Третьего ноября 2003 года на встрече с Ариелем Шароном, премьер-министром Израиля, Владимир Путин сказал: "Мы поддержим инициативу некоторых наших ученых, которые предлагают воссоздать в Этнографическом музее в Санкт-Петербурге часть экспозиции - фактически музей, посвященный жизни и истории еврейского народа... Ученые считают, что она должна быть воссоздана, и мы поможем это сделать".

Gesagt und getan, то бишь: сказано - сделано. В Этнографическом музее открыта выставка "Образы одного народа. Еврейские коллекции в Этнографическом музее". Прежде чем открыться в Питере, выставка побывала в Кёльне, Нью-Йорке, Амстердаме, во всех крупнейших еврейских музеях мира. И то сказать, ведь Еврейский музей в Питере существует в течение почти десяти лет.

Судьба музея

С 1916 по 1929 годы Еврейский музей находился на 5-й линии Васильевского острова, дом 50. В 1929 году он был закрыт под флагом борьбы со всяческим национализмом, в том числе и еврейским. Большую часть его коллекции получил Этнографический отдел Русского музея, с 1934 года - Этнографический музей народов СССР.

Cтоило бы в ноги поклониться тем музейным работникам, что сберегли, не разрознили, не списали ухнувшие в запасники материалы. Ведь кроме борьбы с национализмом в СССР в конце 40 - начале 50-х велась борьба с космополитизмом, а в 60-70-е годы был период борьбы с мировым сионизмом - все это эвфемизмы для обозначения обыкновенных антисемитских кампаний - какие там выставки и музеи, посвященные жизни и истории еврейского народа!

Однако коллекция была сохранена; уникальная коллекция, и судьба у нее уникальная. Она появилась благодаря этнографическим и фольклорным экспедициям, организованным с 1911 по 1914 год Семеном Акимовичем Ан-ским, писателем, поэтом, драматургом, эсером, фольклористом, этнографом, другом Глеба Успенского и личным секретарем Петра Лаврова. Именно Глеб Успенский посоветовал молодому еврею, Соломону Раппопорту, пишущему рассказы и очерки, взять псевдоним: Семен Акимович Ан-ский.

"Нежная геморроидальная психея" и руки молотобойца

Каждый, кто читал удивительную прозу поэта Осипа Мандельштама, не мог не запомнить Семена Акимовича: "Семен Акимыч совмещал в себе еврейского фольклориста с Глебом Успенским и Чеховым... В жизни Семену Акимычу нужен был только ночлег и крепкий чай. Слушатели за ним бегали. Русско-еврейский фольклор Семена Акимыча в неторопливых чудесных рассказах лился густой медовой струей. Семен Акимыч, еще не старик, дедовски состарился и ссутулился от избытка еврейства и народничества: губернаторы, погромы, человеческие несчастья, встречи, лукавейшие узоры общественной деятельности в обстановке минских и могилевских сатрапий, начертанные как бы искусной гравировальной иглой.Все сохранил, все запомнил Семен Акимыч - Глеб Успенский из талмуд-торы. В эсеровском доме, где все тыкались в истукана Михайловского и щелкали аграрный орех-крепкотук, Семен Акимыч казался нежной геморроидальной психеей".

У поэтов все же своеобразное восприятие. Каждый, кто читал этот текст, споткнется, увидев фотографию Семена Акимыча, вывешенную в зале Этнографического музея на выставке "Образы одного народа". Какая там психея с нежностью и геморроем! Суровый, восточный, худощавый старик, да еще и в папахе, что окончательно и бесповоротно превращает его в "лицо кавказской национальности".

Куда точнее Семена Акимыча описал Виктор Чернов, его товарищ по партии эсеров, председательствовавший на первом и последнем заседании Учредительного собрания, на котором и сам Семен Акимыч присутствовал в качестве депутата от Виленской губернии по партсписку эсеров: "Он был хорошего роста, широкий в кости, с мускулистыми руками молотобойца".

Судьба фольклориста

Так он и был молотобойцем. В 16 лет выучил русский язык и ушел из дома; рванулся прочь, в европейскую и русскую культуру из того мира, обломки которого ему довелось собрать и сохранить. Так всегда и бывает: самыми верными и любящими оказываются самые строптивые дети.

Молодой Соломон Раппопорт работал шахтером и кузнецом, переплетчиком и учителем сельской школы. В рабочих казармах для шахтеров Екатеринославской губернии он устраивал чтения романов русских классиков. Писал рассказы об окружающем его простонародном быте. Рассказы печатали в народническом журнале "Русское богатство" под псевдонимом, придуманным для своего молодого друга Глебом Успенским.

В 1892 году Соломон эмигрировал во Францию, в страну, где не было черты оседлости и где его не мог арестовать и выслать в 24 часа любой жлоб в полицейской форме. В Россию он вернулся в 1905 году, в самый разгар революции, терактов, погромов, выборов в Думу, разгона Думы - всего того, что называется "пробуждением масс к активной политической жизни".

Его драма "Диббук" стала первой драмой, сыгранной первым русским еврейским театром "Габима". Ее дважды экранизировали. Две оперы и один балет написаны на сюжет "Диббук".

Он писал на русском и на идиш. Он переводил на идиш Некрасова и Никитина. Автор гимна еврейской социалистической партии "Бунд", ставшего "Марсельезой еврейских рабочих", тоже он.

