Мы продолжаем наши революционные чтения. Великая русская революция, как теперь решили назвать в школьных учебниках весь период от Февраля до Октября 1917-го, стала одной из самых спорных тем русской истории. Хотя прошло уже почти сто лет, споры вокруг этих событий не прекращаются. А в преддверии векового юбилея даже обостряются.
Чтобы обсудить причины произошедшей сто лет назад революции, мы встретились с известным российским историком, доктором исторических наук, главным научным сотрудником Института всеобщей истории РАН, автором книги «Великая Российская революция: от Февраля к Октябрю 1917 года» и многих других работ по истории России и мира Александром Шубиным.
— Сейчас много теорий революции и представлений об их причинах вообще и, в частности, о революции в России. Каковы эти причины, на ваш взгляд, в общем и применительно к России?
— Как известно, Маркс сказал, что «революции — это локомотив истории». Красивый образ, но, на мой взгляд, неверный. Революции — это таран истории. Когда в развитии общества возникают системные препятствия, то революция действует не как локомотив, который перевозит вагончики, а как таран, который ломает стену, мешающую движению. То есть это инструмент для истории полезный. Лучше, конечно, без революции, но поскольку стена, как правило, это привилегии правящей элиты и принципы ее комплектования, то без революции не обходились исторические пути большинства развитых стран.
В частности, революции очень серьезно связаны с процессом модернизации, то есть с переходом стран от традиционного аграрного общества к индустриальному, городскому. И даже удивительно, что в России, которая довольно болезненно переживала этот переход, революций было так мало. Потому что в Испании, например, их было пять-шесть.
В начале двадцатого века в России как раз и сложилась ситуация, характерная для преддверия революции. После очень противоречивого пореформенного (после 1861 года) модернизационного рывка в стране накопились системные противоречия в аграрной сфере и связанной с ней городской среде, в межнациональных отношениях. Назрели, как тогда говорили, аграрный вопрос, рабочий вопрос и национальный вопрос.
Назрела и проблема самого самодержавия как политической системы, ее вертикальной мобильности, для которой характерна, с одной стороны, архаичность значительной части правящей элиты, а с другой — невозможность для элит, связанных как раз с процессом модернизации, с рациональным мышлением, модернизационным мышлением, пробиться в верхи в достаточном количестве.
Все это сковывало модернизацию. Могла ли Россия в тех условиях решить все эти проблемы без революции? В принципе, могла, но реформы должны были быть настолько глубокими и в то же время филигранными и настолько для правящих верхов социально самоубийственными, что российская элита и не могла их провести, и не хотела этого делать. Она была способна только на полумеры.
Хотя в мире были и другие примеры. У британской элиты в память о революции, о казни короля так все время «чесалась шея», что она потом научилась обходиться без революций, хотя революционные ситуации в Англии время от времени складывались. Но в последний момент элита понимала, что нужно уступить, и проводила назревшие реформы.
Мы же имели элиту достаточно упрямую. Николай Второй своей неуступчивостью символизирует это упрямство элиты: человек достаточно твердый в консервативных убеждениях, который шел на уступки только под жесточайшим давлением, каковым и стала первая революция. Консерватизм Николая вел страну в тупик.
— Мне кажется, что особую роль в формировании предпосылок революции сыграли снобизм и эгоизм элиты, который был характерен для России в особой степени.
— Это, конечно, так, однако это характерно не только для России, но вообще для предреволюционных ситуаций. Например, снобизм французской элиты накануне Французской революции, конечно, тоже вел к революции.
— В Англии в девятнадцатом веке часть аристократии поддерживала рабочих в противостоянии с буржуазией, поскольку считала представителей последней выскочками и самозванцами, пренебрегающими британскими традициями уважительного отношения к низшим классам.
— И в конце концов именно они повели дело к компромиссу с этими низами, которые требовали избирательных прав. В России самодержавие отказалось от такого ресурса предотвращения революции, как решение социальных проблем, к которому прибегли и Бисмарк еще во второй половине девятнадцатого века, и Рузвельт в тридцатые годы двадцатого века. Причем именно за счет буржуазии. Самодержавие под давлением стачек 1896 и 1903 годов проводило половинчатые социальные реформы в области рабочего вопроса, но и это были полумеры. Если человек, трудом которого создается все вокруг, не имеет права на отдых и живет так, что между черным и белым хлебом должен выбирать более дешевый черный, — жди беды. Полумерами потом оказались и реформы Столыпина.
