В Питере в третий раз прошел фестиваль современных пластических театров мира. На этот раз пластический театр, современный танец соединен с танцем традиционным. В числе участников фестиваля – танцор из Бенгалии Санджай Бхаттачарья со своим театром «Срабости». Бенгальцы танцуют катхак – танец, хорошо известный каждому, кто смотрел хоть один индийский фильм.

Искусство феодализма

Прежде чем внедриться в кинематограф, катхак был храмовым танцем. Певец рассказывал истории о богах и героях, а танцовщики показывали все рассказанное. Еще Ян Амос Коменский наставлял: первый принцип обучения – наглядность. Кинушки не было, микрофонов тоже, приходилось использовать руки, ноги, слова, бубенцы, струнный инструмент – ситар и барабанчик – табла.

После завоевания Индии монголами танец из храмового стал придворным. После завоевания Индии англичанами спустился еще на одну ступеньку – теперь катхак танцевали в усадьбах землевладельцев, заминдаров. Потом он переместился в веселые кварталы, после обретения Индией независимости вернул себе престиж, но не утратил всенародности. Это называется обмирщение искусства. От богов к земным властителям, потом к знати, потом к богачам, а в конце концов – к нам.

Санджай Бхаттачарья толст. Он производит впечатление чего-то круглого, мягкого, при этом движется с невероятной легкостью, кружится, чуть не порхает по сцене. Возникает замечательное противоречие между мягкостью, округлостью его черт и великолепной быстротой, мускулистостью движений. Лодыжки танцора обвязаны веревками, к которым прикручены бубенцы. Вдоль сцены установлены микрофоны на уровне лодыжек. Звон бубенцов слышен весь танец. Поющие ноги, а чтобы иметь поющие ноги, нужны сильные мышцы. Но сила не замечается и не подчеркивается. Подчеркивается мягкость, уют, нега. Смотришь на плескание рук, ритмическое вздрагивание ног и воображаешь себя махараджей, возлежащим на подушках, а перед тобой – танцоры и танцовщицы.

Смех и ужас

И вот рядом с таким рахат-лукумом, шербетом, звоном бубенцов на ногах, стоном ситара и прочей релаксацией – современный пластический театр, типичнейшим представителем которого является Антон Адасинский со своей труппой «Дерево». Друзья и недруги этого театра, этого искусства одинаково называют труппу Адасинского «деревяшки». Друзья – нежно, недруги – насмешливо. Название – великолепно. Именно так: оживающие деревяшки, неживые существа, которые принимаются жить…

Главное в современном пластическом театре – эстетика безобразного. По таковой причине безобразного много и оно разное. У «Дерева» это не безобразное немецких экспрессионистов или французских сюрреалистов. Это безобразное Павла Филонова. Поразительный случай, когда совершенно очевидно влияние живописи на театр, пусть и пантомимический. Театр «Дерево» вырос из восприятия филоновской живописи. Точнее, одной картины. Если хотите получить представление об этом театре, сходите в Русский музей и хорошенько поглядите на «Мужчину и женщину» Филонова.

Вся конвульсивная пластика «деревяшек» – оттуда, из этой картины. Мир не то рождается, не то гибнет; существа – лысые, голые – не то оживают и учатся двигаться, не то гибнут и дергаются в последних рассогласованных конвульсиях. Главный танцор катхака, блестящий Санджай Бхаттачарья в гала-концерте фестиваля очутился среди голых «деревяшек». Позвякивая бубенчиками, он метался от одного искаженного болью голого тела к другому.

В притихшем зале раздавался женский смех. Я наконец не выдержал и поглядел, кто ж так веселится? Кого радуют скрюченные уроды, среди которых мечется полный человек в бенгальском национальном костюме? Хохотуньей оказалась милая интеллигентная женщина в очках, рядом с ней улыбались не менее милые и интеллигентные подруги. Одна из них поймала мой изумленный взгляд и с хорошей такой материнской интонацией объяснила: «Да не переживайте вы так. Это же спектакль, представление, игра…» В ответ я пробормотал: «Я не переживаю. Я удивляюсь. Какое-то у вас чувство юмора своеобразное». Женщина растолковала ситуацию просто замечательно: «Так ведь от ужаса можно освобождаться смехом. От страха освобождаешься смехом, так что вы не переживайте, лучше посмейтесь». На сцене в гала-концерте встретились пышный феодальный танец и изломанный, конвульсивный современный. Современный танец казался древнее танца традиционного.

Копыта и крылья

Пушкин придумал чудное и точное определение классическому балету: «Душой исполненный полет». Сделал матрицу для любых определений такого рода. Скажем, традиционный танец вроде индийского катхака – «исполненное неги кружение», а современный пластический театр, современный танец – «исполненное ужаса ползание».

Современный пластический театр тщательно подчеркивает недобрую тяжесть мира, наваливающегося на человека. Никакого балета-полета, никакого кружения-радения, здесь – поломанные крылья, прижатость к земле, к праху. В спектакле «Reflectiones/Отражения», получившем приз зрительских симпатий на Эдинбургском театральном фестивале, поломанные крылья прежде всего и вспоминаются. Ставил спектакль Антон Адасинский, а танцевала Татьяна Хабарова.

