Демоны войны не исчезли, они просто спят. Это показали конфликты в Боснии и Косово. Есть удивительные параллели с 1913 годом в том, что касается беспечности. Многие в Европе еще тогда думали, что война не может вспыхнуть вновь. Для моего поколения единая валюта всегда означала политику мира. Сегодня я вижу, что слишком многие в Европе снова теряются в узконациональных идеях» — это заявление Жан-Клод Юнкер, тогда бывший глава Еврогруппы (совет глав европейских центробанков и минфинов), а ныне глава Еврокомиссии, сделал в марте 2013 года, отметив, что нынешняя ситуация поразительно напоминает ту, что сложилась в Европе примерно сто лет назад, за год до начала Первой мировой войны.
И хотя уже в начале 2013-го ситуация в Европе, да и в мире, выглядела довольно тревожно, заявление Юнкера очень многие восприняли не то как излишне яркую метафору, не то как недопустимый для респектабельного политика алармизм. Но вот минул год, и точность той аналогии уже очевидна настолько, что в это непросто поверить. Словно некий исторический рок нарочно привел мир к ситуации, что и сто лет назад, — причем с точностью железнодорожного расписания.
И дело вовсе не в одной лишь Украине. Не менее «весело» обстоят дела на Большом Ближнем Востоке и в Восточной Азии. И в целом ощущение такое, что, не будь ядерного оружия, мир с радостной готовностью окунулся бы с головой в новую империалистическую войну.
Юнкер недаром использовал слово «беспечность», оно в самом деле многое объясняет. Вот как можно охарактеризовать позицию европейских и американских политиков, с энтузиазмом подталкивавших украинцев к государственному перевороту? Как можно описать игнорирование трагедии в Одессе? Как описать страусиную позицию в отношении массовых жертв в ходе карательной операции в Донбассе? Люди явно полагали, что все это словно не взаправду и уж самих европейцев, а тем более американцев никак не коснется. Однако ж неожиданно коснулось — пассажиров «Боинга-777». И откровенно говоря, это еще не самое страшное, чем может обернуться украинский кризис для Европы, — учитывая, что это страна с полутора десятками атомных энергоблоков. Так что беспечность и в самом деле была проявлена удивительная. Собственно, как раньше она была проявлена в Ливии, а затем в Сирии…
Впрочем, отпущенная историей мера беспечности, похоже, уже полностью выбрана, и это начинает доходить до самых упертых членов «международного сообщества». Ну разве что до австралийского премьер-министра Тони Эбботта, который по горячим следам крушения «Боинга» пригрозил России неучастием в очередном саммите «большой двадцатки», сразу не дошло (Австралия далеко).
Почему в контексте столетия начала Первой мировой войны так важен урок Украины? Не только потому, что тут легко предположить формальный повод (или причину) к войне. Но, в частности, потому, что украинский кризис показывает, сколь опасно не принимать во внимание человеческие жертвы «где-то далеко». Позволим себе обширную цитату из одной из статей номера (Георгий Дерлугьян, «Чисто и
С началом Первой мировой войны русская армия планировала сразу два крупных наступления. Одно из них должно было вестись против Восточной Пруссии. Как было известно нашему командованию, германцы собирались всеми силами обрушиться на Францию, оставив для прикрытия на востоке одну слабую 8-ю армию генерала М. фон Притвица. Отсюда родилась идея: сосредоточить против нее превосходящие силы, в ходе молниеносного наступления разгромить, захватить Восточную Пруссию и выйти на оперативный простор. В случае полного успеха последствия для Германии были бы непредсказуемыми.
Операция проводилась силами обеих армий Северо-Западного фронта генерала Я. Г. Жилинского. 1-я армия генерала П. К. фон Ренненкампфа наступала из-за Немана (с территории современной Литвы), а 2-я армия генерала А. В. Самсонова сосредоточивалась на реке Нарев и двигалась на юг Восточной Пруссии. Таким образом, планировалось взять противника в гигантские клещи. Успех зависел от координации действий обеих армий, разделенных линией Мазурских озер. В этих условиях стратегия германцев заключалась в том, чтобы постараться разбить наши армии поодиночке, пользуясь развитой сетью железных дорог. В целом 8-я армия была сильнее каждой из наших армий по отдельности, но уступала нашему Северо-Западному фронту. А потому на первый план выдвигалась мобильность и умение сосредоточивать превосходящие силы на решающих участках фронта.
17 (4) августа границу перешла 1-я русская армия. С отдельными боями она продвигалась вперед, пока к исходу 19 (6) августа не вышла к Гольдапу и Гумбиннену. На следующий день планировалась дневка, чтобы дать солдатам отдохнуть, а тыловикам — наладить снабжение и связь, но у командующего 8-й немецкой армией генерала фон Притвица на 20 (7) августа были другие планы: опасаясь скорейшего вторжения 2-й русской армии, он решил разбить войска Ренненкампфа. Непосредственно на поле боя немцы имели превосходство как по живой силе, так и по числу орудий. Более того, М. фон Притвицу удалось захватить инициативу и установить более твердое командование частями. Все плюсы были у него, однако судьба распорядилась иначе.