Эгоизм элит мог быть преодолен, если бы во власти была смелая группировка, которая поставила бы эти проблемы на повестку дня. Но глубоко закономерно, что правящие круги России не смогли осознать опасности ситуации. Все их воспитание, все их образование мешало этому.
— Вроде бы Витте был как раз такой прогрессист, который понимал важность социального вопроса?
— Витте был либерал, конечно. Накануне Кровавого воскресенья он вел себя довольно пассивно — это была не его тема. Лишь когда поднялась мощная революционная волна, Витте понял, что можно использовать ситуацию для продвижения либеральных (обращаю внимание: не социальных) идей. Считается, что именно он уговорил государя принять манифест 17 октября. Это происходило в обстановке коллапса, наступившего в результате всеобщей забастовки. Ведь первая успешная кампания гражданского неповиновения в истории — это не кампании, проводившиеся Ганди, а октябрьская стачка 1905 года, которая парализовала Россию. Но страна не умерла, а ожила — люди вышли на улицы, произошли гигантские демонстрации. И власть уступила, и в этом была запоздалая мудрость Витте. Именно потому, что власть уступила в октябре, в декабре 1905-го революционеры не смогли набрать критическую массу. Потому что значительная часть общества решила: все, хватит, мы уже многого добились. Но социальную проблематику власти так и не поняли.
— Может быть, в этом же причины неудачи тех сил, которые пришли к власти в результате Февральской революции: они так же не поняли важности социальных вопросов и их предельной остроты?
— Февраль планировался частью элит, которая устроила переворот и свергла царя, как подобие британской Glorious Revolution — «Славной революции», которая позволит окончательно установить в стране конституционный режим. И вновь социальный вопрос был проигнорирован. И в этом была их капитальная ошибка, потому что революция в 1917-м началась не только как продолжение 1905 года, но и как его углубление. Пока верхи интриговали, поднялись низы. Элиты думали, что революция должна закончиться на либерализации. Но это было только начало. Фактически верхи помогли этой стихии укрепиться: началось воссоздание Советов. Причем они сразу же стали Советами рабочих и солдатских депутатов. То есть Советы получили в свое распоряжение вооруженную силу. В условиях милитаризации страны из-за Первой мировой это было очень важно.
На политическую арену вышли совершенно другие люди, вовсе не либеральные силы, малоизвестные, но быстро набиравшие известность и влияние. Гучков, интриги которого были направлены на успех либерального переворота, казалось бы, одерживает полную победу 2 марта 1917 года, а через два месяца уходит в отставку — весь, так сказать, в соплях и разочарованиях. И фактически исчезает с политической арены. Революция своей волной накрыла либеральную лодку.
А вместе с новыми силами на арену выходит и другая повестка, та, которая была в 1905–1907 годах уже намечена: аграрный, рабочий и национальный вопросы, а также вопрос о типе власти.
К тому же либерализм, победивший в феврале 1917 года, сразу резко ослаб, потому что стал действовать — это очень характерно для либералов вообще, а для российских в особенности — вопреки своим принципам. За что выступали все предреволюционные годы? За ответственное правительство. То есть правительство, зависящее от парламента. Но при этом они, обещая неизвестно когда собрать Учредительное собрание, практически ликвидировали старую Думу и сосредоточили в руках Временного правительства всю полноту власти, даже законодательную. То есть установили самодержавие, но самодержавие Временного правительства. Тем самым они возложили на себя колоссальную ответственность, но без всякой опоры, которой обладала монархия, пользовавшаяся до войны влиянием у значительной части масс.
У Временного правительства никакой опоры не оказалось. И нужно было либо немедленно собирать Учредительное собрание, либо как-то сохранить Государственную думу, которая в первый момент, кстати, была популярна, потому что ее именем совершалась Февральская революция.
— Кстати, а куда делась Дума? Она просто разошлась?
