Филармонический фестиваль "Площадь Искусств" открывался беспроигрышной программой: после девяти лет отсутствия в Петербурге в Большом зале играл Евгений Кисин, гордость Московской фортепианной школы, вундеркинд 80-х и невозвращенец 90-х. Послушать его собрались все слои музыкального и светского обществ: консерваторские профессора, филармонические завсегдатаи, VIP. Главная интрига - прошла ли детская гениальность, и в какие взрослые качества перешли былые трепетность и хрупкость юношеск их откровений. Его игра не разочаровала, но и не ошеломила - сегодня Кисин крепкий профессионал, радующий технической свободой в сочетании с осознанным "романтическим" стилем.

В беседе Кисин производит впечатление человека, погруженного в себя и с некоторым трудом откликающегося на сигналы внешнего мира. Говорит четко и медленно, вдумчиво подбирая слова, не из-за проблем с русским языком - он безупречен, - но из-за желания исчерпать суть вопроса с рвением человека, привыкшего все доводить до конца. В своей гениальности (= инакости) убежден. О близких - родителях, педагоге - рассказывает с неподдельной теплотой в голосе.

- Чем объяснялся выбор вами Второго фортепианного концерта Прокофьева?

- Я выучил его три года назад, и, по-моему, он мне удался. С другими фортепианными концертами ХХ века из моего репертуара, а фестиваль посвящен музыке уходящего столетия, можно ознакомиться в записи. К тому же я его уже играл с Петербургским филармоническим оркестром под управлением Темирканова два года назад в Лондоне - совместная работа над ним заняла меньше времени, чем над чем-либо другим.

- Когда концерт был сочинен 22-летним Прокофьевым, он вызвал град яростных насмешек. На премьере автора-солиста освистали, но он мужественно доиграл до конца, получая удовольствие от подобного издевательства над благонамеренной публикой. Позже, гастролируя в Италии, Прокофьев с гордостью цитировал одного из критиков: "какой-то щелкопер обозвал меня анималем". Доводилось ли вам слышать о себе нечто подобное?

- Однажды я получил письмо от слушателя из бывшего Горького, где он сокрушался, что я трачу время на "бренчанье каких-то Шостакофьевых"

- А играете ли вы более современную музыку? Джаз? Можете пойти вечером поиграть в хороший клуб?

- Меня иногда ругает пресса за то, что я не играю произведения живущих композиторов. Но из всего того, что я смотрел, я не нашел чего-либо, сопоставимого с классикой. Последним, кто открыл что-то новое в фортепиано, был, на мой взгляд, Мессиан. Что касается джаза, могу играть его по нотам, как рэгтаймы Джоплина, но умением импровизировать не обладаю.

- Вы пытались расширить репертуар за счет собственных сочинений, транскрипций, или довольствуетесь чужими текстами?

- Чужих текстов мне хватает с избытком

- А каденции* к концертам исполняете собственные?

- Я с детства сочинял музыку и прошел через все стили. Но лет 14 назад бросил это занятие. Вероятно, потому, что никогда не занимался композицией профессионально. Мой педагог Анна Павловна Кантор опасалась, что эти занятия будут отвлекать меня от инструмента, ведь я и без того был ленивым учеником. Теперь она жалеет об этом. Я тоже. Каденцию как-то пробовал сочинить к 24 концерту Моцарта, но опыт оказался неудачным.

- Вы живете попеременно в Нью-Йорке и Лондоне. Вам нравятся эти города?

- Нью-Йорк понравился с самого первого визита в сентябре 1990 года. Что-то запало мне в душу. Сейчас я живу в доме на углу 73-74 улиц и Бродвея, там раньше была знаменитая гостиница "Ансония". В ней останавливались многие музыканты, мемориальная доска упоминает Тосканини, Стравинского, Карузо, Шаляпина. Хотя нет имени Рахманинова, я знаю, что и он там бывал. Благодаря толстым старым стенам я могу заниматься там хоть 24 часа в сутки, соседи-музыканты заняты тем же. Когда выходишь в коридор, ощущение, что попал в музыкальную школу, консерваторию или, как говорят на Западе, в Академию музыки.

- Вы рано стали знамениты. Известность тяготила вас? Не приходится ли за нее расплачиваться одиночеством?

- В детстве и отрочестве известность никогда мне не мешала, хотя проблемы в отношениях со сверстниками были. Они в какой-то мере объяснялись завистью со стороны последних. Впоследствии бремя славы стало меня тяготить. Я по натуре не из тех, кому доставляет удовольствие, когда его узнают на улицах. Особенно не люблю, когда на концертах других музыкантов меня просят подписать их программки. Что касается одиночества: как говорил в свое время Михоэлс, "не надо бояться одиночества". Разве в работе, в творческом усилии мысли человек не одинок? К счастью, у меня есть настоящие друзья, и они доказали это.

- Теперь, когда над вами нет Дамоклова меча воинского призыва, не приходила мысль вернуться?

- Приходила. Мне необходима стабильность и свобода. Когда я учился, была стабильность, но не было свободы, сейчас, похоже, наоборот.

Санкт-Петербург