Речевой этикет и речевое поведение конкретных людей позволяют увидеть нечто большее, чем просто языковые пристрастия эпохи. Закономерно, что этнопсихологи различают высококонтекстные культуры с главенствующим принципом (что говорить) и низкоконтекстные (как говорится, с кем, в какой ситуации происходит общение). Именно по этому принципу противопоставляются индивидуалистические западные и коллективистские восточные культуры. Столь же очевидно и то, что в образчиках речей отражается общественное сознание своего времени. Вопрос же об идеальном варианте своего отношения к речи всегда субъективен. Современное стандартное понимание деловой риторики — это умение адекватно выражать свои мысли, вести диалог, понимать речевые намерения оратора.
Американская крыша
Западная модель риторики — это всегда речь мысли, речь, которая призвана убедить, доказать правоту взглядов оратора. В речи (даже по учебной практике) рекомендуется сразу и четко высказать основную идею и главный аргумент, чтобы спровоцировать интерес к остальной информации. Именно поэтому на первый план выходят способы аргументации, логические приемы убеждения. Умение говорить для западного человека — это способность эффективного и результативного общения с людьми, способность аргументировать свои доводы ссылками на источники права, неписанные правила, аналогии, политические суждения и социальные теории. Из современных ораторов вспоминают уже не только Билла Клинтона, но и Барака Обаму, речью зажигающего свою страну. Кстати, курс «Риторики» является в западной (в данном случае — в американской) системе образования центральным предметом филологической подготовки. Такие курсы, как «План для обучения риторическому изобретению», «Тактика речи: классификация для пишущих студентов», «Юридическое говорение и чтение» и т.п. традиционны для высшей школы. Сама речь при этом предполагается как монолог в виде диалога. Оратор видит своего собеседника (в этом принципиальное отличие от российского речевого идеала, в котором важнее всего поиск истины) как некую пустоту, которую надо заполнить своим содержанием или заменить его картину мира видения своей. В терминах социальной психологии это можно было бы назвать «философским монологизмом» — научение знающим и обладающим истиной незнающего и ошибающегося.
Поэтому в западных переговорах выигрывает в споре тот, кто определяет термины. Общение при этом всегда вежливое, прямое и открытое. Во всем преобладает прагматизм, иначе — открытый торг. Американские собеседники-переговорщики предлагают компромиссы на основе взаимности, но при этом они также ожидают, что противная сторона тоже пойдет на уступки. Речь принципиально бесконечна: любое утверждение может быть подвергнуто критике, и тогда «притязания на истину» должны быть аргументированы. Но одно замечание. Для нас западная манера говорения — больше своеобразное прикрытие. Объясню: когда казахстанского топ-менеджера просишь определить его риторические пристрастия, то американская модель признается приемлемой только при необходимости выступать на английском языке.
Восточные «окна»
Восточная модель красноречия предполагает иное отношение к слову. Изреченное слово должно восприниматься в рамках исламской концепции ибадат. Современный теолог Абу Аль-Аля Аль Маудуди так это определяет: «Если вы освобождаете свою речь от фальши и оскорбительного тона, говорите правдиво и приятно и делаете это лишь потому, что Бог так приказал — это составляет ибадат. Если вы подчиняетесь закону Бога по форме и по существу в ваших отношениях с окружающими и в ваших делах, то эта ваша деятельность и есть ибадат… Вся ваша деятельность есть ибадат, если она протекает в согласии с законом Бога». Но это идеал. Каково в реальности отношение на арабо-мусульманском Востоке к изреченному слову?
С одной стороны, мусульманские мыслители верили в воспитательную, облагораживающую силу слова. С другой — ислам, рассматривая знания и науку как общее наследие всего человечества, запрещал имитировать образ жизни людей другой веры. Объясняется это тем, что, по мнению исламских теологов, психология имитирования исходит из чувства неполноценности и униженности и культивирует сознание пораженцев. Отсюда автономность ораторской речи исламского мира.
