Cамое большое внимание человеку уделяется тогда, когда он в нем уже абсолютно не нуждается. За счет ушедших мы решаем собственные проблемы.
Смерть человека такого калибра, как Чингиз Айтматов, неизбежно дает сильнейший толчок этой слишком человеческой страсти. Будут сняты фильмы, воздвигнуты монументы, переименованы улицы, а может быть, и населенные пункты. И, конечно же, будет сказано и написано множество слов. И умных, и глупых. Айтматов дожил до эпохи, когда большинство говорящих и пишущих перестали понимать слова, которыми сами же пользуются. «Евразийство», «иссык-кульский форум», «космизм»… Тысячекратно к месту и не к месту припомнят слово «манкурт», которое Айтматов то ли сам придумал, то ли действительно просто ввел в литературный язык. И очень много будут говорить о вечности, о будущих поколениях, которые непременно сохранят в благодарной памяти то… или нет – вон то…
Но не стоит тревожить будущее. Оно само все решит – без нас. Поговорим лучше о недавнем прошлом.
Территория свободы
«Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух». Сам Мандельштам, по-видимому, вкладывал в свои слова достаточно узкий политический смысл. Но независимо от намерений автора он дал универсальную формулу того, что такое искусство вообще. Любая эпоха, любое общество, самый что ни на есть раздемократичнейший строй предписывают художнику, каким он обязан видеть мир и как должен о нем говорить. От того, в какой мере автор примет эти предписания, собственно, и зависит его ценность как художника. Послевоенная и особенно, как ни парадоксально, послесталинская советская литература была по преимуществу «мразью». К пятидесятым годам вымерли мамонты дореволюционной эпохи, а саблезубые большевистские тигры насмерть затерзали друг друга. Остались чинуши от литературы (ну об этих и говорить нечего), либо имитаторы, нашедшие, как им казалось, баланс между служением искусству и общественными предписаниями. Правильные герои говорили правильные (советские или антисоветские) слова, совершали правильные поступки и думали правильные (советские или диссидентские) мысли. Соответственным образом вели себя и злодеи. И природа тоже была правильной – правильно покоренной или правильно непокорной. И во всей этой правильности не оставалось ни одного кубического сантиметра воздуха. Вот его-то Айтматов для нас немного украл. Джамиля, Едигей – ничего в них, к счастью, ни с какого боку не было предписанного и кем бы то ни было одобренного. Была правда – правда не разрешенная и не запрещенная, а самая обыкновенная. Настоящая. В ранних рассказах и повестях Айтматова была свобода. Настоящая свобода. Не прописанная в Конституции, не продающаяся за деньги. Свобода жить и любить, и ненавидеть, и чувствовать, что живешь. Свобода понимать, что жизнь и прекрасна и ужасна одновременно. И что никуда не деться от этой ужасной красоты, от этой прекрасной неправильности. От белых пароходов на горном озере, от колючих зарослей облепихи, от желтых скал на тянь-шаньских перевалах, от палящего солнца, от смерти, которая пахнет дикими горными травами…
Последний дюйм
Провинциализм, во всяком случае провинциализм культурный, это вовсе не априорное принижение (или, напротив, априорное раздувание) «своего» перед «чужим». На самом деле провинциализм – это разный масштаб для измерений. Это как если бы мы Вильяма Шекспира, предположим, измеряли в дюймах, а Александра Островского – в сантиметрах. Результат вроде бы одинаков, но ведь дюйм-то в два с лишним раза больше сантиметра. Провинциализм – это своеобразный прищур, с которым мы смотрим на «своих», стараясь не замечать того, где и в чем они не «вытягивают». Ну, подумаешь, сюжет вторичен. Ну, метафоры не совсем точны – так ведь самую малость. Не беда. Если прищуриться, то все почти «по-настоящему», почти «как у взрослых».
Великая заслуга Айтматова перед его поколением (а пожалуй что, как минимум, еще перед двумя последующими) в том и состоит, что он уже ранними своими произведениями сказал: да не щурьтесь вы! Полно! Давайте-ка судите меня всерьез, без регионально-национальных скидок. Без «почти». Можно окончить Джамбулский зоотехникум и при этом внутренне не быть джамбулским зоотехником. Можно быть сыном репрессированных большевиков, но не строить на этом свою жизненную программу. И джамбулский зоотехник, и стрелочник с буранного полустанка, и бишкекский министр, и парижский интеллектуал, и чрезвычайный посол в каких-нибудь там странах Бенилюкса – каждый из них прежде всего Человек. Гражданин мира. И в качестве такового главный свой диалог ведет напрямую с Создателем. И качеством этого диалога определяется качество личности.
Вот за эту простую истину и спасибо Чингизу Торекуловичу. И не от будущих поколений, а от нас, живущих сегодня.
Всякое, конечно, было в долгой жизни Айтматова. Почему-то считается, что для того, чтобы войти в историю мировой литературы или хотя бы в список нобелевских лауреатов, надо сотворить что-нибудь очень многословное и многомудрое. И играть общественную роль. И Айтматов не удержался от искушения «сотворить» и «играть». Он родился и вырос в ту пору, когда слово писателя в мире политики весило много и стоило дорого, а дожил до эпохи, когда послами ООН становятся Анджелина Джоли и чуть ли не Бритни Спирс с Димой Биланом. И он никак не хотел поверить в то, что это, по-видимому, навсегда.
А, впрочем, никогда не говори «никогда». У вечности свои вкусы, и, может быть, на ее весах простая красная косынка перевесит толстенные тома самой многомысленной философии.
