Семьдесят лет назад, 27 января 1945 г., в ходе наступательной Висло-Одерской операции Красной Армии войсками 60-й армии 1-го Украинского фронта был освобожден расположенный в 60 км западнее Кракова лагерь смерти Освенцим (Аушвиц). В боях за Освенцим погибло около трехсот наших солдат. Не считая тех миллионов, которые пали на пути от Волги до Аушвица.
Живых узников в лагере было не много — всего несколько тысяч. Уже с конца 1944 г. размеренная работа фабрики по уничтожению людей давала сбои. Все труднее было обеспечить регулярный подвоз человеческого сырья. Когда же в начале 1945 г. линия фронта подходила все ближе, большую часть узников погнали на запад, вглубь Германии.
Зато остались склады с вещами тех, кому они уже не были нужны: 1 185 345 мужских и дамских костюмов, 43 255 пар мужской и женской обуви, 13 694 ковра, зубные щетки, очки. Золото из зубных протезов, добычей которого также был известен Аушвиц, было увезено в подвалы Рейхсбанка.
Чувства красноармейцев, взявших Освенцим, запечатлены в «Военной песне» Семена Липкина: «…Мертвые хаты. // Между развалин — наши солдаты. // В лагере пусто. Печи остыли. // Думать не надо. Плакать нельзя. // Страшно, ей-богу, там, за фольварком. // Хлопцы, разлейте старку по чаркам. // Скоро в дорогу. Скоро награда. // А до парада плакать нельзя. // Черные печи да мыловарни. // Здесь потрудились прусские парни. // Где эти парни? Думать не надо. // Мы победили. Плакать нельзя».
Таких мест, где думать не надо, плакать нельзя, было очень много на той войне, но именно Аушвицу выпало стать именем нарицательным. Конечно, основанием к тому служило уже то, что Аушвиц был флагманом индустрии смерти. По самым минимальным оценкам, в нем было уничтожено около полутора миллионов человек, а комендант лагеря Р. Гесс, не верить которому в данном случае оснований нет, на судебном процессе над ним давал цифру два с половиной миллиона. Такого сгущения организованной смерти в одном месте история доселе не знала.
Равно как и не знала уничтожения людей столь иррационального. Когда бандеровцы или усташи уничтожали людей с изощренной жестокостью, они делали это с истинным упоением душегубства. Злое сладострастное насекомое, живущее в душе каждого человека, тут было полностью отпущено на волю. Что вызывает ужас, но и понимание того, как выглядит и что делает человек, сорвавший все ограничительные пломбы.
Когда сталинские соколы разворачивали систему ГУЛАГа, они реализовывали на практике преимущества рабовладельческой организации труда. Никакой сверхзадачи по уничтожению людей у них не было, как не было ее на древнеегипетских стройках народного хозяйства. Эффективность древнеегипетского менеджера измерялась в количестве построенных пирамид, а не в количестве трупов. То же с менеджерами ГУЛАГа. Убыль з/к никогда не являлась главной задачей, а относилась к числу сопутствующих издержек. Утешение для попавших в издержки довольно слабое, но принципиальная разница в целеполагании несомненна. Допускать гибель людей и видеть в этой гибели свою главную задачу — все же вещи существенно разные.
Ведь в период тотальной войны 1943–1944 гг., когда по рациональной логике все, казалось бы, должно быть брошено для фронта и для победы, когда каждый эшелон с живой силой, боеприпасами и техникой критичен для захлебывающегося Восточного фронта, — в это время отвлечение существенных людских, промышленных и транспортных ресурсов для смерти и для Аушвица выглядит безумием. Тем не менее это было именно так. Уничтожение низших рас, причем здесь и немедля, было более важной ценностью — судя по ж.-д. графику — чем победа рейха. История войн такого прежде не знала.
Природу Аушвица лучше всего проясняет мандаринный тест. В «Отце Горио» Растиньяк напоминает другу место из Руссо: «Как бы его читатель поступил, если бы мог, не выезжая из Парижа, одним усилием воли убить в Китае какого-нибудь старого мандарина и благодаря этому сделаться богатым?» — и спрашивает: «Если бы тебе доказали, что такая вещь вполне возможна и тебе остается только кивнуть головой, ты кивнул бы?»
Восточноевропейские националисты (нынешние молодые демократии) вряд ли бы кивнули. Такой простой и радикальный способ решения национального вопроса лишил бы их упоения борьбы и людодерства — и какая же радость после этого? Нет уверенности, что кивнули бы и коммунисты. В. И. Ленин, правда, ставил задачу «очистки земли российской от вредных насекомых», что уже ближе к модели Руссо—Растиньяка, но пожелания — одно, а на практике гражданская война, затянувшаяся на двадцатилетие, являла собой образец редкого ожесточения. Опять же понятие врагов народа, т. е. вредных насекомых, отличалось очень большой текучестью: сегодня очистил, а завтра снова полным-полно. Наконец, если кивнул головой — и готово, то кто же будет трудиться на стройках социализма?
Тогда как нацисты оказались ближе всех к мандаринной модели. Суть Аушвица — это дезинсектизация всей Европы, проводимая без всякого ожесточения. Мы же не испытываем никаких сильных чувств, когда травим тараканов. Если можно всех вытравить одним кивком головы — так это вообще предел желаний.
Эта бестрепетность и бесстрастность в очистке Европы от вредных насекомых как раз и была той причиной, по которой Аушвиц стал синонимом архизлодейства, а разговоры о воспитании после Аушвица, о невозможности писать стихи после Аушвица, т. е. о том, что случилось небывало чудовищное и мир никогда уже не станет прежним, стали главенствовать в умственных беседах.
Но — дело забывчиво, а тело заплывчиво. Спустя семьдесят лет слова, произносимые над разверзшейся бездной, давно утратили свое былое звучание, а сама тема Аушвица, как мы наблюдаем сейчас, стала не более чем предлогом для мелких политических игр, в которых с большим чувством собственной значимости участвуют мелкие наследники тогдашних мелких палачей.
Они воспитались после Освенцима — и ничего. Ко всему-то подлец человек привыкает.