На отдельных участках фронта немцам сопутствовал успех. Они сумели разбить нашу правофланговую 28-ю дивизию (пользуясь тем, что конница хана Нахичеванского предательски отсиживалась в тылу), однако затем немцы сами попали под контратаку, возникла путаница, германская артиллерия обстреляла собственные части. В итоге наступление заглохло. На левом фланге 30-я пехотная дивизия с трудом сдерживала наступление 1-го германского резервного корпуса. Однако в центре нам сопутствовала удача. 3-й немецкий корпус предпринял ряд бесплодных атак на позиции нашего 3-го армейского корпуса генерала Н. А. Епанчина. Особо отличилась 27-я пехотная дивизия генерала К. М. Адариди. Где-то после пяти вечера немцы предприняли последнюю атаку против Уфимского полка, а затем стали отступать, некоторые роты бежали. Никакого поспешного бегства всего корпуса, судя по архивным докумен
Если до начала XX века войны велись профессиональными и относительно небольшими по численности армиями, то в годы Первой мировой речь шла не просто о масштабном военном противостоянии, но о столкновении общественно-государственных систем. Именно от их прочности и эффективности в мобилизации ресурсов зависела победа. Широкая мобилизация (за 1914–1917 годы в России под ружье было призвано около 15,5 млн человек) и гибель профессиональных военных кадров в первый год войны привели к появлению народной армии, состоящей в основном из бывших гражданских лиц. Небывалый размах войны (потому и прозванной современниками Великой) требовал объединения усилий всех граждан империи, при этом все более стирая разницу между армией и обществом.
Неудивительно, что уже в августе 1914-го в публичном пространстве на первый план выдвинулось понятие «народная война», которое подразумевало, что война ведется именно всем народом во имя защиты страны от германской агрессии и достижения окончательной победы, которая принесет богатые плоды и установит «вечный мир». Образ героев конкретизировал это представление, указывая, кто именно является теми самыми «народными сынами», которые, не щадя живота своего, защищают отчизну. Публичное пространство стало ареной борьбы различных общественных групп за интерпретацию понятия «народ» и отражения собственного вклада в будущую победу. Так, описание отдельных подвигов выходцев из различных сословий, социальных, национальных и конфессиональных сообществ фиксировало в публичном пространстве их вклад в общенародные усилия, которые должны были увенчаться полным разгромом противника.
Образ героев выполнял и другую социальную функцию — он был призван сформировать и актуализировать специфическую ценностную систему военного времени, в основе которой лежала так называемая этика добродетелей. Другими словами, был дан ответ на вопрос, как правильно вести себя в новой социальной реальности, предлагая шаблоны такового поведения.
Прежде всего ключевой характеристикой стали высокие моральные качества героя и его стремление к самопожертвованию. Если для нижних чинов речь шла о готовности «отдать душу за други своя», то для высшего командного состава значимой чертой стала забота о войсках и посвящение себя «ратному делу» полностью. А потому и образ героев выстраивался так, чтобы подчеркнуть моральное превосходство: русский дух сильнее немецкой техники.
В целом героизм рассматривался как торжество человеческого духа над собой и окружающим миром (в данном случае — умение превозмочь тягости войны или одержать победу, несмотря на неблагоприятную обстановку). Формальным критерием героизма стало получение георгиевской награды (орден Св. Георгия — для офицеров, Георгиевский крест — для нижних чинов), которая была законным свидетельством того, что ее обладатель честным образом служил отечеству на фронте.
К сожалению, подобные общественные представления о героизме, подхваченные и эксплуатируемые пропагандой, не в полной мере соответствовали реалиям Пе
Еще не успели смолкнуть пламенные речи монархов и членов правительств воюющих государств с призывами к своим народам разгромить врага. Еще в порыве патриотизма и затмившей разум эйфории сотни и тысячи людей выходили на улицы европейских городов, выступая в поддержку войны до победного конца. А с Восточного фронта, протянувшегося от Балтийского моря до Карпат, уже полетели домой письма. К сожалению, большинство этих писем уже навсегда кануло в Лету. Многие из них, хранившиеся в семейных архивах, исчезли, унесенные потоком времени и событий.
С началом войны в России стало действовать «Временное положение о военной цензуре», статья 6 которого разрешала «в полном объеме» просматривать и изымать любые почтовые отправления с театра военных действий. Все сведения, имеющие оперативный характер (расположение частей, маршруты движения войск, названия населенных пунктов, описание боевых действий и многое другое), подвергались перлюстрации. Бывало, что изымались и сами письма. Но благодаря этому письма с фронта дошли до нас — сегодня они находятся в архивах, прежде всего в Российском государственном военно-историческом архиве (РГВИА), где сохранилось несколько томов фронтовых писем и выдержек из них.
