Аким Волынский - человек, с которого в 1910-е началась профессиональная балетная критика на русском языке. Для начала ХХ века это был именно тот случай, когда кадры решили все. Балетная критика отнюдь не была в загоне - соответствующая рубрика была почти в каждой уважающей себя петербургской и московской газете, и в каждой газете она исправно заполнялась чуть ли не каждый день. Но рекомендоваться в обществе как "балетный критик" было светской нелепостью. Никто и не рекомендовался - балетная критика была занятием сугубо мужским, и мужчины эти ценили, конечно, классические па, но больше всего то, что па проделывали хорошенькие ножки. Хочешь полюбить балет, полюби балерину, - гласила поговорка. Писать при этом еще и рецензии в газете было просто причудой: петербургские балетоманы занимали крупные посты в департаментах, занимались предпринимательством, проживали наследства, - газетные копейки им были ни к чему. Балетоманская сторона жизни не пряталась, но и не афишировалась. Аким Волынский, говорят, стал писать о балете случайно: именно что погнался за рублем, а лишь балетная тема в этот момент не была разобрана другими обозревателями.

К этому моменту Волынский был одним из виднейших теоретиков символизма. Отдельной книгой развенчал критиков-демократов, на которых молились русские интеллигенты начиная с 1840-х. Написал "Книгу великого гнева" о Достоевском и книгу о Леонардо да Винчи, за которую власти Милана пожаловали ему звание почетного гражданина их города. Эрудит, интеллектуал, он превратил бы в интеллектуальное золото все, к чему прикоснулся. Русскому балету чрезвычайно повезло, что Волынский коснулся именно балетной критики - из барской забавы она превратилась в теоретическую дисциплину, обрела культурный престиж. Теперь писаниями о балете можно совершенно свободно вытрудить себе звание доктора наук и профессора.

Тексты Волынского сегодня производят настолько сильное впечатление, что забываешь о необходимой скидке на историческую дистанцию. Абсолютно все коллеги, пишущие о балете сегодня, читая, воображали, что было бы, если бы они сдали нечто подобное современному редактору. Мнений было два: первое - вкатили бы выговор и штраф, заподозрив явку на работу в нетрезвом виде, второе - сразу бы уволили за глумление в особо цинической форме. Волынский восторжен, патетичен, цветист, у него сомкнутые ноги балерины овеваются тихими зефирами, лицо танцовщицы - в дымном ореоле волос. Если вникать в смысл, получается смешно и дико. Это и тогда смотрелось странновато: на полосе деловитых петербургских "Биржевых ведомостей" расцветал эдакий цветок. На самом деле, понимаешь, что это почти идеальный текст для ежедневной газеты: он не требует вчитывания, его нельзя смаковать, а надо торопливо глотать, на бегу. И тогда эти нагромождения слов обнаружат строй ветхозаветных пророчеств и живописную изобразительность умелого репортажа.

Волынский, как и всякий балетный критик, в балете больше всего любил балерин. Читая его писания в сборнике, год за годом, отчетливо видишь, как он влюблялся то в одну, то в другую. Но считал, что балетные танцовщицы должны быть не гуриями рая, а девственными весталками. Его восторг, его велеречивые оды - это не любострастные излияния пожилого, но славословия жреца, отправляющего общий культ с храмовой танцовщицей. Классический танец с его абстрактной геометрией линий для Волынского - язык, являющий тайную жизнь человеческого духа.

Вышедший сборник начали собирать еще в 1970-е, что очень сказалось на подборе статей. В книгу вошло далеко не все, "за бортом" остались и просто интересные рецензии, и очень интересные очерки мемуарного характера. Бог с ними, с рецензиями: их качество настолько ровно, что количество уже не имеет решающего значения. Но очерки серьезно уточнили бы фигуру Волынского. В них он писал о быте балета и балерин. Быт далеко не жреческий, и в очерках все названо своими словами: и балетоманы в модных "ассирийских" бородах, и Матильда Кшесинская - "фея Оленьего парка", поставляющая свежих кордебалетных красоток великим князьям, и тоскливо-однообразный разврат. Бытописатель Волынский не гневается. Он бичует, скорбит и сокрушается, но за всем этим сквозит растерянное удивление: разврат, биржевые и политические спекуляции, душные ужины не только не отменяют высокого искусства, но становятся его подножием, а феи и нимфы Оленьего парка все равно остаются на сцене весталками танца.

Это превращение Волынский наблюдает на каждом спектакле, и он, всегда и во всем уверенный, не знает, как к нему отнестись. Его колебания властно разрешила составитель и комментатор сборника Галина Добровольская: у нее Волынский однозначно поет высокое искусство, а весь сборник превращается в памятник наивной советской веры в то, что можно избавиться от проблемы простым табу на ее упоминание.