В питерской книжной серии «Новая библиотека поэта» вышел сборник стихов ленинградского поэта Вадима Шефнера, родившегося в 1915-м, умершего в 2002-м. Сберечь простые человеческие чувства в пору гигантомании – такая была задача архаичного жанра, хорошей советской поэзии. Если присмотреться к тому, чем занимались те, кого можно и должно назвать хорошими советскими поэтами, не революционными романтиками, не поэтами «бури и натиска», но поэтами устоявшегося (кое-как) быта, это будет реабилитация повседневности, обыденности. Среди них Вадим Шефнер выделялся удивительным соединением патетического трагизма и печальной иронии.

Особенности

Трагизм шефнеровской поэзии не бросался в глаза, не был заметен. Он был подспуден, не назван по имени. И, как все не названное по имени, но существующее, сильнее воздействовал на читателей, на внимательных читателей, а иные Шефнера не читали, да и не читают. Любимая, если так можно выразиться, тема Шефнера – проигрыш, поражение, неудача. У него есть стихотворение, посвященное другу, погибшему в 1941-м за Родину, но не верящему в победу. Военно грамотный человек в октябре 1941 года знает, что стоит поражение у входа, однако не сдается.

Это – важнейшая тема для Шефнера: обреченность настоящего героизма. Решает он ее иронически. Ирония – воспитанность подлинного пафоса. Ирония Шефнера связана с тем, что он любил и умел изображать бытовую, житейскую подоплеку обреченного героизма. В стихотворении 1943 года «Зеркало» он дает зрительный, зримый образ своей поэзии. На стене разбомбленного дома в квартире на шестом этаже осталось зеркало. Оно уцелело. В нем, уцелевшем, отражается улица, небо.

Быт разворочен, взорван, уничтожен, но что-то осталось от быта, мира и уюта. Если это осталось, то надежда не исчезает. Уцелевшее зеркало запомнилось Шефнеру на всю жизнь. В нескольких своих стихах он использует фантастический образ каменного дома, стены которого становятся прозрачными, так что делается видно все то, что было прежде на месте этого дома. Вся история этого места отражается на стене дома, ставшей зеркалом, стеклом, экраном. Он был вообще фантаст и мистик, Вадим Сергеевич Шефнер – потомок древнего шведско-немецкого рода, верой и правдой служившего России с XVII века.

Предки

Ни одна статья о Шефнере не обходится без упоминания о его предках. Справедливо. Для него самого эта тема была важна. Идейно и житейски. В 1930-е годы он и не пытался поступать в вуз, не только потому, что был не силен в математике, но главным образом потому, что опасался: не примут из-за дворянского происхождения. Во всех анкетах он честно сообщал, кто его родители по социальному происхождению. Ему было чего опасаться в годы революционного экстремизма, ему было чем гордиться всегда. Его дед, Алексей Карлович Шефнер, в юности служил на фрегате «Паллада», том самом, вплывшем в русскую литературу. На этом фрегате Иван Гончаров совершил кругосветное путешествие, которое потом описал в книге путевых очерков. Но Алексей Карлович славен не только этим. Он был одним из основателей Владивостока. На Дальнем Востоке есть мыс его имени. О своих предках Шефнер написал «Автобиографические стихи», чуть шутливые и печальные, как и все у него.

Есть два подхода к собственной знатности. Один – спесь и самомнение, словно бы заслуги предков – твои заслуги, будто они выстроили для тебя столб, пьедестал и ты на нем. Другой – ответственность и едва ли не самоуничижение. Все, что сделали твои предки, сделали они, а не ты, – ты должен быть по крайней мере не хуже их. Тот столб, который они воздвигли, тебя не превозносит, но давит на тебя, понуждает к дисциплине, к долгу, не позволяет расслабиться ни на минуту. Вот этот подход был шефнеровским подходом. Строгим, лютеранским, беспощадным по отношению к себе, точным. Точность – одна из характеристик поэзии Шефнера. К ней можно было предъявить много претензий, но одного от нее отнять нельзя – точности.

Литература и жизнь

Каждый выбирает себе поэтического учителя. В советской юности, в начале 1930-х годов, Шефнер выбрал себе в учителя не Маяковского, не Гумилева, не Пастернака, не Сельвинского, но… Брюсова, с его четкой, рациональной, точной организацией стиха. Это было попаданием в «десятку». Именно такой поэт подходил Шефнеру в качестве профессионального образца и, если так можно выразиться, «противовеса». Брюсов был человеком холодным и недобрым, у него была крученая, верченая, почти патологическая, «достоевская» душа, а Шефнер был добр.

Естественная природная доброта легла в стройную организацию стиха. Никакой расхристанности, разметанности в выражении простых человеческих чувств. Пусть будет моралите, нравоучение, почти басня, но зато она красиво и прочно оформлена. Вот, к примеру, стихи 1960-х годов о грехе стяжательства, разоблачение накопительства. Там есть смешные донельзя строчки насчет холодильника, который, рыдая, не пойдет за гробом.