Начальный этап войны еще был полон иллюзий для большинства солдат и офицеров, которые в это время смотрели на войну через розовые очки. Этот взгляд четко просматривается в письмах с фронта. Так, один из офицеров в августе 1914 года писал домой из Восточной Пруссии: «Мы действуем на границе Германии, а что собою представляет германская армия — всем известно: это не сброд, а хорошо организованная и отлично обставленная армия. Вот почему все, от мала до велика, относятся к этому предприятию как к серьезной работе. Повторяю, что, сознавая все это, все мы твердо уверены и надеемся, что Бог пошлет нам вполне заслуженную победу. Допустить обратное не позволяют ни сердце, ни разум. <…> Я против немцев питаю такое чувство ненависти, что готов даже на зверства, и такое общее мнение и чувство. Хочется проучить зазнавшихся колбасников и надолго отбить охоту от авантюр. Что будет — одному Богу известно, но хочется верить, что Бог не в силе, а в правде».
В другом письме, адресованном жене, полковник 6-й кавалеристской дивизии из 2-й армии генерала А. В. Самсонова также отмечал подъем патриотизма, охватившего российское общество: «Конечно, враг серьезный, но уже не такой, чтобы с ним не справились, и у всех наших полное убеждение в окончательной победе. Весь народ сочувствует этой войне, все идут с охотой на немцев». И эта мысль об окончательной победе над врагом проходит рефреном во многих письмах начального периода войны.
Однако у войны своя безжалостная логика, и молох войны уже раскручивал свой неудержимый, всепожирающий маховик, вовлекая в кровавое противостояние миллионы и миллионы людей, торжествуя триумф смерти. И совсем скоро поля сражений покрылись телами павших воинов, а их родные и близкие стали получать похоронки. И тогда осознание войны как
Одна из характерных черт Первой мировой войны — значительное повышение роли спецслужб и гораздо более пристальное внимание общества к их работе. Громкие шпионские скандалы стали неотъемлемой частью общественной жизни. О том, каково было состояние российской контрразведки перед началом и в ходе войны, как строилась ее работа, «Эксперту» рассказал президент Общества изучения истории отечественных спецслужб, доктор исторических наук генерал-лейтенант Александр Зданович.
— Что представляла собой российская контрразведка во время Первой мировой войны?
— Начало двадцатого века — это фактически начало деятельности всех основных спецслужб. Достаточно сказать, что в 1909 году была создана SIS — MI6, как ее сейчас называют, английская разведка. Примерно в это же время появилась и французская разведка. И российская также возникла в начале века. Почему? Потому что произошел серьезный скачок в развитии вооружений. Тут же заработал вечный принцип брони и снаряда. Чтобы развивать свои вооружения, надо знать, что есть у противника.
Естественно, идет процесс обратный — организуется контрразведка. То же произошло у нас в стране. Фактически в России до 1903 года контрразведки вообще не было. Конечно, надо различать: есть функция контрразведки, а есть организации. Функция существовала испокон веков: и посольские приказы ее выполняли, и полиция. Но органа контрразведки не было. И вот в 1903 году царь подписывает специальное решение о создании так называемого разведочного отделения по секретному штату Генерального штаба. Вот это и был первый орган контрразведки Российской империи. Реальный, со штатной структурой, с финансовыми средствами, со специальными силами, средствами деятельности в этой области. Это отделение насчитывало несколько десятков человек, включая технический персонал, сотрудников наружного наблюдения и прочих. И работали они только в Санкт-Петербурге, то есть страна в целом была фактически не прикрыта.
Так продолжалось до 1911 года. Когда прошел ряд шпионских процессов, когда власти реально почувствовали, что возможна большая европейская война, было принято решение о создании контрразведывательных отделений в каждом из военных округов. Прежде всего в западных военных округах.
Впрочем, то, что создавалось, тоже не вполне верно назвать системой. Окружные органы контрразведки были фактически не связаны, не было центрального органа, который бы их объединял. Было центральное контрразведывательное отделение, но оно функционировало на правах окружного, разве что по штату было больше. Самое же плохое во всем этом было то, что, поскольку наличие службы контрразведки пытались скрыть от противника, ее создали по негласному штату. Ведь даже первый орган контрразведки назывался не контрразведочным, а разведочным отделением Генерального штаба.
А что это означает? Когда не существует легального органа по борьбе с противником, нельзя опереться на поддержку общества, различных структур. Контрразведка не имеет никаких юридических полномочий. Она не
В отечественном сознании год 1914-й почти целиком заслонен годом 1917-м. На самом деле и великая российская революция 1917 года, и военная индустриализация с коллективизацией, и завершающий революцию террор 1937-го, и новая война в 1941-м — все это последствия 1914 года. Из последствий Первой мировой возникли Великая депрессия в Америке и фашизм в Европе. Но среди дальнейших последствий 1914 года также и послевоенное социально-перераспределительное процветание, многократный рост числа университетов и специалистов средних классов, политические и профессиональные успехи миллионов женщин, а также неожиданно скорая независимость бывших колоний. Но, наверное, главное последствие в том, что руководители США и СССР, испытавшие на себе 1914 и 1941 годы, удержались от атомной войны.