— Она действительно разошлась. Думу предали ее руководители, они просто перестали ее собирать. Многие из них оказались при новых постах. Кто-то вошел в правительство, кто-то стал комиссаром, отправился на места руководить в качестве своего рода временного губернатора. Монархисты были деморализованы, никто не собирался с ними считаться. Остался всеми кинутый Родзянко, который был одним из творцов Февраля. Но в конце концов правительство взяло на себя все полномочия. А охвостье Думы — ее временный комитет — претендовал на участие в формировании правительства (с середины 1917-го уже безуспешно), собирался как общественная организация, и 6 октября был ликвидирован Временным правительством в связи с формальным актом роспуска уже умершей Думы.
В этих условиях отсутствия представительной власти правительству надо было бы договариваться с наиболее активными органами самоорганизации, которые тогда возникли по всей стране, — с Советами. Но Советы требуют от правительства совсем другой политики. Естественно, тогда очень большую роль играли вопросы внешней политики, вопросы войны и мира: Советы требуют немедленного мира без аннексий и контрибуций, а либералы, которые тогда были либералами в стиле Жириновского, выступали за войну ради захвата проливов, за территориальные приращения, за контрибуции. И в этом вопросе возник острый конфликт, известный как апрельский кризис, который привел к отставке министра иностранных дел лидера кадетов Милюкова.
Тупик возник и в социальной области, потому что социалисты предлагали проводить социальные преобразования в пользу трудящихся, а либералы тут же их тормозили: «А что скажет бизнес?» В мае 1917-го возникла коалиция либералов и социалистов, которые по поводу назревших социальных преобразований договориться не могли.
В итоге — ситуация паралича, когда Временное правительство имеет полномочия, но ими не пользуется, потому что его раздирают противоречия. Усиливаются Советы, которые готовы с этим правительством иметь дело, но как только им что-то не нравится, народ выходит на улицу, а это чревато столкновениями, гражданской войной, которой, конечно, все боялись. Когда отождествляют революцию и гражданскую войну, это неверно, потому что наша революция развивалась без гражданской войны до октября 1917 года. Сначала возникла ситуация, когда социалисты с либералами, казалось бы, договорились. И само по себе это было ценно. Это был шанс избежать гражданской войны и начать проводить преобразования социал-либерального, «рузвельтовского» толка.
Но договорились умеренные социалисты с совершенно твердолобыми либералами, которые на самом деле в современном политическом спектре выглядели бы консерваторами. И они заблокировали даже скромные аграрные преобразования, которые предложил провести лидер эсеров Чернов, тогда министр земледелия, чтобы как-то разрядить обстановку. Заблокировали под предлогом того, что этот вопрос должно решить Учредительное собрание. Но при этом кадеты стали бояться Учредительного собрания и затягивать выборы, потому что народ оказался какой-то не такой. И изберет ли он достойных, либеральных, «приличных» людей, а вдруг «неприличных» изберет?
В итоге под предлогом проведения в будущем Учредительного собрания кадеты и вся коалиция Временного правительства заморозили социальные преобразования, что дало в руки большевикам все козыри. Ленин сразу стал выступать за радикальные преобразования, он был абсолютно созвучен углублявшемуся социально-экономическому кризису.
И мой ответ на вопрос, почему пришел Ленин, таков: потому что все остальные уступили ему место. Потому что все остальные ждали Учредительного собрания. Урок революции в этом смысле состоит в том, что если она началась, то остановить ее невозможно и нужно проводить социальные преобразования в пользу революционных масс. А еще лучше — делать это в упреждающем порядке до начала революции.
— Надо даже опережать массы.
— И Ленин опережал массы. Конечно, его требования были популизмом, но они соответствовали отчаянному воплю уже голодающих городских масс и нетерпеливого крестьянства.
А пока правительство ждало Учредительного собрания, каждая партия надеялась: вот мы победим и начнем… А нужно было действовать. Причем за компромисс всех социалистов на этой почве совместного действия выступали даже правые большевики — Каменев и Зиновьев, левые эсеры.
— И Сталин, как ни странно это теперь звучит…
— Сталин — только до возвращения Ленина. Как только Ленин приехал и сказал свое слово, Сталин тут же перешел на его позиции.
— Но до приезда Ленина он занимал достаточно умеренную позицию.
— В общем, да. Хотя, скорее, он выжидал, что было в его характере.
