Со сцены ТЮЗа звучали подлинные письма немецких солдат, написанные из сталинградского окружения. Искусству же было предоставлено доказать, что в фатальном противостоянии войны и частного человека последний всегда выступает трагическим героем. А театр, даже столкнувшись с документальным материалом, всегда оправдает "просто человека", против воли своей превращенного в потенциального убийцу. На это, собственно, и существует профессия режиссера, в которой нынче дебютировал Иван Латышев, до сих пор известный в городе как актер. И вышла катастрофа.

Дело не в том, что Латышев не справился с ремеслом. А в том, что изначально выбрал для себя мелодраматический взгляд на трагедию. Начинающий режиссер всерьез решил, что славным молодым ребятам из тюзовской труппы - Борису Ивушину, Виталию Салтыкову, Алексею Титкову, Владимиру Чернышеву, Александру Борисову и Александру Иванову - достаточно будет выйти к зрителю в строгих черных одеждах и по очереди огласить содержание уникальных предсмертных писем личного состава армии генерала Паулюса, чтобы зрительские сердца дрогнули и откликнулись на недвусмысленный призыв ко всепрощению. На одном только том основании, что у тех славных немецких ребят тоже были мамы и папы, жены и любовницы, дочери и сыновья.

Для вящей убедительности (будто предчувствуя сомнительность собственной логики) Латышев заставил актеров мастерить из листков-писем елочные украшения и развешивать их на металлической конструкции. Но и другие подобные детали приводят только к одному - главному - вопросу: кто же в этой мелодраме есть мелодраматический злодей? Кто накрыл артиллерийским огнем этих милых мальчиков? Сомкнул окружение? Захватил в плен генерала Паулюса? Вот-вот. Но это мы с вами знаем, кто. А мелодрама по природе своей оперирует не абстрактными знаниями, а конкретикой - здесь и сейчас показанными образами тех, кто оказался в Сталинграде по другую сторону линии фронта. Ничего подобного Латышев, по понятным моральным соображениям, не показывает.

Возникает неразрешимый конфликт между зрительской памятью и тем насквозь ложным пафосом, которым увлеклись создатели спектакля. Вот в одном из писем упоминается Харьков. Упоминается, как мимолетное местечко, где автор письма надумал отрастить бороду. Очень умильно. Но тут же, как заведенный, начинаешь думать про свой Харьков - город, стертый с лица земли. И тогда житейская подробность безотчетно заряжается оценкой. И ты понимаешь, что вспоминать про бороду - это кощунство, и никуда от этого не деться. То же с и рассказом немца, потрясенного до слез видом реальной смерти: в уничтоженном им танке заживо сгорел русский танкист. Латышев оказывается столь наивен, что рассчитывает снять возникшее напряжение между сценой и залом эстрадными по сути номерами: каждый из солдат берет в руки музыкальный инструмент и наигрывает хрестоматийную тему "Лили Марлен". Вальяжная, с притопами и прихлопами, манера исполнения превращает лиричный немецкий шлягер в балладу о гарнизонной потаскухе. Ну да бог даже и с "Лили Марлен". В сравнении с финалом меркнет все. "Руку к каске, отец!" - призывает на прощание далекого немецкого генерала герой Бориса Ивушина и бодрым шагом устремляется в строй. И тогда сначала чуть слышно (так, что надеешься, что это всего лишь слуховая галлюцинация), но постепенно доходя до оглушительной громкости, звучит под занавес марш "Прощание славянки".

Санкт-Петербург