Столетие спустя, когда Первая мировая превратилась в старинные кадры немой кинохроники, нам остается подкреплять инстинкт самосохранения рациональным рассуждением о том, как в самом центре современной миросистемы могла случиться величайшая в истории человечества геополитическая катастрофа, едва не уничтожившая капитализм с его цивилизацией. Консервативные либо социалистические обвинения капитализма в бездуховности, космополитизме, вещизме, эксплуатации и социальном неравенстве можно как-то парировать. Но как быть с фактом 1914 года, когда конкурентность и технический прогресс, две определяющие черты капитализма, подтолкнули империалистический центр к коллективному самоубийству?
Чтобы оценить историческую революционность миросистемы капитализма, давшей нам и Новое время, и современность с глобализацией, хорошо бы для начала осознать, насколько медленно и неравномерно протекала эволюция человеческих обществ в предшествующие эпохи. Дебаты тут нескончаемы, и новые данные появляются ежегодно, но сегодня практически всеми учеными признается по крайней мере то, что наши древние предки 50–70 тыс. лет назад, если не раньше, сделались не глупее нас. Долгие тысячелетия первобытный интеллект и социальная организация с ее уже явно специализированным разделением труда и религиозно-идеологическим оформлением сотрудничества внутри групп были направлены на освоение все новых экологических ландшафтов для охоты и собирательства. Люди (выходцы все-таки из тропиков) проникали повсюду, даже в тундру с ее оленями и мамонтами. Но почему-то в те долгие тысячелетия никто не занимался одомашниванием животных и не изобретал земледелие — а потом взяли и изобрели сразу в нескольких местах на планете.
Недавняя гипотеза элегантно объясняет эту «неолитическую революцию» (на деле занявшую еще пару тысяч лет) стабилизацией климата планеты. Пока климат, как теперь убедительно установлено, совершал многочисленные резкие колебания от оледенений к временным потеплениям, никто рационально не мог полагаться на трудоемкий урожай. Но как только климат стабилизировался, собиратели и охотники, давно уже прекрасно изучившие повадки животных и нужды растений, разом перешли к их сознательному прои
Создание 18 января 1871 года Германской империи стало самой настоящей геополитической катастрофой XIX века. Был существенно нарушен баланс сил: в самом центре Европы возникло мощное централизованное государство, для которого не было предусмотрено места ни в региональной системе безопасности, ни в системе колониальных владений. При этом по экономической и военной мощи Германия превосходила любое из государств континентальной Европы.
Кроме того, с объединением германских княжеств исчезла группа буферных государств, которая находилась между Францией, Россией и Австро-Венгрией и позволяла сверхдержавам несколько демпфировать свои противоречия за счет конфликтов на германской периферии. Теперь же Германская империя граничила со всеми континентальными великими державами, что повышало риск открытых и прямых конфликтов.
Однако самой большой проблемой стал подрыв всей существующей системы стратегической стабильности, получивший название «концерт держав». По сути динамическая система, она базировалась на ad hoc альянсах внутри пятерки великих держав (Англии, Франции, России, Австро-Венгрии и Пруссии). Возможность заключения краткосрочных союзов между любыми ее членами в итоге сохраняла стратегическую стабильность и не позволяла ни одному из государств достигнуть военно-политического превосходства. Вчерашний враг легко мог стать завтрашним союзником против союзника нынешнего.
После создания Германской империи «концерт» был разрушен. И дело даже не в том, что Германия сама по себе превосходила по мощи любого соседа — с ее созданием возникли определенные «конфликтные оси» между государствами, которые не позволяли им вступать в союз друг с другом ни при каких обстоятельствах. Первая подобная ось — это, конечно, франко-немецкое противостояние. Потерпевшая унизительное поражение от Германии, Франция жаждала реванша и возврата Эльзаса с Лотарингией. Вторая ось — англо-германский конфликт. Она имела более стратегический характер и сформировалась не в 1871 году, а несколько позже. Мощная единая Германия не только представляла собой экзистенциальную угрозу позициям Англии в Европе, но и (после прихода к власти кайзера Вильгельма II) стала угрожать всей Британской империи. Третья ось — противоречия между Россией и Австро-Венгрией на Балканах. Русофильские настроения тамошних славянских народов рассматривались Австро-Венгрией как прямая угроза отторжения от нее населенных славянами провинций. Формирование этой оси нельзя считать прямым следствием создания Германской империи, однако в результате объединения Германии Австрия больше не могла проводить экспансию за счет немецких земель, и это сделало Балканы единственным направлением ее экспансионистских устремлений.