А после Корниловского мятежа встал вопрос об однородном социалистическом правительстве без либералов: объединятся все социалисты и начнут что-то делать. Ленин был в колебаниях. В принципе, он был не против. Возможно, он даже рассчитывал, что внутри этой коалиции его позиции усилятся. В сентябре, уже после разгрома Корнилова, Ленин сразу заявил: сейчас союз всех социалистов, включая большевиков, был бы хорошим средством от гражданской войны.
Страх либералов и сторонников правого авторитарного режима перед поднимавшейся волной народного недовольства вылился в Корниловский мятеж, который в результате своего поражения расчистил дорогу для левой альтернативы в виде однородного социалистического правительства. Но коалиция левых не состоялась. В конце концов большевики, опираясь на самую отчаянную, самую динамичную, самую милитаризованную часть общества, взяли власть и начали радикальные преобразования узким фронтом. То есть против всех остальных.
— Вы уже несколько раз коснулись проблемы Учредительного собрания. В своих воспоминаниях Федор Раскольников, тогда лидер кронштадтских моряков, писал, что Ленин уже после Октября колебался относительно разгона Учредительного собрания. Поскольку вырос на идее, которая фигурировала в программах всех революционных партий: обязательный созыв Учредительного собрания после победы революции.
— Отношение к Учредительному собранию для большевиков было вопросом тактическим. Они были за систему Советов. Если Учредительное собрание примет «советскую» конституцию, то хорошо. Если же нет, то придется собрание ликвидировать. Каким образом это сделать — большевики вместе с левыми эсерами искали разные варианты. Опасались, что социалисты используют ситуацию для контрпереворота.
Когда все закончилось, с Лениным случилось что-то похожее на истерику. Это был эффект релаксации, связанный с огромным напряжением, угрозой для власти Советов: если бы эсеры оказались более боевыми ребятами, то могли бы защищать Учредительное собрание силой. Там были военные приготовления, но в силу разных, очень разных причин они не реализовались. И неизвестно, чем бы для большевиков все это обернулось. Могли ли небольшевистские социалисты что-то предпринять в той обстановке? Там были и субъективные ошибки лидеров, но было и объективное равнодушие населения к парламентской тематике. Как и сейчас.
Ленин в это время уже отрицал компромисс с партией эсеров, но искал союза с представителями крестьянской массы. Таких представителей он нашел в лице левых эсеров. Они согласились, что надо разогнать Учредительное собрание, если оно покажет свое контрреволюционное лицо. Поэтому собранию дали собраться, чтобы оно это лицо показало. А оно не пойми что показало за один день: успело принять основные положения закона о социализации земли, провозгласило Россию федеративной республикой.
Это была сложная борьба, которая требовала от Ленина большого напряжения. Он сохранял ироническое спокойствие, это была его игра, но, судя по этой истерике, видимо, опасался складывающейся ситуации, чреватой началом гражданской войны уже в январе 1918-го в случае широкомасштабных вооруженных столкновений в Петрограде. Рабочий класс мог расколоться. Непонятно, что с крестьянством. Калединская контрреволюция на юге может получить неожиданно большую поддержку.
И поняв, что выиграл, он расслабился, и было что-то похожее на истерику: «заливистый» смех.
Но это было самое начало, потому что главная проблема была в том, чтобы разрядить социальную бомбу в городах. Ленин попытался ее разрядить — и не справился: накормить города не удалось, а это было ключевым предвыборным обещанием. Крестьянам землю дали, а производство промышленных продуктов, чтобы обменивать крестьянский хлеб на промтовары, наладить не удалось. А то, что удалось сделать, было очень хаотично и противоречиво.
Кстати, для крестьян южных губерний жизнь была хороша, а для крестьян северных губерний — плоха, поскольку они тоже ввозили хлеб. Для них, например, проблемой было, куда девать выращенный лен. Но наладить обмен на новых, нерыночных основаниях, как хотелось большевикам, они не смогли.
Современное индустриальное общество в городах продолжало разваливаться и архаизироваться. Попытка большевистского прорыва узким фронтом привела к тому, что очень многие силы, которые могли бы работать на сплочение общества и решение его проблем, были проигнорированы. В первую очередь это касается служащих, интеллигенции. Они немногочисленны, но это важный нервный центр общества. Без него распадаются все самые тонкие социальные связи — и вы ничего не можете наладить.