Соломон Раппопорт умер в 1920-м, эмигрировав из России после разгона Учредительного собрания в 1918 году. Вот кто был тот человек, которому в 1911 году удалось убедить еврейского миллионера Владимира Гинцбурга профинансировать этнографические и фольклорные экспедиции в районы черты оседлости евреев - в те места, откуда евреи не имели права выезжать, где были обязаны жить по законам Российской империи.

Мир еврейских местечек

Ан-ский так объяснял задачи своей экспедиции: "С каждым годом, с каждым днем гибнут, исчезают драгоценные перлы народного творчества. Старое поколение, предшественник культурного перелома, вымирая, уносит в могилу тысячелетнее наследство... В настоящее время перед нами стоит неотложная задача: организовать систематическое и повсеместное собирание произведений всех видов народного творчества. Дело это совершенно внепартийное, культурное и национальное".

Семен Акимыч полагал, что черту оседлости - пережиток крепостничества - рано или поздно отменят. Тогда вместе со смертью местечка умрет и его неповторимая культура. Для своего отношения к этой культуре он нашел точные и сентиментальные слова: "Я, юноша, родившийся и выросший в гуще еврейской жизни, проделал довольно парадоксальную эволюцию: книги на еврейском языке властно и бурно оторвали меня от старого еврейства, внушили ненависть и презрение к его традициям; толкали к русской грамоте, к русской культуре, чтобы затем на русском языке почувствовать красоту и мудрость поэзии еврейских основ и традиций".

Ситуация и впрямь парадоксальная. Человек, в юности рванувшийся прочь из местечка в мир европейской культуры, в зрелости возвращается назад, чтобы собрать остатки, обломки уходящей жизни. Здесь не только сентиментальные воспоминания детства ("что пройдет, то будет мило"); здесь не только естественная благодарность культурного человека тому миру, в котором ничему дурному не учили, а только хорошему. Здесь - главный парадокс взаимоотношений иудаизма и христианства, о котором в журнальной статье вот так запросто не расскажешь. И все-таки попытаемся.

Учась и работая в Екатеринославе, Петербурге, Париже, Берне, Варшаве, Ан-ский не мог не почувствовать, что корни европейской культуры (коль скоро она гуманистическая и христианская) - они там, в еврейском местечке. Местечко, "штеттл", ближе к истокам европейского гуманизма, чем дворянская усадьба, - вот этот парадокс был даже не столько понят, сколько прочувствован Ан-ским.

Тень будущего

Тень будущего падала на фольклорные и этнографические экспедиции Ан-ского. В сентябре 1913 года он был в Киеве на процессе Бейлиса, обвиненного в ритуальном убийстве. Потом писал своему другу: "С 10 утра до 12 ночи я сижу в этом зале, мое сердце болит, я не мог представить себе даже в кошмарном сне, не мог поверить, что такая ложь может победить. Я пишу свои впечатления, которые рассылаю в 28 провинциальных газет".

А потом грянула первая мировая. Черта оседлости оказалась в прифронтовой полосе, и деятельность Ан-ского по собиранию фольклорных и этнографических материалов плавно перешла в деятельность по оказанию помощи беженцам, жертвам погромов и подозрительности генералов, в каждом еврее (инородце!) видящих шпиона.

Одно из последних приобретений экспедиции Ан-ского - подвенечное платье. Оно есть на выставке - чистое, отмытое. Но к Ан-скому оно попало замаранное кровью и грязью. Послепогромное подвенечное платье. На выставке об этом речи нет. Оно и понятно.

На выставке речь идет о повседневной традиционной, едва ли не тысячелетней жизни, а не о гибели и убийствах. Здесь - фотографии евреев начала ХХ века. В Нью-Йорке стояли длинные очереди желающих попасть на эту выставку. Люди надеялись найти и увидеть родственников. И находили! Одна женщина обнаружила фотографию своей бабушки.

Здесь, на выставке, - лубочные картины на амулетах-оберегах. К примеру, амулет роженицы украшен великолепной картинкой: Вирсавия бросается на колени перед Давидом, просит, чтобы Давид завещал свой трон их сыну, Соломону. За спиной Давида на стене дворца - скрипка и смычок, так что сразу вспоминаешь: Давид не просто царь и полководец, он еще музыкант и поэт.

Здесь - красивейшие брачные свидетельства, "ктуббы", похожие на распластанные по пергаменту и бумаге дворцы: для верующего еврея семья, брак - святы, поэтому так величавы брачные договоры. Старейший экспонат выставки - итальянская ктубба 1716 года.

И ничто не напоминает о том, что весь этот мир зажат между погромами начала ХХ века и окончательным уничтожением во время второй мировой войны. Все одно: люди, которые приходят сюда, помнят то, о чем написал поэт Борис Слуцкий: "Черта под чертою. Пропала оседлость: / шальное богатство, веселая бедность. / Пропало. Откочевало туда, / где призрачно счастье, фантомна беда. / Он вылетел в трубы освенцимских топок, / мир скатерти белой в субботу и стопок. / Он - черный. Он - жирный. Он - сладостный дым. / А я его помню еще молодым. / Планета! Хорошая или плохая, / не знаю. Ее не хвалю и не хаю. / Я знаю немного. Я знаю одно: / планета сгорела до пепла давно..."