Неудивительно, что в этой новой конфигурации международной системы все готовились к большой войне. Готовилась и Германия. Однако если политика пришедшего к власти в 1888 году кайзера Вильгельма II заключалась в том, чтобы выиграть войну в войне, то фактически управлявший до него империей канцлер Отто фон Бисм
Исход глобальных войн ХХ века — в первую очередь вопрос уровня экономического развития каждой стороны и масштаба ресурсов, которыми они располагают. Качество организации ресурсов и мотивация людей также имеют значение, но богатые страны обычно организуются более эффективно, чем бедные, и лучше решают вопросы мотивации.
Первая мировая война стала классическим примером проявления этих закономерностей. Переход в затяжную стадию конфликта, который всеми участниками вначале мыслился как блицкриг, оказался для них полной неожиданностью. Никто не считал войну на истощение, требующую отвлечения из экономики на долгий срок миллионов рабочих рук и расходования миллиардов денежных единиц, возможной в мире, где само существование наций зависело от торговли и промышленности. Новое время требовало быстрого и недорогого решения спорных вопросов.
Австро-Венгрия была убеждена, что разбирательство с сопротивлявшейся расследованию сараевских убийств Сербией не выйдет за пределы Балкан, где незадолго до этого уже были локализованы две похожие по сценариям войны. В Германии старый план начальника генштаба Шлиффена предполагал, что Франция может быть нокаутирована мощным хуком справа за шесть недель, после чего военный пыл оставшейся в одиночестве России можно будет как-то охладить, и солдаты, по выражению кайзера Германии Вильгельма II, вернутся в казармы еще до того, как листья упадут с деревьев.
В самой Франции оборонительно-наступательный «план XV» в 1907 году поменяли на «план XVI», предполагавший возможно более быстрый переход к наступлению, а принятый накануне войны «план XVII» и вовсе не предусматривал никакой оборонительной фазы. В России опасности втягивания страны в войну с переходом ее в затяжную стадию, с нарастанием экономического кризиса и анархии рассматривались разве что в записке главы МВД П. Н. Дурново, о чем говорит, в частности, «снарядный голод», поразивший русскую армию уже осенью 1914-го.
В общем, стратегия «малой кровью, на чужой земле», отраженная в песне «Если завтра война, если завтра в поход» (а не в окоп, заметьте), отнюдь не являлась изобретением советских военных стратегов. Справедливости ради надо отметить, что и к войне на истощение политическая система СССР оказалось более приспособлена, чем ее предшественница. Хотя если сравнивать уровни душевого ВВП с учетом динамики, то наше отставание в развитии от Германии в 1941 году было точно таким же, как в 1914-м, — 50 лет.
Ошибкам в прогнозировании хода будущей войны способствовала недооценка влияния промышленной революции на технологию военных действий. С одной стороны, было очевидно, что индустриализация произвела решительные изменения в том, что можно назвать количеством и качеством войны. С развитием сети железных дорог впервые появилась возможность быстро мобилизовать и доставить к полю боя миллионы людей. Между 1870 и 1914 годами протяженность европейских железных дорог выросла со 105 тыс. до 290 тыс. километров. Россия в 1914-м могла двин
Название Антанта вряд ли подходит блоку стран, объединившихся против Германской империи и ее Тройственного союза. Никакого «сердечного согласия» между членами Антанты не было и быть не могло. В четверке стран Россия—Великобритания—Франция—Италия очень трудно было найти пару, у которой во второй половине XIX века были бы нормальные отношения.
Основные противоречия, конечно, имелись по линии Франция—Великобритания и Россия—Великобритания. Лондон с Парижем прежде всего столкнулись в вопросе африканских колоний. Франция хотела получить доступ к бассейну Нила, для того чтобы соединить свои колониальные владения в Центральной и Западной Африке, тогда как британцы французов туда не пускали. Были ситуации, когда англо-французское противостояние в Африке могло перерасти в серьезнейшую войну на континенте. В свою очередь, между Россией и Великобританией десятилетиями разворачивалась «большая игра» — противостояние за восточные территории. Каждый шаг России по завоеванию новых земель в Средней Азии воспринимался британцами как усиление угрозы их владениям в Индии. Когда между территориями обеих империй остался лишь Афганистан, Лондон и Санкт-Петербург начали практически открыто готовиться к войне друг с другом.
Помимо этих двух основных линий противостояния были и другие. Так, несмотря на всю помощь французов в деле объединения Италии, Рим рассматривал Париж как врага и, возможно, поучаствовал бы в новом разгроме Франции Германией. Сложные отношения были у Франции с Россией: там не могли забыть участие французов в Крымской войне, из-за чего, в частности, позволили в свое время Бисмарку нарушить основополагающие правила «концерта держав» и разбить Францию.
Все эти противоречия отошли в сторону по одной лишь причине — излишне агрессивная политика Германии. Кайзер Вильгельм II верил в тотальное превосходство Рейха над всеми остальными державами и взял курс на проведение глобальной политики. Германия лелеяла идеи захвата Ближнего Востока с выходом на Индию, колонизации Южной Америки, создания «жизненного пространства» в Восточной Европе за счет отторжения у России Польши, Украины и Прибалтики. «Каждый из этих грандиозных планов кажется невыполнимым при современных международных условиях, — писал британский дипломат Эйр Кроу. — Однако похоже на то, что Германия носится со всеми ими сразу, сама нагромождая, таким образом, на своем пути препятствия и развязывая силы сопротивления встревоженного мира».
