В издательстве журнала "Нева" вышел сборник воспоминаний о поэте Борисе Слуцком. Сборник составил его друг, полковник в отставке Петр Горелик. Нынешний повсеместный не-интерес к поэзии может сделать эту книгу незамеченной, а жаль. Не в одной поэзии здесь дело. Жизнь Бориса Слуцкого и то, как она воспринималась и воспринимается близко и далеко знавшими его людьми, поучительна. Поучительна, особенно в пору социальных изменений, революций, можно сказать.

Рецептивная эстетика

Да, да, дело тут не в одной поэзии, хотя и в ней тоже... В конце концов, не кто-нибудь, а нобелевский лауреат Иосиф Бродский много-много лет спустя после того, как Слуцкий был похоронен, и даже после того, как в перестроечных журналах прошел бум посмертных публикаций этого автора, сказал: "Слуцкий едва ли не в одиночку изменил все звучание русской послевоенной поэзии".

Чем, спрашивается, и как, спрашивается? Есть такое направление в современной эстетике - рецептивное. Изучается не само по себе произведение искусства, а его воздействие на слушателей, зрителей, читателей. Стихи Слуцкого созданы для такой эстетики. Их не понять, если не учесть удивительный эффект их воздействия. В сборнике воспоминаний есть два эпизода, имеющих прямое отношение к этой самой рецептивной эстетике, принимающей во внимание слушателя, потребителя.

Критик Бенедикт Сарнов вспоминает, как в середине 1950-х Слуцкий читает свое стихотворение "Лопаты". Стихотворение нигде не напечатано. Слуцкий читает его двум слушателям - Сарнову и писателю Трифонову, чей отец был репрессирован. Трифонов дослушивает стихотворение, всхлипывает, поднимается и уходит на кухню плакать. Что его, взрослого человека, немногословного, сдержанного, умного, вышибает из колеи? Ведь ничего особенного нет в этом стихотворении. Ничего такого, что при пробеге глазами может вызвать слезы, а вот поди ж ты...

Нечто подобное припоминает и поэт Дмитрий Сухарев. Опять-таки, в 1950-е годы в литературный кружок при Горном институте приходит уже известный поэт Борис Слуцкий. Внимательно слушает начинающих поэтов, потом предлагает прочесть свое. Спокойно, деловито, так же, как и беседовал с ними, принимается рассказывать: "Лошади умеют плавать. Но - нехорошо. Недалеко..." И всю балладу про потопленный немцами в Атлантике транспорт с лошадьми читает до конца, нигде не форсируя голос.

Докладывает обстановку, отчитывается. Единственный образ на всю балладу - "плыл по океану рыжий остров", больше никаких "поэтизмов". Но когда Слуцкий добирается до последних слов: "Вот и все. А все-таки мне жаль их -/ Рыжих, не увидевших земли", со своего места поднимается парень из Белоруссии. Он повторяет только три слова: "Я не понимаю, я не понимаю..." Парень этот - из партизанской страны, пережил оккупацию, всего насмотрелся, чем его может задеть рассказ о том, что в океане во время войны утонули лошади?

Ничего особенного

В этом и заключена сила и убедительность этики, поэтики и биографии Бориса Слуцкого. Все очень просто. Все похоже на притчу и на житейскую историю. Все обычно и обыденно. Но, сцепляясь, соединяясь, обыкновенные факты, обыкновенные слова царапают душу. Как? Непонятно. Если не просвистываешь мимо них со скоростью тумблера - тук-перетук, если задерживаешься чуть больше, чем на миг, то можешь и заплакать.

Ничего особенного в этике-поэтике-биографии Слуцкого нет. Родился в 1919 году в Харькове, спустя два года после коммунистической революции. Умер в 1986-м в Туле, за пять лет до революции антикоммунистической. Был воспитан в революционной вере. Много читал, думал. Понимал, что любая социальная ломка трагична для отдельно взятого человека. Очень рано понял и сформулировал для себя задачу своей поэтики: сделать все, чтобы людям просто было легче переносить эту самую социальную ломку. Сделать все, чтобы честно и нелицеприятно зафиксировать время катастрофических социальных изменений.

Пошел на фронт добровольцем в первые дни войны. Был ранен, контужен. Тяжело болел после войны. Когда поправился, много писал "в стол", безо всякой надежды на публикацию. Когда стало возможно публиковаться, напечатал свои стихи. Стал широко известен. Счастливо женился на молодой красивой женщине. Женщина смертельно заболела. Преданно ухаживал за своей любимой. Когда она умерла, написал двести стихотворений и (по собственным словам) "сошел с ума". Последние десять лет жизни стихи не получались. Лечился от депрессии в двух клиниках, потом жил в семье у брата в Туле.

После смерти выяснилось, что в 1960-е и 1970-е годы, как и в 1940-1950-е, неимоверно много писал "в стол". В первые годы перестройки все неопубликованные стихи Слуцкого были напечатаны его литературным секретарем Юрием Болдыревым. Выяснилось, как права была Анна Ахматова, коротко сказавшая о Слуцком: "От него ожидали большего". Правильно ожидали, ибо большее лежало в ящиках письменного стола.

