (Египет, Тунис) заявили, что они в своих странах будут строить новый проект — демократию, основанную не на либерализме, а на исламе. Однако многие на Западе сомневаются, что ислам, инкорпорированный в государственные институты, окажет положительное влияние на развитие страны. Они утверждают, что ни в одной стране на Ближнем и Среднем Востоке, где сильны позиции традиционного ислама, он не уживается с политической и экономической модернизацией. Немногочисленные попытки провести ее влекут за собой либо ответную реакцию традиционных сил (Иран), либо установление жесткого авторитарного режима и проведение модернизации из-под палки (Турция периода Ататюрка). Это позволило ряду исследователей говорить о полной несовместимости ислама с модернизацией, о его ущербности.
Между тем специалисты-исламоведы говорят, что подобный симбиоз вполне возможен. Ведь в чистом своем виде ислам не выступает против модерна. «В модерне и исламе действительно очень многие вещи совместимы. Если мы возьмем идеальную модель исламского государства и либеральную демократию, то увидим, что в них много общего. Например, принцип справедливого правления, разделение властей, принцип совещательности (Шура, прописанная в Коране), принцип выборности правителей (из четырех праведных халифов трое были избраны)», — говорит доцент кафедры регионоведения и исламоведения Института востоковедения и международных отношений Казанского федерального университета Ильшат Саетов.
Да и модернизация в исламском мире проходила — просто в иной форме, чем на Западе. «Есть некое ядро мирового капиталистического модерна, а есть эксплуатируемая периферия. И никто еще, в общем-то, не опроверг гипотезу, что модернизация внутри мусульманского мира по преимуществу преследовала цель встраивания его в эту мировую капиталистическую периферию, необходимую для дальнейшего развития западного ядра», — говорит директор исследовательских программ Фонда Марджани Игорь Алексеев. Модернизация осуществлялась, например, в виде создания современной нефтяной индустрии, обучения специалистов-нефтяников. Даже сейчас, во время «арабской весны», в исламских странах нет серьезного стимула заниматься экономической модернизацией. «В арабском мире есть запрос не столько на экономическую модернизацию, сколько на социально-политическую и духовную эмансипацию против тирании, против тоталитаризма, против засилья коррупции и всего прочего, за достоинство и честь, понимаемые каждым по-своему», — говорит Игорь Алексеев.
Нежелание властей проводить экономическую модернизацию отчасти и привело к сохранению на Ближнем Востоке традиционных консервативных общественных отношений. Ведь ближневосточные страны так и не прошли нормального процесса урбанизации. Поскольку они получили независимость в период перехода от индустриального общества к постиндустриальному, там не создавались масштабные производства. А именно такие производст
На фоне нестабильности в Киргизии, Таджикистане и волнений в исламском мире в целом Узбекистан выглядит неким островком спокойствия. Крупнейшее по численности населения государство Средней Азии спокойно развивается — без бунтов, революций и погромов. Некоторые аналитики объясняют это тем, что президент страны Ислам Каримов изначально занял крайне жесткую позицию в отношении исламистов, чья деятельность разъедает государственные институты всех стран региона. Узбекские спецслужбы отлавливают и пачками сажают представителей всех исламистских организаций — от террористов из Исламского движения Узбекистана (ИДУ) до подпольных агитаторов из «Хизб ут-Тахрира», предотвращают теракты. При этом сам Каримов называет себя мусульманином, защитником «настоящего» ислама. В 2007 году Организация Исламская конференция (ОИК) объявила Узбекистан центром исламской культуры, и в Ташкенте было построено несколько новых и отреставрировано старых мечетей.
Правда, мало кто знает, что под это дело Каримов получил от внешних спонсоров почти полмиллиарда долларов — вполне разумная компенсация за объекты, построенные на скорую руку и уже, по сути, разваливающиеся. В реальности взаимоотношения государства и ислама в Узбекистане весьма сложные. Борьба против исламизма там давно превратилась в борьбу против любого проявления исламского самосознания. Каримов боится не столько бунта исламистов, сколько канализации через исламские институты всего протеста, который накопился в обществе, уставшем от авторитаризма Каримова и жадности его дочерей. Каримов позиционирует нынешний Узбекистан — с его коррупцией, пытками, авторитаризмом — как демократическое правовое государство. На этом фоне у молодежи возникает отторжение этих понятий, набирает популярность исламская альтернатива с ее концепцией справедливости.