Антанта началась со сближения между Францией и Россией. Страны решили оставить обиды по вполне прагматичным причинам. Санкт-Петербург осознал, что, поддавшись стремлению отомстить французам за Крым, своими руками создал себе огромную угрозу на западных границах. А в Париже поняли, что спасти их от очередного германского вторжения и дать шанс на возврат Эльзаса и Лотарингии может только мощная союзническая армия на восточных границах Рейха.
К возврату утраченных земель Франция начала готовиться сразу же после того, как оправилась от нанесенного Бисмар
Фактически сразу после большевистской революции в России, уже 12 ноября 1917 года, в германской ставке констатировали, что можно начинать подготовку к масштабному наступлению на Западном фронте, так как теперь представляется возможность отобрать у войск Антанты стратегическую инициативу. Всю зиму шли переброски войск, части не только Восточного, но и Западного фронта обучались новейшим тактическим приемам прорыва мощной обороны, особенно тактике штурмовых групп. Серьезную переподготовку проходило и командование от лейтенантов до генералов.
При планировании будущего наступления важнейшую роль играл не только опыт окончившейся успешно для немцев оборонительной кампании 1917-го на западе, но и два объективных обстоятельства: сроки и численность войск. Впервые за долгое время германской армии представлялась возможность стать «не наковальней, а молотом», то есть наступать, для чего необходимо было хотя бы минимальное численное преимущество. Достичь его можно было только за счет усиленных перебросок с менее важных или уже не опасных театров военных действий, в первую очередь с восточного.
Более того, сначала планировалось привлечь к наступлению во Франции и войска союзников, особенно австро-венгерские. Вене в очередной раз напомнили, что судьба Дунайской монархии будет решаться на Сене. Тем не менее из-за слабости союзников и низкой боеспособности их войск наступление пришлось вести почти исключительно силами германской армии. Из-за этого значительного численного превосходства достигнуть не удалось бы в любом случае.
Вступал в действие и фактор времени. Наступление на западе должно было быть максимально подготовленным, однако время работало против Германии. Несмотря на весь скепсис по отношению к создаваемой почти с нуля массовой американской армии, можно было с уверенностью ожидать прибытия во Францию десятков, а потом и сотен тысяч свежих и прекрасно снабжаемых американских солдат. Надежды на срыв массовых перебросок за счет беспощадных действий германских подлодок к весне 1918 года стали исчезать: конвойная система шаг за шагом делала субмарины бессильными парализовать океанские трассы. Хотя до сих пор действительно серьезного участия в боях на Западном фронте американские войска не принимали, в случае критической ситуации ими можно было бы заткнуть почти любую брешь во фронте. Поэтому Эриху Людендорфу, руководившему операциями германской армии, оставалось надеяться на то, что Америка не успеет, а уже доставленные к концу марта в Европу американцы (более 300 тыс. солдат) не сравнятся с закаленными в боях на Западном фронте англо-французскими контингентами.
21 марта 1918 года, после того как Людендорф доложил кайзеру, что «армия сосредоточена и приступает к решению величайшей задачи в истории», началась германская наступательная операция «Михаэль». Она сразу же привела к блестящим успехам, хотя никакого подавляющего численного превосходства у немцев не было. На волоске держался связывавший английский и французский участки фронта Амьен. Антанта была б
Сто лет назад, 19 июля (1 августа) 1914 года германский посол Пурталес вручил министру иностранных дел С. Д. Сазонову ноту с объявлением войны. На следующий день император Николай II заявил, что мира не подпишет, «пока последний неприятельский солдат не уйдет с земли нашей». Принимая в Зимнем дворце депутацию членов Государственного совета и Государственной думы, Николай II обратился к ним с призывом выступить в единении с царем для защиты Отечества, что встретило полное понимание у парламентариев. Как вспоминал один из участников высочайшего приема, «у многих на глазах были слезы, все были взволнованы, у всех был радостный подъем духа».
Вечером 26 июля 1914 года открылась однодневная чрезвычайная сессия обеих законодательных палат. Выслушав слова царского манифеста и отслужив торжественные коленопреклоненные молебны о даровании России победы, члены Государственного совета и Государственной думы приступили к заседаниям. Кворум был небывалый, а единение законодательной и исторической власти — полным. Дума несколько раз вставала как один человек с громогласным «ура!» во здравие императора. Слова председателя правительства И. Л. Горемыкина, призвавшего всех, без различия партий, сплотиться вокруг единого знамени, на котором начертаны «величайшие для всех слова “Государь и Россия”», были встречены дружной овацией и поддержаны в выступлениях руководителей фракций, за исключением осудивших войну социал-демократов.