— Большевики слишком упрощенно представляли весь механизм государственного управления…
— Это одновременно так, и не так. Так — потому что, с одной стороны, они себе все, конечно, представляли упрощенно. Ленин реально собирался в ближайшее время создать коммунизм — есть тексты, которые это показывают. Когда из Ленина 1918 года лепят сторонника чего-то вроде длительного НЭПа, это явное опережение событий. Никакого НЭПа он не хотел, он хотел именно военный коммунизм, только без войны.
Но в то же время «усложненное» понимание механизма государственного управления здесь бы тоже не помогло. Старые методы управления провалились, и если бы с этими проблемами столкнулись царские министры, то провалились бы еще хуже.
А что произошло? На глазах большевиков в России фактически рухнул капитализм как экономическая система. Он развалился. И в этих условиях вы должны проводить какую-то кооперацию города и села, выстраивание каких-то параллельных систем обмена. Вы не можете управлять по-старому. Вы должны делать то, что до вас не делалось, по крайней мере в России. К сожалению, большевики пытались строить социализм без учета всего богатства социалистической мысли и практического опыта других направлений социализма. Если бы в социалистическое строительство были полнее вовлечены те же кооператоры, те же эсеры и меньшевики с их профсоюзами, тот же Громан (один из тех, кто потом план первой пятилетки разрабатывал), — многих дров удалось бы не наломать. Если бы эти кадры были вовлечены, если бы работа велась всеми социалистическими и более широкими интеллектуальными силами России совместно, то было бы больше шансов создать экономику регулируемого индустриального общества с сильным социалистическим компонентом. А большевики, словно трехлетний ребенок, обо всем говорили: «Я сам!» Были разогнаны многочисленные совещания, которые при Временном правительстве собирали больше хлеба, чем большевики в 1918-м. Все ругают Временное правительство, но оно — при всех трудностях, в условиях углубляющегося кризиса, при неуправляемости населения, которое ничего не боялось, — реально собирало хлеба больше, чем большевики до продразверстки. Через кооперацию, через работу с торговцами, с помощью маневрирования государственных цен. Это была очень сложная работа социального регулирования. И очень неглупые люди этим занимались. А то, что большевики отвергли сотрудничество с такими специалистами по политическим причинам, лишь ухудшило и без того сложную ситуацию.
Но при этом надо признать, что руководящая группа большевиков, оказавшись в этой катастрофической ситуации, сумела использовать идею тотальной экономической централизации для мобилизации сил — особенно для победы в Гражданской войне. И то, что оказалось не очень полезным для экономики, оказалось оптимальным для войны. С началом широкомасштабной гражданской войны большевики себя почувствовали как рыба в воде. Этот гражданский Ленин оказался выдающимся военным стратегом. РКП(б), возглавляемая Лениным, оказалась единственной коммунистической партией в истории, которая выиграла Гражданскую войну сама, без всякой посторонней помощи — вопреки всему, вопреки тому, что все государства были враждебны к коммунистам. Как организатор военного времени, Ленин и его товарищи (как тут не вспомнить Троцкого) оказались на высоте.
Ленин сумел, если хотите, как пылесосом поднять часть разгоряченных масс со всей их энергетикой в государственные структуры. Козырем Ленина была созданная большевиками система высочайшей вертикальной мобильности: брать человека, «кто был ничем», и делать его командиром или руководителем производства. Не справился — до свидания, следующий.
— Один из самых обсуждаемых вопросов истории революции — красный террор…
— Как известно, большевики пришли к власти с лозунгом отмены смертной казни. В результате сложилась такая ситуация: смертной казни нет, пенитенциарной системы нет, народ вооружен; как добиться законопослушания, непонятно. И пошли самосуды. Толпы убивали воров без долгих разбирательств. И вскоре в условиях германского наступления в феврале 1918-го большевики вернули смертную казнь, но не за инакомыслие, а за криминальные преступления и вооруженную борьбу.
Сначала большевики действовали достаточно либерально даже по современным меркам. Панина, заместитель министра социального обеспечения после Октябрьской революции, забирает всю казну и прячет ее. Собесу платить нечем. Ее арестовывают, судят, выносят общественное порицание — и освобождают, когда та отдает деньги. Реакционера Пуришкевича поймали, дали четыре года, заставили полы мыть в тюрьме. Быстро выпустили.