Он был уверен и уверенность эту вталдычивал внимательному читателю: человек постольку человек, поскольку он – прост и добр

Но ведь это на редкость точные слова. В самом деле, чуть ли не всю жизнь простоял рядом с тобой, а ведь, гад такой, даже не всплакнет, не говоря о том, чтобы за гробом… За каждой простой, внешне наивной строчкой Шефнера встает очень большая культура, поэтическая и человеческая. Культура учит прежде всего точности. «Не наживай дурных приятелей, / Уж лучше заведи врага: / Враг постоянней и внимательней, / Его направленность строга. / Он учит зоркости и ясности…» Казалось бы, просто хороший житейский совет, правильно зарифмованный, так что легко запоминается: «И вот ты обретаешь дар: / В час непредвиденной опасности / Платить ударом за удар…»

 Так, да не так… Здесь не просто перетолкованная евангельская цитата насчет врагов, которых надо благословлять и подставлять другую щеку (никак нет: платить ударом за удар…), – здесь плодотворнейшая мысль о верности вражеского, недоброжелательного понимания. Вражеская карикатура на тебя может со временем стать твоей едва ли не хвалительной характеристикой, а бессодержательный панегирик дурного приятеля исчезнет. Чтобы такое посоветовать насчет врага, нужно быть не просто житейски опытным человеком – нужно быть человеком культуры, помнящим, например, что виги и тори были поначалу бранными кличками.

 Выпускник ФЗУ (фабрично-заводского училища), кочегар по обжигу фарфора на фабрике «Пролетарий», токарь на заводе «Электроаппарат», формовщик в литейном цехе, Вадим Шефнер был именно что человеком культуры. Причем культура его соединялась со знанием жизни, мягко говоря, непростой. После смерти отца, офицера-сапера, в 1923 году он воспитывался в детдомах, где его мама была воспитательницей и учительницей немецкого языка.

В середине 1930-х годов Шефнер был членом «Молодого объединения» при ленинградском Союзе писателей. Туда захаживали послушать молодых поэтов и поговорить о стихах Юрий Тынянов, Михаил Зощенко, Михаил Лозинский, Анна Ахматова, Николай Заболоцкий. Николай Заболоцкий бывал там так часто, что в его арестном деле 1938 года значится: мол, «имел большое влияние на „Молодое объединение“», участники этого объединения «старались подражать ему в творчестве».

В войну белобилетник (не видел ничего левым глазом) Шефнер попал на фронт, был ранен. После войны оказался под обстрелом космополитской, антисемитской кампании. Дворянское происхождение осталось незамеченным в начале 1930-х, но иностранная фамилия никаких сомнений в конце 1940-х не вызывала и вызвать не могла. У застрельщиков вышеозначенной кампании не было никакой культуры, даже культуры антисемитизма. 

Происхождение

Поэтический ум мыслит каламбурами. Задумывался ли Шефнер над значением своей фамилии? Она, эта фамилия, довольно точно его характеризовала. В этой фамилии было и schaffen – «создавать, творить», и Schaff – «овца» (не в смысле овечьей покорности, но в христианском смысле). Творец-христианин, агнец-творец – вот что услышит каждый, кто прочтет хотя бы шефнеровскую «Сестру печали», лучшую книгу о войне, любви, верности и чуде, написанную на русском языке.

Он родился на льду в санях зимой 1915 года. Кронштадтский лед – родильный дом русской поэзии ХХ века. Отец Шефнера был офицером в Кронштадте, мать везли в петроградский роддом в санях, ну вот... не успели. Теперь представьте себе, что значит оказаться сыном кронштадтского офицера за два года до революции. Это все равно что новорожденному выжить в санях на льду. А Вадим Шефнер – выжил. Не просто выжил – он прожил жизнь как поэт. Он зарифмовал свою жизнь и судьбу. В 1970 году он писал о погибшем мире, в котором родился: «Там веселые франты шлифуют панели, / И резвятся виньеточные наяды, / И из матово-черного дула тоннеля / Поезда вылетают в дыму, как снаряды. / Там в овалах – убитых поручиков лица, / И могилы солдатские в роще осенней, / ... Увязают в грязи госпитальные фуры, / И пилот возвращается с первой бомбежки, – / Но еще на заставках смеются амуры / И пасхальные ангелы смотрят с обложки».

Родившийся в разгар первой мировой, он прошел вторую мировую, это надобно помнить, когда читаешь его стихи, порой похожие на очень умные басни. Он был уверен и уверенность эту вталдычивал внимательному читателю: человек постольку человек, поскольку он – прост и добр. У него было стихотворение, в котором он изящно и точно рассказал о ситуации в стране того времени, в которую он попал: «В грехах мы все – как цветы в росе, / Святых между нами нет. / А если ты свят – ты мне не брат, / Не друг мне и не сосед. / Я был в беде – как рыба в воде, / Я понял закон простой: / Там грешник приходит на помощь, где / Отвертывается святой». В полной мере христианское стихотворение. Ему к лицу был бы эпиграф из книжки Альберта Швейцера: «Чистая совесть – изобретение дьявола». Шефнер был печален. При всей его ироничности, при всем его юморе, странном, стернианском, он был печален. Печален и дисциплинирован. У него во всем была дисциплина. Даже в печали.

Вадим Шефнер. Стихотворения. Вступительная статья, комментарии И.С. Кузьмичева. – СПб.: Академический проект, 2005. – 620 с.