«Никогда еще древние стены Таврического дворца не видели ничего подобного. Это был истинный праздник русского патриотизма, это была грандиозная, захватывающая картина полного единения правительства и представителей народа», — восторженно писала в эти дни одна из столичных газет. Подобная картина наблюдалась и в Государственном совете. «Ничего нет общего между этой войной и японской, и настроения различны как день и ночь», — с удовлетворением отмечал в частном письме член Госсовета граф С. Д. Шереметев.
Власть и общество оказались в плену опасной иллюзии, что в стране более нет деления на правых и левых и грозный вызов войны она принимает сплоченной и позабывшей партийные распри. Причины для столь оптимистического самообмана были. Уж слишком велико оказалось впечатление от «исторического» заседания Думы, продемонстрировавшего обществу такое единодушие. «Вместо прежней угрюмой отчужденности, недоверчивости — злобного отношения одних групп к другим, взаимного непонимания — искренний, единодушный и горячий патриотический подъем, — вспоминал об этом дне депутат-прогрессист князь С. П. Мансырев. — Ни одной фальшивой ноты в речах, всеобщие аплодисменты выступавшим ораторам, горячая готовность всех рука об руку добиваться победы и служить родине».
Для выражения царивших в Думе чувств характерно поведение крайне правого депутата, одного из вождей «черной сотни» В. М. Пуришкевича. Желая показать обществу, что с началом войны для него перестали существовать партийные различия и счеты, Пуришкевич пошел на примирение со своими оппонентами. Националист В.
Формирование послевоенного миропорядка, прежде всего нового порядка в Европе, в первую очередь связано с фигурой двадцать восьмого президента США Томаса Вудро Вильсона. Именно ему пришлось перестраивать Старый Свет после того, как в результате войны рухнули сразу три империи — Германская, Австро-Венгерская и Российская. Вильсон возглавлял страну в переломный для человечества период Первой мировой войны, заняв президентское кресло после убедительной победы на выборах 1912 года, в которых выступал как кандидат от Демократической партии.
Идейно-политический багаж, с которым Вильсон пришел в Белый дом, вобрал впитанную им глубокую религиозность, убежденность в превосходстве институтов и идеалов американской демократии, мессианскую веру в свое предназначение служить высшей цели — нести их свет другим народам (идея усиления исполнительной власти в США красной нитью проходила в трудах Вильсона «Правление конгресса» (1885), «Конституционное правление в Соединенных Штатах» (1908), «История американского народа» (в 10 т., 1918)). Традиционные внешнеполитические доктрины США, теоретические конструкции ученых — доктрина Монро, концепция «подвижной границы» Ф. Тернера — для Вильсона обретали смысл инструмента прогрессивной по существу экспансии заокеанской республики по всему миру. (Хотя на деле действия США, прежде всего в Латинской Америке, на рубеже ХIХ–ХХ веков нередко носили грубый интервенционистский характер.)
Ступив на стезю политической деятельности, Вильсон прочувствовал и воплотил в своей деятельности тот реформистский импульс, который в первые десятилетия ХХ века пронизал все поры жизни американского общества; в должности губернатора он поддержал антикоррупционные и социальные законы. Платформа «Новой свободы» и действия на посту президента стали продолжением этого курса на разных направлениях: от таможенной и налоговой политики (закон Андервуда, 1913), банковской и финансовой системы (Федеральный резервный акт, 1913) до антимонопольного и трудового законодательства (закон Клейтона, 1914) и ряда иных.
Так что дальнейший вклад американского лидера в обновление системы международных отношений в годы мировой войны опирался на солидную основу. Но Вильсону, по его собственному признанию, до начала войны и думать не приходилось, что вопросы внешней политики займут в его деятельности столь важное место. Хотя разработанная с государственным секретарем У. Дж. Брайаном идея арбитражных договоров по предотвращению конфликтов между странами для недопущения войны (1913–1914) говорила о новаторском запале американского президента. Впрочем, тогда члены клуба «благородных» великих европейских держав, считавших своей привилегией решать принципиальные мировые проблемы, едва ли воспринимали США равными себе, намного превосходя «американского нувориша» по силовой составляющей, армии и флоту, а также опыту и изощренности дипломатии.
Старый миропорядок, державшийся на соперничавших — и уравновешивавших друг друга — блоках государств, шлифовавшейся десятиле
Развитие военной техники в России в ходе Первой мировой войны представляло собой классический пример ситуации «вызов — ответ». Противостояние такого масштаба и накала помимо небывалых человеческих жертв отличал невиданный прогресс вооружений уже в ходе войны. Задолго до августа 1914 года многие военные, ученые и писатели разных стран пытались предположить, как будет выглядеть новая большая война, которой не случалось уже много десятилетий. Вскоре после начала мировой войны ее участники обнаружили, что некоторые из этих прогнозов (например, «Будущая война и ее экономические последствия» Ивана Блиоха 1898 года) сбылись.