Что еще привлекает в мусульманском речевом идеале? Нет манипулирования словом как таковым, ни формально-логической изощренности, ни броского самоутверждения. Что же есть? Искренность. В соответствии с известным хадисом Пророк предупреждал: «Кто учит вывертывать наизнанку смысл слов, тот может заполучить в свои руки сердца людские, но в Судный день Аллах не примет его раскаяния и искупления вины его».
Все это вошло в культуру современных исламских стран. У нас бытовые проявления исламской культуры вряд ли можно отнести к реальному речевому влиянию. Тем более когда духовные лица нередко ближе к стилю советской эпохи: своей безадресностью обращения, абстрактностью рассуждений и внешней правильностью. Называть это восточным резонерством тоже нельзя — уж слишком очевидны советские ушки. Более интересны стилевые устремления у тюркоязычной молодежи: формулы обращения, уважительный тон, отсутствие сквернословия.
К чему это приведет? Пока — неизвестно. Согласимся, границы нашего языка — это границы нашего же мира. Однако желание видеть только один мир, возможно, ограничивает и упрощает жизненные ценности.
Cоветский фундамент
Действительно, советская модель выражения себя близка или хотя бы понятна тем, кому за 40 и далее. Дело совсем не в ушедших в архаику словах-советизмах, а в той речевой манере, которая была и не исчезла. Безусловно, тоталитарная риторика 20—40-х уже невозможна. В ней никакие отступления от существующего шаблона мысли слова не допускались, а манипулирование языком приобретало характер идеологического воздействия на слушателей. Именно поэтому любое выступление — это одновременно и политическое выступление. Софистика по-советски подменяла собой элементарную доказательственность речи. Соблюдались все основные приемы и методы псевдомышления: заранее принималось за доказанное то, что нужно было доказать (почему-то таковыми стали современные казахстанские учебники по литературе и истории), а затем уже по таким «установленным» положениям строились остальные выводы.
Многое в риторике 20—40-х годов прошлого века — игра словами, историческими примерами, политическая брань, революционные пафос и патетика — объясняются через психологию массового митинга.
Высокий уровень публичного выступления возможен только в тех культурах, в которых есть исходные предпосылки: демократическая форма государственного правления, независимый суд и соответствующий уровень развития риторики как учебной дисциплины. Есть ли все это у нас? Положительный ответ вряд ли возможен. У нас речевая манера не служит маркером социального статуса человека, в отличие, например, от марки автомобиля. Наш чиновник или политик по-прежнему не имеет контуров простого человека, а, скорее, обладает узнаваемыми речевыми штампами советского администратора. Тогда обличение — расплывчато, вместо позитивных идей — фраза о подготовленном распоряжении. Изначальная причина последнего, возможно, в полученном образовании, а личность только воспроизводит статичные формы речевого мышления. Да, язык массовой коммуникации сиюминутен и мимолетен, однако только он создает свой мир, который кажется публике реальностью. Традиционно на первых шагах наши функционеры демонстрируют косноязычие и речевую неуклюжесть. Но на продвижении к властному Олимпу появляется специфическая осанка и лоск в одежде, в речи он проявляется хуже. По-прежнему отступления от шаблона мысли слова подвергаются хотя бы внутренней самоцензуре.
Но те казахстанские чиновники и бизнесмены, которые прошли стажировки в американских университетах (даже когда говорят на русском или казахском языках), все же демонстрируют западную форму выражения себя. Кстати, на субъективный взгляд автора, массовые кумиры (mass idol) в Казахстане отсутствуют. Те из них, которые на это претендуют, демонстрируют все три типа риторики в их причудливом сплетении. В них все больше от Запада, с несомненными советскими корнями и в отдельных случаях — микроскопические дозы исламского духа. Пока все смотрится посредственно. И чем старше оратор, тем оно хуже. Сразу возникает каменное выражение лица или фальшивая сиропная улыбка, щедро разбавленные патетикой, громким голосом и абстрактной лексикой. В таком “наборе” слова уходят как песок, нет реального и действенного продвижения идей.