После распада любого наднационального проекта возникший вакуум в сознании масс обычно заполняется самой простой и близкой населению идеей. Узбекистан не стал исключением — после распада СССР место коммунизма быстро занял ислам.
Нельзя сказать, что исламская духовная реконкиста произошла в Узбекистане на пустом месте. Даже во времена СССР, превратившего узбекское общество из феодального в индустриальное, значительная часть сельского населения продолжала придерживаться традиционных взглядов. Помимо «государственных» мечетей по всей республике существовали подпольные, где имамы-самоучки обучали людей основам Корана. По мере деградации советской идеологии в 1980-е все больше молодежи приходило в мечети.
Значительный вклад в усиление исламской составляющей в Узбекистане накануне распада СССР внесли и иностранные государства. Известно, что во время афганской войны ЦРУ спонсировало перевод Корана на узбекский язык и организовало ввоз этой литературы в Узбекистан — Вашингтон надеялся перенести джихад с афганской земли на советскую. Распространение ислама в Узбекистане финансировалось из Турции, мечтавшей о пантюркистском проекте, а также из стран Залива. В 1980-е в
В самом начале 1990-х годов я работал на Международном московском радио (бывшее «Иновещание»). Приходя на службу, каждый раз шел мимо закрытого студийного отсека на одном из этажей. Сотрудники знали, что там сидят арендаторы — время было тяжелое, и государственные учреждения охотно сдавали свои площади тем, кто мог платить. Вскоре выяснилось, кто именно, — богатая японская неправительственная организация «Аум синрикё».
Сектанты — приверженцы культа конца света, запрещенные в самой Японии, пользовались постсоветской неразберихой и вещали с российской территории на соотечественников. Тогда же, если кто не помнит, слепой гуру Сёко Асахара вел еженедельную программу по московскому телеканалу. (После теракта в токийском метро в 1995 году Асахара и его ближайшие сподвижники были приговорены в смертной казни, которая, правда, пока не приведена в исполнение.) Асахара не был одинок — утренние эфиры российского телевидения тогда заполонили иностранные проповедники, спешившие обратить в истинную веру освободившихся от коммунизма россиян…
Прекращение противостояния эпохи холодной войны оставило идейный вакуум, который не мог не начать заполняться. Левая, коммунистическая, идеология рухнула, как тогда казалось, навсегда (сейчас такой уверенности уже нет), а правая, либеральная, погрузилась в самодовольное переживание своего триумфа. Иллюзия «конца истории» стала быстро развеиваться, а вместо торжества либеральных ценностей повсюду торжествовала лишь одна составляющая западного образа жизни — модель потребления. Реакция была неизбежной — и из-за сопутствующего экономическому росту усугубления неравенства, и из-за нехватки «идеального», нематериального компонента социально-политической жизни. На фоне кризиса идеологий началось возвращение религий. И если сектантство, атаковавшее молодые общества в 1990-е, было досадным эпизодом, то традиционные религии всерьез претендуют в XXI веке на то, чтобы стать реальным политическим фактором во многих странах самого разного уровня развития.
О вторжении религии в политику активно заговорили в связи с феноменом «политического ислама», самым ярким проявлением которого стали теракты 11 сентября 2001 года. Точнее, таковыми их сочли на Западе, хотя исламские богословы и умеренные политики мусульманских стран решительно отмежевывались от экстремизма, утверждая, что «Аль-Каида» и иже с ней не имеют никакого отношения к магистральному направлению развития уммы. События последнего десятилетия отчасти подтвердили это, но одновременно и продемонстрировали, что в процессе рождения новой политики отделить мейнстрим от маргиналий просто невозможно.
Подлинный политический подъем в государствах Арабского Востока вспыхнул без участия исламистов — революционные потрясения в Тунисе, Египте, Ливии, Йемене захватили их врасплох, так же, как когда-то февральская революция стала сюрпризом для большевиков. Но так же, как и большевики в России, исламские силы быстро сориентировались и оказались бенефициарами перемен. Теперь им предст
Он православном предпринимательстве, обществе и о том, чего не хватает современному человеку, «Эксперту» рассказывает игумен Филипп (в миру Вениамин Владимирович Симонов), доктор экономических наук, директор департамента макроэкономического анализа и методологического обеспечения деятельности Счетной палаты РФ, заведующий кафедрой истории церкви исторического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.
