Cовершенно неправильно думать о глобализации, будто она нечто серое, однотонное, скучное. Она – кричаще пестра. Символ глобализации – страусы на снегу в Псковской губернии. Первое и главное свойство глобализации – отсутствие границ. Хорошо это или плохо – другой вопрос. Вернее, не вопрос, а проблема.

Проблема понимания

Об этой и не только об этой проблеме думаешь на премьере трех одноактных балетов – «Метафизика», «Кроткая», «Весна священная» – на музыку Сергея Прокофьева, Сергея Рахманинова и, соответственно, Игоря Стравинского в Мариинском театре. С ходу замечаешь, что проблема границ – это проблема понимания, или интерпретации. Один философ ХХ века, по-видимому, вспомнив тютчевские строки насчет изреченной мысли, которая всегда есть ложь, писал: «Всякое понимание – непонимание». То есть когда человек, защищаясь от упреков в неправильной интерпретации того или иного произведения, отважно бросает: «Я так понимаю!», то это вполне может означать и «Я так не понимаю!».

Под три части Второй симфонии Сергея Рахманинова танцуется одноактный балет под названием «Кроткая». Либретто балетмейстера Донвены Пандурски по мотивам одноименного рассказа Достоевского. Всякий, кто хоть раз прочел этот рассказ, может убедиться, что пантомимический пересказ Пандурски, оформленный Михаилом Шемякиным, получился немножко не про то, про что написал Достоевский. У Достоевского сорокалетний умный, циничный, идейно-аморальный ростовщик влюбляется в девушку. Женится на ней. И – все… Девушка просто не подпускает его к себе.

Название рассказа – обманка. Никакая девушка не «кроткая», у нее кремень, а не характер. Даже ее самоубийство – последний акт несгибаемого сопротивления, а не слабости. У Донвены Пандурски и Михаила Шемякина (поскольку он – равноправный, если не больше чем равноправный, создатель спектакля) рассказана история «меланж а труа», брака втроем. Кроткая в замечательном исполнении Дарьи Васнецовой мечется между двумя любимыми – между лирическим, нежным Мужчиной (Александр Сергеев) и грубым, жестоким Офицером (Рубен Бобовников).

Мечется до самоубийства. В общем, замучили бедную девочку кобели несытые. Однако – и вот тут-то вырисовывается та самая проблема понимания-непонимания, связанная с проблемой границ и отсутствия границ, – правильно ли разбирать либретто? Правильно ли разбирать сюжет представления, названного метафизическим балетом? Вы знаете, правильно! Потому что балет только назван метафизическим, а на самом деле это – мечта о метафизике, а не метафизика, ибо и Донвена Пандурски, и Михаил Шемякин глубоко погружены не в метафизику, а в историю, сюжетную, мелодраматическую, киношную.

Можно ли так понять «Кроткую», как поняла ее Пандурски? Можно ли исполнять Вторую симфонию Рахманинова без ее четвертой части? А Вторую симфонию Прокофьева – без третьей и четвертой части? Не означает ли это перебить великих композиторов не на слове даже, а на вдохе? Иными словами, вторые симфонии – их симфонии или наши, коль уж композиторы их выкинули в наш мир? Вольны ли мы с ними обращаться как хотим – так, скажем, как обращался с чужими пьесами Шекспир? Это не вопрос, заметьте, на который можно ответить прямо и четко. Это – проблема.

Самый рабский, самый покорный интерпретатор ведь все равно чего-то не поймет, что-то исказит, разве не так? Стало быть, все эти симфонии, балеты, повести, рассказы, оставленные нам, – материал для нас, из которого мы кроим то, что нам по вкусу, или готовые костюмы, которые надо уметь носить? Между нами и прошлым – граница, которую необходимо ощущать, или никакой границы нет и то, что написано тогда, вполне может быть изменено в соответствии с сегодняшними вкусами и представлениями?

Детский утренник из атомной бомбы

«Весна священная» Игоря Стравинского – третья часть «метафизического» балета Пандурски и Шемякина. Об этой третьей части стоит поговорить особо. Вернемся к «Кроткой». Что интересно в этом балете? Не только то, как интерпретировали Рахманинова и Достоевского, но и то, как восприняли эту интерпретацию. Ни вздрога, ни удивления. Многие ли помнят «Кроткую»? Многие ли помнят Вторую симфонию Рахманинова? А те, кто помнит, спокойны: почему нет? Можно и так… К чему нам быть ретроградами? Границы нарушаются в двух случаях. Когда человек знает, что вот это – граница, но ему интересно, опасно, рисково ее нарушить… И в том случае, когда человек просто не подозревает, что перешел границу. Он ее просто не заметил.

Игорь Стравинский – автор музыки к балету «Весна священная» – был нарушителем границ, прекрасно понимающим, что делает. Премьера «Весны священной» в Париже 29 мая 1913 года осталась в истории театра самым большим скандалом после драки на представлении драмы Гюго «Эрнани». Музыка Стравинского, хореография Вацлава Нижинского, сценография Николая Рериха были оценены свистом и криками: «Доктора!», «Дантиста!», «Двух дантистов!», «Психиатра!».