Новые реальности языка
Конечно, казахстанским филологам далеко до Японии, в которой раз в год два миллиона добровольцев записывают на магнитофон все свои речевые действия в течение суток. Эти данные затем обобщаются и публикуются. Так складывается реальная картина речи. Есть и составленные с 70-х годов словари-тезаурусы школьных предметов. Словарь играет роль оптимального стандарта общего образования. Есть ли у нас что-то подобное? На что опираются создатели учебников и учебных пособий? Перспективы развития языков на постсоветском пространстве специалистами обозначены достаточно явно, в том числе с указанием «варваризации» (иначе — «американизации») всех языков постсоветского пространства. Язык реально навязывает человеку нормы мышления, познания и социального поведения.
Увидеть все это можно через теледискурс, язык СМИ, разговорную практику. Возможно, третье наиболее реально. Это социальная деятельность людей. Как язык функционирует в различных сферах: политической, юридической, научной, публицистической? Только здесь обращение к тексту позволяет увидеть ментальный мир, восстановить его характерные особенности.
«Зона отчетности» по-прежнему подминает все под себя. Тогда «вершить правосудие», «управлять государством» — и есть исключительно ведение документации и правильная отчетность, в том числе и с новыми е-формами. Вопрос навскидку. К какой госструктуре вы лично расположены или хорошо осведомлены о ее работе? Любой общественный сдвиг потрясает язык, но не в нашем случае. Демократическую словесную шелуху мы видим, но что под ней?
Быть может, поэтому в последнее время в казахстанской речевой культуре наблюдаемы риторические принципы и приемы манипулирования массовой аудиторией (рекламные тексты, пропагандистские компании и т.п.) с суггестивными принципами речевой терапии. К таковым относится упрощение смысла. Пожалуй, традиционно свойственно и болезненное спокойствие языка, его медленное сползание невесть куда и невесть как.
Налицо и второе «пришествие» канцелярита. Это не есть хорошо и плохо хотя бы потому, что отупляет сознание. Все обозначенное присутствует как на нашем республиканском телеэкране (впрочем, и на российском тоже), так и в местечковой социальной рекламе, газетно-журнальной публицистике. Самые последние наши слова-концепты звучат так: «молодежный кадровый резерв», «фактор культуры в эпоху кризиса», «прорывные проекты», «программы на развитие потенциала молодежи» и пр. Так уже было в советские годы, когда слова были скорее фикцией, но никак не событием. И напоминает только гениальную ленинскую тавтологию «всесильно, потому что верно». В нашем варианте риторики очевидны лишь массовые представления, стереотипные и повторяющиеся образы.
Все же отметим, что на наших глазах (от 90-х к 2010-м) речь казахстанских представителей высшего и крайне немногочисленного среднего класса улучшается. Она действительно разумна и грамотна, хотя бывают и иные расклады. Понятия «речевая компетентность», «речевой динамизм», «психологическая надежность в речи» зыбки лишь в теоретическом рассмотрении. Но им можно и должно учить. Деловую риторику ценили в начале и середине приснопамятных 90-х. Долгом чести для каждого руководителя было устройство разного рода речевых и близких к этому семинаров, тренингов не только для топ-менеджеров, но и для среднего звена. Затем все забыли. Ныне робкие возвратные шаги напрочь исключают эзотерические штудии или же амбициозные и дорогостоящие проекты с названием наподобие следующих «10 (20, 100) эффективных стратегий ведения переговоров (речи)». Возврат оказался более серьезным и, как это часто бывает, обращенным к простым понятиям. Да, мы не можем сразу ни назвать, ни процитировать интересных ораторов нашего времени и нашего места. Их пока нет, они растворились в чужих голосах.
Будем надеяться, что речевой баланс найдется. Тогда глубина, широта, мобильность и критичность в речи перестанут быть раритетными.