— Что такое православное предпринимательство?
— На рубеже девятнадцатого-двадцатого веков в России сформировались две серьезные категории предпринимателей, к которым можно было применить конфессиональное определение: старообрядцы и евреи. Старообрядцы, организовавшие серьезный производственный бизнес, не забывали о социальной проблематике. Явление православного предпринимательства мы можем увидеть на примере Прохоровской или Морозовской мануфактур. Их владельцы уделяли огромное внимание быту рабочих, медобслуживанию, образованию. На Трехгорке строились дома для рабочих, где они жили в очень приличных условиях. Там были общественные столовые, библиотека, медпункты, где оказывалась медицинская помощь, обязательно была школа, где дети рабочих получали начальное образование. И все это обустраивалось только из кармана предпринимателя.
— Зачем предпринимателю это было нужно?
— Думаю, что любой предприниматель, православный или неправославный, понимает, что те дополнительные доходы, которые в марксизме называются прибавочной стоимостью, а далее — прибылью, получаются не вполне социально естественным путем, а являются результатом эксплуатации. А эксплуатация — это присвоение чужого труда. А присвоение чужого труда есть воровство.
— Человек воспринимал это как воровство?
— Ведь не зря купцы церкви строили по всему Замоскворечью. Сказано же: «Не укради». А выходит — нарушение заповеди, грех. И надо его отмолить. Ну я могу, конечно, пойти сам лоб по церквам расшибать, и это было, пустите, дескать, душу на покаяние, но на это нужно время, а у меня же бизнес, я руковожу предприятием. Поэтому либо я церковь построю — может, кто помолится за мои грехи, — либо я тем, у кого украл, отдам. Хоть что-то. Но раз я не могу ходить, раздавать (хотя и деньги раздавали в виде премий), отдам вот таким образом. И пусть мои работники поживут по-человечески, поедят, болеть меньше будут, и дети их пусть учатся. Вот на этом фоне, из осознания понятий праведности и греха, возникло то, что можно трактовать как феномен православного, а скорее христианского предпринимательства.
— А что сегодня?
— Возникает некая среда. Люди крестились в двадцать-тридцать лет, изучили основы христианства, не только Символ веры, а и богословские труды, некоторые закончили Свято-Тихоновский институт. И у них тоже возникает вопрос: а как же быть? Часть из них понимает, что их прибавочная стоимость — это чужая украденная зарплата. Большинство осознает, что их капитал прирастал за счет государственного кармана — ведь с 1992 года единственным источником первоначального накопления капитала были госбюджет и государс
Крах советской идеологии вызвал широкий интерес людей к православной традиции, что позволило РПЦ значительно расширить свое влияние на массовое сознание. Согласно недавним опросам общественного мнения, теперь более 100 млн граждан России считают себя православными, что должно бы говорить о произошедшем за последние годы небывалом улучшении нравов, росте гуманности и духовной просветленности современного общества. Но реальное положение дел свидетельствует скорее о его нравственной деградации и растущей ожесточенности. Что же привело массы в церковь? Оказывается, многие увидели в ней преемницу системного порядка, утраченного при разрушении советской системы, и ищут там магию обряда, призванного обеспечить личное благополучие и покой, а вовсе не встречи с Христом и духовного возрождения.
Куда человека дважды приносят, один раз приводят? В храм. Приносят на крестины и отпевание, приводят на венчание. Очевидно, что по крайней мере в двух случаях из трех (если крестят младенца, а не взрослого) человек оказывается в церкви помимо своей воли. В промежутке между этими событиями он носит крест и называет себя православным. Вдобавок на крестинах, венчании или отпевании этот православный может несколько раз оказаться в качестве гостя. Неуверенно озираясь по сторонам, он покорно выстаивает «церемонию», крестится с опозданием вслед за священником и поспешно выходит на улицу. Более ответственные готовятся к вынужденному походу в храм заранее, звонят церковным знакомым и спрашивают: «Можно в юбке выше колен? А с короткими рукавами? А что надо делать крестным? Обязательно в платке? Белом? Символ веры читать? А это что? По бумажке можно? А крестик какой? Цепочку золотую? Бечевку можно? А эти короны, ну венцы, долго держать? Высоко? Трудно? Свечек сколько надо? Только в церкви купленные? Свидетельство о смерти надо показывать? А можно в храм не привозить? На канун? Это где? Туда икону поставить? Или домой взять? А на кладбище как? Ну ты приходи сама, ладно? Все покажешь, а то я не знаю, как у вас там положено».