В «Отражениях» были изложены мимикой несколько основополагающих мифов. Я расшифровал историю Адама, Евы и яблочка, миф о Каине и Авеле, рассказ об Икаре. А может быть, я неправ. Может, это был миф о падшем ангеле. Каждый по-своему понимает историю корчащегося на полу крылатого существа, которое в конце концов соображает снять крылья и повесить их на трапецию, после чего с облегчением выпрямляется, ибо здесь крылья – обуза, здесь нужны не крылья, а копыта.

Может, это про инопланетянина, бухнувшегося к нам на Землю? Привык там себе порхать с улицы на улицу, а тут не попорхаешь – потужился, потужился, ну и снял крылья с очевиднейшим наслаждением. Повесил их на трапецию – может, кому пригодится? Или это история души, каковая внедряется в тело, тяжелеет, обламывает себе крылья – так удобнее… Повторюсь: поле для понимания открыто, но эмоция – одна. И она эмблематична для всего современного пластического театра, не только для «Дерева», Хабаровой или Адасинского. Нет, нет, образ крылатого существа, корчащегося на земле, не то что взлететь, шагнуть не могущего, – образ антибалета, современного пластического театра.

Давным-давно этот образ очертил словами замечательный поэт: «…жизнь, как подстреленная птица, подняться хочет и не может. Висят поломанные крылья, нет ни полета, ни размаха, и вся она, прижавшись к праху, дрожит от боли и бессилья». Классический балет вызывает у зрителя ощущение полета, свободы. Почему? Потому что структура его жестка. Он – в клетке, но эта клетка – биологическая, разрушение ее чревато катастрофой.

Но из клетки хочется вырваться всегда, даже если это клетка классического танца. А что обретает человек, танцор, за ее пределами? Абсолютную свободу. Однако абсолютно свободный человек абсолютно гол и беззащитен. Собственно, об этом и ставит все свои представления Адасинский, потому таким важным становится эпизод с крыльями в Reflectiones. Существо, снабженное крыльями, в современном мире ткнется в землю и не поднимется. Повторюсь: здесь нужны не крылья, но копыта.

Потому, наверное, после всех уродств и конвульсий Reflectiones на сцену выходит величавый кентавр. Вскидывает лук и целится вверх, в небо. Картинка изумительно похожа на акварель Чюрлениса «Стрелец» из цикла «Знаки Зодиака». Происхождение того, что называется современным пластическим театром, от живописи – очевидно, так же, как и его происхождение от немого кино. Только это не патетическое советское кино и не эксцентричное чаплинское, это – жуткое кино немецких режиссеров 1920-х годов. «Кабинет доктора Калигари» Роберта Вине или «Вампир Носферату» Мурнау – с этими фильмами современный пластический театр связан крепче, чем с балетом или с народным, традиционным танцем.

Реабилитация

Современный пластический театр реабилитирует любое движение, любой жест. Раз движение существует, значит оно прекрасно. Гегель формулировал: «Все существующее разумно, все разумное – существует». Здесь формула переосмыслена: «Все существующее – прекрасно, все прекрасное – существует». Бабочка не красивее лягушки, проползающая змея не безобразнее летящей птицы. Потому-то так удачно название питерской группы «Игуан-данс».

Игуана – безобразная ящерица, но насколько она пластична, ловка, быстра, если ей это потребуется. Так и современный пластический театр – безобразен и красив, как игуана. Хорошее название, чего не скажешь о названии их представления «Перемещенные лица. Ди Пи». Дипийцами называли в США эмигрантов после второй мировой войны. Но «перемещенными лицами» можно называть любых эмигрантов, любых беженцев… Так что я поначалу решил, что мне покажут пантомиму на тему непростого житья-бытья беженцев в современной России.

Ничего подобного. Нина Гастева, Михаил Иванов и Анастасия Кадрулева показали мне (и прочим зрителям) историю непростых отношений двух немолодых людей и одной юной девчонки. Я было решил, что это папа и мама жучат свою подрастающую и отбивающуюся от рук дочку. Другой зритель объяснил мне, что все интереснее – отчим, мама и падчерица. Отчим в отчаянии: такой бутон набухает, а он не смеет и помыслить о прикосновении. Третий зритель был прост, но грозен. Муж, жена и любовница – вот его трактовка увиденного.   

Повторюсь: каждый понимает некую историю, изложенную мимически, в меру своей природы. Порой и понимать нечего, как в представлении «Клетка» Джулиена Гамильтона. Если весь современный пластический театр можно назвать (по аналогии со стихами) верлибром, белыми стихами без размеров и рифм, то «Клетка» – стихи заумные. «Дыр, бул, щил, убещур» – изложенные языком жестов, прыжков, все тех же ползаний. Просто движения, просто манипуляции с самыми обычными предметами – табуретка, гвозди, банка, решетка. Ничего лишнего. Никаких побочных эффектов – ни дыма, ни грохота музыки. Человек движется. Человек не изображает ни бога, ни героя, ни ребенка, ни женщину, ни ангела, ни кентавра. Человек вообще ничего не изображает. Он просто мечется по сцене, которая стала для него клеткой.

Stop in time. III Международный фестиваль. Пластические театры мира. Петербургский мюзик-холл