Аресты политических противников происходили постоянно. Но где их держать? Потом концлагеря завели, но первые концлагеря — еще не сталинская система. Кто-то убегал, кто-то жил сельской коммуной. В тюрьмах режим был такой, что политзаключенные свободно общались, их просто закрывали на ночь. Никто этого не боялся.
Красный террор начинался в зоне боевых действий. Муравьев, командующий советскими войсками на Украине (по его собственным заявлениям — левый эсер), что называется, разошелся при взятии Киева: там просто расстреливали офицеров за сам факт их офицерства. И это вызвало громкий скандал, Дзержинский требовал ареста Муравьева за эти убийства.
Перелом наступает, когда началась широкомасштабная гражданская война. И пример подали наши братья-славяне. Солдаты восставшего в мае чехословацкого корпуса ставили к стенке людей, заподозренных в большевизме, не вникая в подробности. Это был белый террор. Антисоветские восстания сопровождались белым террором. Белое движение и при Колчаке, и при Деникине, и при Врангеле продолжало белый террор. Параллельно развернулся красный террор. Ужас красного террора заключался в том, что он был направлен не против тех, кто виноват. Восстания поднимали эсеры, и в Ленина и Урицкого стреляли эсеры, а казнят охвостье царского правительства, каких-то реакционеров минувших дней, священников. В дальнейшем в кровавую мясорубку попадают и правые, и виноватые: запугать одних и возбудить кровожадные инстинкты масс. Красный террор в тылу развивался вспышками — осень 1918-го, потом затишье, а потом осень 1919-го. Жуткий террор в Крыму. По поводу числа жертв продолжается дискуссия, но совокупно красный, белый и повстанческий террор унесли сотни тысяч жизней.
— Победа большевиков — это случайность, вызванная теми причинами, о которых вы говорите: упрямством либералов, неумелостью социалистов — или это все же закономерность, запрограммированная историческим процессом?
— Почти все такие ключевые, поворотные моменты истории состоят из закономерностей и случайностей. Проявление закономерности — это тяжелейший социальный кризис, случившийся в России и сделавший неизбежными массовые социальные движения. Но они могли остаться движениями бунтовского характера, если бы не нашлись партия и человек, которые смогли эти движения консолидировать. И в этом смысле очень важна фигура Ленина. Еще Троцкий поставил вопрос: что было бы, если бы Ленин не доехал до России? Например, в Германии Люксембург и Либкнехта убили — и коммунистическое движение резко ослабло. Хотя имелись другие организаторы, но людей такого масштаба не было.
У большевиков были, правда, и другие очень сильные фигуры, но они не могли сыграть такой роли, как Ленин. Троцкий, при всей его яркости, был новым человеком в партии большевиков. А Каменев и Зиновьев, если бы Ленин не приехал, вместе со Сталиным тянули бы к союзу с меньшевиками. В этом случае левоцентристская альтернатива становится более сильной, но бунтарское движение, скорее всего, оказалось бы в руках городских анархистов, где сильных организаторов не было вообще. Конечно, бунты, и весьма массовые, могли происходить, но, чтобы они сконцентрировались в такую мощную силу, как это произошло в Октябре, необходимо было наличие сильного лидера, а это фактор субъективный.
Без Ленина мы, возможно, имели бы в России левое правительство, что-то вроде народного фронта. Но справилось бы оно с глубочайшим социальным и внешнеполитическим кризисом? Сумело бы отбиться от восстаний справа и слева? Когда говорят, что Первая мировая война вызвала 1917 год, я напоминаю о революции 1905 года, после которой не был решен ни один вопрос, ее вызвавший. Все эти социальные бомбы были заряжены, они взорвались, а война добавила, конечно, драматизма и шансов для крайних движений. И в конце концов именно большевики стали выразителями социального отчаяния, дополненного прессингом мировой войны, и воплощением исторического процесса. Но то, что именно они, — в этом неповторимая краска, добавленная своеобразием истории.
Савицкий Георгий. «Стихийная демобилизация царской армии в 1917 году». 1928 г.