И каждый раз мне хочется сказать в ответ, что «у нас положено» любить и прощать, помогать живым и помнить об ушедших, а еще положено не воровать, не клеветать, злого слова не говорить, не гневаться и не мстить, искать не роскоши, а правды, не преследовать людей, а защищать гонимых, — стараться следовать за Христом. А все остальное вторично. Но внешнее в церкви настолько довлеет, что рассуждения о нравственных ценностях обычно раздражают людей. Некоторые вовсе считают «рассуждение» грехом (видимо, путая его с «осуждением») и предпочитают отказаться от нравственного выбора, заменив его беспрекословным послушанием духовнику. Это приводит к этической индифферентности, отсутствию нравственной рефлексии. Священники же любят повторять, что духовное богатство православия не сводится к нравственному учению Христа, что разговоры о нестяжании, любви, ненасилии могут увести в «ересь толстовства». Да и паству больше интересует, кому в каких случаях за
Чтобы войти в тему, понять, о чем вообще идет речь, — несколько цитат из Википедии о том, что такое мракобесие.
Итак: обскурантизм (мракобесие) — враждебное отношение к просвещению, науке и прогрессу.
Источником термина «обскурантизм» является заголовок сатиры начала XVI века «Epistolæ Obscurorum Virorum» («Письма темных людей»), которая основывалась на ученом споре между немецким гуманистом Иоганном Рейхлином и доминиканскими монахами, такими как Иоганн Пфефферкорн, о том, следует или нет сжигать все иудейские книги, как не-христианские.
В первом и более старом смысле термин «обскурантизм» обозначает политику ограничения распространения знаний. За так называемую политику «благородной лжи» выступал еще Платон.
О мракобесии сейчас говорят очень много, немало людей озабочены расцветом мракобесия в России. Более того, утверждается, что происходит нарастание мракобесия во всем мире. Как разобраться с этим? О чем именно говорят люди, что имеют в виду?
Существуют понятия, единственная цель которых — борьба на поражение с какими-то явлениями, которые неприятны тому, кто эти понятия использует. Например, одному не нравятся рыжие, и он говорит об особенной форме ушей рыжих, о ходе мыслей рыжих, доказывающем их рыжину, о комплексе идей «порыжение», выдающем симпатию к рыжим. У такого понятия — «порыжение» — нет иного смысла, кроме личного интереса его автора бороться с рыжими, что-то у них отнять, извести их, чтобы рыжих не было. Прав он или нет в своем отношении к рыжим — другой вопрос, и при анализе понятия «порыжение» ответа на него не найти, это идеологизированный термин. Если хочется разбираться, в самом ли деле вредны рыжие, придется это делать отдельно, морщась от помех, которые воздвигает идеологизированная дискуссия о порыжении.
Мракобесие — точно такой же идеологизированный термин, в интеллектуальном смысле нечестный, и использование его указывает только на одно: человек, говорящий о мракобесии, готов использовать интеллектуально нечестные средства для достижения своих целей. Может быть, эти цели хороши и он, вероятно, считает их замечательными и искренне верит в свою правоту — все равно это нечестный прием, который всерьез разбирать незачем.
Это видно из определения: мракобесие — враждебное отношение к науке и прогрессу. То есть — кто против рыжих, тот мракобес. Понятие, очевидно, создано рыжими, чтобы что-то такое у противников отвоевать. В самом деле, началось Просвещение, возникли наука и прогресс — до того их не было в мире, им нужно было место. И они стали отвоевывать себе жизненное пространство. А наука и прогресс — вещи зубастые, боевые, они тут же создали свою идеологию и стали успешно теснить прежние идеологические конструкты.
Мракобесие — это такой боевой клич из давней свары науки и религии, наука моложе и бойчее, она побеждает, она возмущена тем, что все еще кто-то покушается на часть ее влияния.
Из этого ясно, что всерьез обсуждать мракобесие — все равно что в аудитории феминисток разбирать какие-то