Плохих людей нет

Можно было бы сказать, что этика-поэтика-биография Слуцкого типичны для порядочного думающего человека времен социальных потрясений. Биография излагается коротко и ясно, в несколько абзацев, так же, как этика и поэтика. Первый и главный постулат - "плохих людей нет". Аксиома, не требующая доказательств. Выводы могут быть разными. Один - плохих людей нет, значит, и я неимоверно хорош, что бы я ни натворил. Другой - плохих людей нет, как же я смею быть плохим? Неужели я так слаб, что позволю обстоятельствам сделать из меня плохого человека?

Можно и третий - плохих людей нет, плохими людей делают условия их бытования. Надо изменить эти условия, и люди станут хорошими. Общее место любого демократического мышления. Только поди-ка примени это общее место к повседневной жизни. Замаешься. А Борис Слуцкий применял и к жизни, и к поэзии. В поэзии он сформулировал этот постулат с обычной для себя печалью и иронией в стихотворном описании обыкновенной летней поездки на юг: "...рассовав чемоданы свои и узлы,/ рассмотрев заоконные дали,/ понимаешь, что люди отнюдь не злы./ Просто долго отпуска ждали"...

Плохими людей делают условия их бытования. Надо изменить эти условия, и люди станут хорошими. Общее место любого демократического мышления. Только поди-ка примени это общее место к повседневной жизни. Замаешься. А Борис Слуцкий применял и к жизни, и к поэзии

В жизни он был непоколебимо верен этому постулату, этой аксиоме. Он был готов выслушать любого, помочь любому. И это - при подчеркнутом революционном догматизме, при всей своей не декларируемой, а природной, естественной партийности. Он помогал Илье Глазунову и Иосифу Бродскому, дочке Сталина Светлане Аллилуевой и диссидентке, поэтессе Наталье Горбаневской. Он прежде всего всех выслушивал. Поэтому в его поэзии всем нашлось место. Поэтому ему удалось написать огромный "роман в стихах". Ведь вся его лирика - "роман в стихах" второй половины ХХ века, со множеством разных, диаметрально противоположных персонажей, от сталинского сановника, плачущего от инфарктной боли, "когда дети с женою уснули", до царских "старых офицеров", которых "застал еще молодыми".

И все благодаря неукоснительно проведенному в жизнь и в поэзию принципу "плохих людей нет". Театровед Константин Рудницкий вспоминает, как однажды их со Слуцким скверно обслужила официантка. Рудницкий был в ярости. Грозил, что напишет жалобу, добьется серьезного наказания хамки. Слуцкий внимательно слушал его, а потом спокойно сказал: "Наверное, так оно и будет, но я, например, не пишу жалобы на тех, у кого зарплата меньше, чем 120 рублей".

Особенность

В этом - одна из удивительных особенностей сборника воспоминаний о Борисе Слуцком. Это книга о давно прошедших временах, чьи реалии исчезли или изменились кардинальнейшим образом, и одновременно она - о поэте на все времена, четко и точно воспроизводившем эти самые исчезнувшие или изменившиеся реалии. Людям, родившимся в 1970-е, уже не объяснишь, что такое хамство советского общепита. Даже тогдашние 120 рублей не перевести в нынешнюю валюту. Очень приблизительно - нынешние 6 тысяч.

Но даже и не зная советских реалий, можно понять жизнь и поэзию Бориса Слуцкого. Как у всякого настоящего поэта, они у Слуцкого слиты, соединены. Он прожил жизнь, как будто написал балладу. Становится не по себе от этой абсолютной совпадаемости поэзии и жизни - без люфта, без зазоринки, без щели. Мемуаристы вспоминают удивлявшую их манеру Слуцкого читать стихи. Все поэты читают свои стихи не так, как они разговаривают в жизни. Слуцкий читал свои стихи так же, как и разговаривал. Стихи для него были органичны, естественны, как и речь, как и разговор, беседа. Мемуаристы вспоминают, что подобной особенностью обладал только Пастернак.

Но есть важное различие. Пастернак разговаривал так же, как читал стихи. У него беседа была, как стихи. Слуцкий читал стихи так же, как разговаривал. У него стихи были, как разговор, как беседа. Пастернак жил вне мира житейского, корявого, неблагоустроенного. Слуцкий - в этом мире, со всем его неблагополучием, корявостью, порой нелепостью. Он был в этом мире - поэтом, что оказывалось невыносимо трудно, мучительно тяжело. Об этом тоже пишут все мемуаристы, все воспоминатели.

Пишут с особенной интонацией. Если внимательно прочесть сборник (а он этого достоин), то сразу обратишь внимание на общность интонации. Каждый, кто пишет о Слуцком, пишет удивленно. Причина удивления понятна. Казалось бы, тайны нет. Все факты жизни, все поступки и события выстраиваются в стройную, логическую и психологическую, причинно-следственную связь, как простые слова в его простых стихотворениях, а все вместе образует тайну, настоящую поэтическую тайну, которую не объяснить. Ее можно только, простите за "поэтизм", почувствовать.

Борис Слуцкий: воспоминания современников. - СПб.: Издательство "Журнал Нева", 2005. - 560 с.