Он был таким же человеком революции, как и ненавистные ему большевики. Большевиков он ненавидел по понятной, право, причине. Он делал карьеру, рвался в высший свет великой империи, которая была разрушена большевиками! И все-таки он был человеком революции в гораздо большей степени, чем отдавал себе в этом отчет. Жаль, жаль, жаль, что на эрмитажной выставке, посвященной маршалу Маннергейму, этот важный момент упущен.

Капрал и маршал

Да там много, что упущено. Например, обойдена вниманием встреча Гитлера и Маннергейма. Очевидцы вспоминали, что это была "встреча маршала и капрала". Фотографии свидетельствуют: оба были не в особом восторге от совместно проведенного дня. Вглядываясь в фотографии, соображаешь, что один ("капрал") думает: "Ну почему я таким никогда не буду? Спокойным, ироничным, подтянутым". А другой ("маршал"), в свою очередь, с печалью прикидывает: а ведь этот демагог, этот... революционер, мало чем отличающийся от большевиков, мне и таким, как я, подражает...

Нет, что ни говори, Маннергейм - великолепная фигура для парада и плаката. На выставке вывешена трехметровая шкура тигра-людоеда, застреленного маршалом на охоте в Непале. До 1933 года он, выигравший гражданскую войну в Финляндии, вообще ни черта не делал. Жил в свое удовольствие, охотился, путешествовал, в Алжире сверзился с четырехметровой кручи на автомобиле, повредил ногу и с той поры походка его приобрела особый растяжной, суперкавалерийский шик; в Восточной Пруссии палил по оленям вместе с Герингом; в Непале стрелял по тиграм вместе с махараджей.

Идеальная жизнь мужчины, так? Однако - страх... Бессонница... Одиночество... Жена в 1904 году укатила в Париж с двумя дочками. Одна дочка стала католической монахиней, другая жила в такой халупе, что президент Финляндии Карл Густав Маннергейм, посетив дочурку в Париже в 1946 году, ужаснулся: внучка генерала Свиты Его Величества Арапова, дочка маршала Маннергейма ютилась в однокомнатной квартирке, окруженная великим множеством кошек. На выставке обо всем этом не упоминается. Личный и общественный драматизм аккуратно выстрижен. Свидетельство страстей и страданий парадно-плакатного красавца-мужчины только одно - его посмертная маска.

Политика и этнография

В 1904 году финский патриот Ойген Шауман стрелял в генерал-губернатора Финляндии Бобрикова; после этого брата Маннергейма - Карла Роберта - высылают из страны вместе с целой группой патриотически настроенных интеллигентов и политиков. Тем временем кавалергард Карл Густав Маннергейм верой и правдой служит русскому царю. Добровольцем идет на войну с Японией. Вообще, старается быть подальше и от родной страны, и от политики. Мол, вы чего, ребята? Мое дело - служба, фрунт, казарма, лошади...

Война заканчивается, и Маннергейм отправляется в двухгодичное путешествие по Северному Китаю. Наполовину этнографическая, наполовину картографическая, наполовину шпионская экспедиция: покуда в Российской Империи бушует революция, Маннергейм фотографирует юрты, горы, маньчжурок, лихо палящих из ружей, курильщиков опиума, охотится на горных козлов, составляет карты...

Зал выставки, посвященный этому путешествию, самый яркий, самый необычный. Великолепные фотографии, которые делал сам Маннергейм, всевозможные этнографические редкости, которые он вывез из Северного Китая, - рассматриваешь все это и поневоле вспоминаешь вторую главу набоковского "Дара": описание путешествий отца Годунова-Чердынцева. Вспоминаешь потому, что Маннергейм, как и Константин Годунов-Чердынцев, эмигрирует из политики в путешествия. Геббельсом еще не сформулирован печально знаменитый афоризм: "Горе тому, кто не интересуется политикой, - тогда политика заинтересуется им", а барон Маннергейм уже возражает: никакое не горе. Я по горам лазаю. Древние храмы снимаю. Козлов стреляю. Знать не знаю вашей политики.

Бывают символические встречи. В Оше по окончании экспедиции барона Маннергейма встречал служивший в этом городе Лавр Корнилов. Будущий неудавшийся русский диктатор встретил будущего финского диктатора. Следующая встреча произошла только в 1917 году. Маннергейм слышал речь Лавра Корнилова на солдатском митинге. "Теперь вы - власть! - воскликнул, обращаясь к солдатам, Лавр Георгиевич. - От вас все зависит, не посрамите..."

Финского барона коробила эдакая демагогия. Это кто - власть? Это они - власть? Слушать "музыку революции", как советовал Александр Блок, он не собирался. Доведись ему познакомиться с этой метафорой, наверняка бы выругался: "Да там музыки-то на один патефон..." Он ведь был настоящим фон-бароном, таким, какими изображала фон-баронов советская пропаганда.

В 1917-1918 годах ему, гвардейцу, путешественнику, офицеру, отважно воевавшему на двух войнах, предстояло пережить унизительный страх перед восставшими солдатами. Ему пришлось скрывать свои погоны и свою генеральскую шинель. Но и без шинели-погон было видно, что это за птица. Сколько раз его могли убить за просто так. В Финляндию он прибыл полный настоящей, неподдельной ярости.

Позднее, в 1941-1944 годах, барона удерживали от бомбежек и артобстрелов блокированного Ленинграда не сентиментальные воспоминания, а трезвый расчет: неизвестно, как еще повернется дело и кто окажется победителем. Сентиментальные воспоминания не могут быть связаны с городом, где тебя гоняют как зайца, по улицам которого проходишь в невольном страхе: а вдруг догадаются, что генерал?