Между тем к длительным боевым действиям не была готова в военно-техническом отношении ни одна из стран — участниц Первой мировой войны, включая Российскую Империю. Ее военный министр В. А. Сухомлинов лелеял планы модернизации и усиления армии, воплотившиеся в двух программах: «малой» и «большой». Первая была одобрена министерством в июне 1913 года, и в соответствии с ней львиная доля средств в сумме 98 млн рублей вотировалась на развитие артиллерии и заготовку боеприпасов. Еще 16 млн рублей выделялось на организацию артиллерийских мастерских и лабораторий и 9 млн — на авиацию. «Малая программа» была утверждена императором Николаем II и приобрела силу закона.
Впрочем, до начала войны оставался всего год, и планам было не суждено воплотиться в жизнь. Задел же на первый этап войны, считавшейся скоротечной всеми сторонами общемирового конфликта, хотя был и весом (в частности, русская авиация накануне войны была представлена 263 аэропланами — немалая цифра), но быстро исчерпал себя. Например, приданные 2-й армии генерала от кавалерии А. В. Самсонова корпусные авиационные отряды разделили ее трагическую судьбу в Восточной Пруссии. Отсутствие в русской армии опыта снабжения авиаотрядов и их ремонта в полевых условиях привело к резкому сокращению количества исправных аэропланов уже в августе 1914-го. 12 августа Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич-младший был вынужден издать приказ с требованием применять авиацию лишь при «действительной необходимости». Техническая авангардность авиации, поражавшей воображение нижних чинов и даже офицерского состава пехотных частей действующей армии, влекла за собой и неоднократные случаи фратрицида — открытия «дружественного огня» русской пехотой по собственным аэропланам. Следует отметить, что эта болезнь роста не была окончательно преодолена и с началом кампании 1915 года.
Однако в целом прогресс в получившем третье измерение военном деле впечатлял. Только Франция за 11 месяцев 1918 года выпустила почти 24 тыс. самолетов и 45 тыс. двигателей (при 40 моторах в месяц на 1914 год) — вполне сопоставимые с рекордами Второй мировой темпы производства. Не менее внушительным был качественный скачок: если в 1914 году летчики руками сбрасывали на врага металлические стрелы и «дуэлировали» на револьверах, то к концу войны с дальних бомбардировщиков вниз летели бомбы м
Первая мировая война разразилась в тот исторический период, когда в изобразительном искусстве происходила радикальная смена доминирующих художественных направлений. Неся в себе разрушительное начало по отношению ко всему, и не в последнюю очередь по отношению к изобразительному искусству, она выступила катализатором этих процессов, до предела обострив конфликт между реальностью и человеческими представлениями о ней. О том, как это происходило, «Эксперту» рассказал директор Научно-исследовательского института теории и истории изобразительных искусств Российской академии художеств искусствовед Андрей Толстой.
— Можно ли говорить о том, что в начале XX века в изобразительном искусстве происходили процессы, которые так или иначе отражали социальный и политический кризис, предшествовавший Первой мировой войне?
— В любом случае те или иные события, которые происходят накануне крупного военного конфликта, можно потом, задним числом, интерпретировать как знаковые, как предвестия, предчувствия. Мне кажется, что люди, жившие в начале двадцатого века, вовсе не были проникнуты такими эсхатологическими настроениями. Конечно, убийство эрцгерцога — тревожный сигнал: стало ясно, что дальнейшие события будут развиваться по самому скверному сценарию. Но если мы себе представим эволюцию художественных направлений до 1914 года, то одним из мощнейших явлений модернизма, к тому времени сохранявшего свою влиятельность, был экспрессионизм, который как раз очень ярко проявился в странах, впоследствии вступивших в противоборство: во Франции и в Германии.
Германский экспрессионизм — это знаменитая группа «Мост», сначала дрезденская, а потом берлинская, возникшая в 1905 году, и мюнхенский «Синий всадник» во главе с Кандинским — 1911–1912 годы. А во Франции в то же самое время фовисты во главе с Матиссом стали использовать яркие, броские цвета и эдакую сознательную условность в построении формы, которую можно интерпретировать как поиск новых выразительных возможностей искусства через дисгармоничное начало, как более сложный вид гармонии. В этот период задачей художников, тех, кто пытался осмыслить происходящее в окружающем мире, стало отображение внутренней дисгармонии и создание дискомфорта для зрителя. Они полагали, и во многом справедливо, что через этот внутренний дискомфорт возникает поле эмоционального напряжения.
Теперь искусство не только успокаивало и убаюкивало зрителя, а, наоборот, вызывало острые ощущения, причем не ради них самих, а ради осознания себя в не слишком гостеприимном мире. Они чувствовали, что век будет непростой, и, как мы теперь знаем, их предчувствия полностью подтвердились. Параллельно в Италии зарождался футуризм, во Франции — кубизм, которые продолжают эту линию расшатывания внутреннего умиротворения (а именно умиротворение тогда доминировало). Заметьте, картины тех же импрессионистов все настроены на созерцательный лад, на восхищение окружающим миром: солнце, красивые женщины, прекрасные дети, замечательные виды. Фовисты и