Жалость и уважение

Были в его жизни и судьбе, как теперь принято говорить с тяжелой руки Василия Гроссмана, такие времена, когда Маннергейма становится очень жалко, но жалость эта удивительным образом соединяется с уважением. 1944-1945 годы - период в жизни маршала, который вызывает жалость и уважение, и это - его звездный час. Не 1918-й, когда Маннергейм потопил в крови начинавшуюся коммунистическую революцию в Финляндии; не 1939-1940 годы, когда триумфальное шествие одного из двух агрессоров было приостановлено маленькой страной и ее маршалом, а 1944-1945 годы, когда Маннергейм подписывает договор с СССР и поворачивает войска против вчерашних союзников, немцев.

Вот тема романа, повести, драмы: "Лапландская война" финнов против немцев, начавшаяся, как инсценировка, как маневры, а завершившаяся серьезными боями, длившимися аж до апреля 1945-го. Да что там "Лапландская война"! А подготовка к хельсинкскому процессу над военными преступниками, когда Карл Густав Маннергейм понимает, что и сам вполне может оказаться на скамье подсудимых, которую уверенно и умело заполняет навязанный ему министр внутренних дел, зять первого секретаря Финской компартии Лейно? А приказ об аресте друга - генерала Айро, который президент Финляндии Маннергейм подписывает, плача?..

В 1944-1946 годах фон-барон стал настоящей трагической фигурой. Он, старавшийся сделать карьеру при дворе огромной империи, оказался достойным вождем маленького народа, который эта империя безуспешно пыталась ассимилировать. ХХ век горазд на парадоксы, но среди странностей этого века случай Маннергейма выделяется особой свирепой эксцентричностью.

Парадокс

Повторюсь, если он что и ненавидел со всей джентльменской корректностью северной души, так это революцию: в любых ее изводах - от национального до социального. Потому-то так и популярен Маннергейм в нынешней России, зараженной реставрационным комплексом, что в нем видят не того, кто спас свою маленькую страну от гигантской северной империи, то есть вождя национальной революции, а того, кто остановил продвижение социальной революции на север.

Маннергейм, кажется, не хотел быть ни тем, ни другим, но вот странное дело: а кем бы он был без большевистской революции? Обыкновенным царским генералом, жестким, едва ли не жестоким по отношению к своим подчиненным - несть числа таким генералам. И это в лучшем случае, а в худшем - так и остался бы лихим столичным плейбоем (жена с двумя детьми сбежала в Париж - и слава Богу!), великолепным спортсменом (почти все скачки в Николаевском манеже выигрывал барон Маннергейм и его скакуны Лили, Трик и Фреско), лошадиным барышником (право, даже не знаю, как по-иному назвать род его занятий: он ездил по Европе, закупал для императорского дома лошадей, ну и себя не обижал, естественно).

И вновь о выставке! Как мало и слабо представлен питерский период барона! Хоть бы фотографии его знаменитых Лили, Трика и Фреско положили под стекло. Стараниями питерского историка Леонида Власова разысканы все питерские адреса Маннергейма. Хоть бы пару снимков этих зданий поместили. А то крестильная рубашка Карла Густава явлена растроганным посетителям, а дом его крестной матери Скалон де Колиньи на Аптекарском, 4 - нет. Несправедливо! Скалон де Колиньи много помогла будущему маршалу. В ее доме он провел ночь с 3 на 4 октября 1904 года, перед отправкой на первую свою войну.

А женщины барона? Помимо Анастасии Араповой (жены) были у него и графиня Бетси Шувалова, и княгиня Мария Любомирская, и балерина Ирина Руднева, и... Ну ладно, фотографии этих красавиц помещать не обязательно. Речь на выставке все-таки идет о политике, а не о бурной личной жизни барона Карла Густава Маннергейма. Так вот как раз революция-то и вызвала из политического небытия барона, плейбоя, спортсмена и предоставила ему тяжелую возможность проявить все свои человеческие качества. Драматическую, что ни говори, возможность. А драматизма-то как раз выставка и лишена. "Аллилуйщина, помилуй Бог!" - сказал бы по этому поводу Суворов. Впрочем, нет, имеется небольшой такой ладненький и интеллигентный намек на драматизм в зале, посвященном русификаторской политике самодержавия в Финляндии.

Драматизм и аллилуйщина

Это один из самых интересных залов, ибо в нем передан накал борьбы, напряжение противостояния. Вот Николай II подписывает манифест 1899 года, с которого начинается русификаторская политика в Финляндии. Вот плакат, изображающий запрещенные финские марки; вот фотографии высланных из страны интеллигентов и политиков; вот пейзажи финского романтического художника Акселя Галлен-Каллела, которому предстоит быть адъютантом Маннергейма во время гражданской войны, и вот (как бы подразумевают организаторы выставки) - верная служба Маннергейма русскому царю...

Это единственный сильный "поворот винта" на выставке. Все остальное укладывается в скучную апологетику народного вождя, который "встал и спас". И это по поводу человека, политика, сотканного из парадоксов.

Трижды отстоявший независимость Финляндии - в 1918, 1939 и 1944 годах - генерал плохо говорил по-фински. Родной его язык был шведский. Кроме того, он великолепно говорил по-немецки и по-французски. По-русски он тоже говорил, но, как и по-фински, с сильным шведским акцентом. Бывает. На столе этого генерала стоял фотографический портрет Николая II, одного из самых ненавистных финнам русских царей. Выставка про такого человека должна быть пронизана неожиданностями, резкостями. Она должна ранить, а не сглаживать углы.