Артур Онеггер сравнил появление в музыке и балете «Весны священной» с атомной бомбой. Перед зрителями и слушателями появилось нечто новое, нечто катастрофическое, нарушающее границы… И это было замечено. Когда спустя сто лет это новое и катастрофическое сопровождается вежливыми аплодисментами, это, с одной стороны, нормально – так новое и катастрофическое и должно развиваться. Но с другой стороны, когда ты понимаешь: происходящее на сцене кардинально отличается от того, что было первоначально задумано Стравинским, Рерихом и Нижинским, но никто или почти никто этого не замечает, тебе становится донельзя любопытно, тебе делается интересно до чрезвычайности.

На самом-то деле парижская публика в 1913 году совершенно адекватно отреагировала на появление музыкальной атомной бомбы. Парижане и парижанки, может, чего и не поняли в музыке, хореографии и сценографии, но почувствовали точно: то, что им показали, заслуживает крика от боли. Стравинский вспоминал, что первоначальный импульс музыки к балету родился из привидевшейся ему картины: мудрые старцы, древние жрецы наблюдают за танцем приговоренной ими к ритуальному убийству девушки.

Фото: Наталья Разина

Стравинский тщательно подчеркивал, что никакого сюжета в его балете нет и быть не может, но это не так… В любой истории, рассказанной или показанной, есть сюжет. И в «Весне священной» он есть. Для того чтобы весна наступила, необходима жертва. Выбирают жертву – молодую девушку. Она с великой радостью, с наслаждением затанцовывает себя до смерти. Теперь прикинем, что показали парижанам меньше чем за год до первой мировой войны, меньше чем за год до того, как с великой радостью вся европейская молодежь бросится убивать и умирать.

Вот то самое и показали. Странно было бы, если бы парижане не закричали. Они и закричали. А что показали в Мариинском театре в третьей части «метафизического» балета? Показали… детский утренник, чудесную сказку про жизнь насекомых, волшебную историю про то, как злой Паук (великолепный танцовщик Михаил Лобухин) покорил букашечек, мурашечек, таракашечек, но смелая Сильфида (Екатерина Иванникова) восстала и победила злодея. То есть в программке написано Сильфида, на самом-то деле это с детства всем нам знакомая Муха-Цокотуха, в пору женского равноправия, фильма «Убить Билла» и прочего феминизма расправляющаяся с Пауком без помощи Комарика.

Когда из зловещей истории про ритуальное жертвоприношение под музыку, которую не зря ведь назвали атомной бомбой, делают «Муху-Цокотуху» – это сильно. Но еще более сильно то, что никто этого «нарушения границ» не замечает. Это не эпатирует, не возмущает, не удивляет. Можно и так, а почему бы и нет, в конце-то концов? Наверное, это – правильно. Кто осмелится утверждать, что Игорь Стравинский был бы возмущен такой постановкой, такой интерпретацией, таким пониманием?

Диснейлэнд в Мариинке

Хотя все провоцирует на то, чтобы произвести подобный демарш. Известно, как Игорь Стравинский отнесся к двум самым ярким интерпретациям своего балета – постановке Мориса Бежара в 1959 году и мультфильму Уолта Диснея «Фантазия» 1940 года. Между тем и Бежар, и Дисней изо всех сил старались соответствовать странной музыке Стравинского и его «изреченным мыслям». Стравинский говорил о том, что краска – враг звука. Излишняя пестрота, вычурность декораций и костюмов мешают восприятию музыки. Отвлекают от слушания музыки. Так говорил Стравинский.

Бежар это учел. В его балете декорации вообще отсутствовали. На танцовщиках и танцовщицах были только тренировочные костюмы. Свет, тела и музыка – вот что было в балете Бежара. Стравинский презрительно говорил о его постановке: «Эту шуточку стоит показывать в Фоли-Бержер. Голый мужчина обнимает голую женщину – скажите как ново!» Дисней обратил внимание на другую сторону музыки Стравинского. Он услышал в ней допотопную древность, что-то дочеловеческое, странное, жестокое, только-только учащееся ползать, ходить, летать.

В его мультфильме под музыку Стравинского ползали, ходили, летали, дрались и погибали динозавры и птеродактили, словом, куда уж древнее, куда уж допотопнее, мощнее. Но Стравинскому и это не понравилось. Он, правда, не подал в суд на Диснея, как на братьев Уорнер в 1937 году за использование его музыки к балету «Жар-птица» в одноименном мультфильме, но отзывался о лучшем диснеевском фильме с неизменным презрением.

Значит, можно представить себе, что бы он сказал, когда бы увидел даже не балет Пандурски и Шемякина, а только декорации к балету! О декорациях Рериха Стравинский говорил с восторгом. Никакой пестроты, почти голая местность, самое-самое начало весны. Такую местность, писал Стравинский о сценографии Рериха, старые географы обозначали на картах Hic sunt liones («Здесь живут львы»). А что у Шемякина? Буйное разнотравье, по бокам сцены сидят гигантские, даже не зеленые, а изумрудные пучеглазые лягушки. На стеблях трав кое-где уморительные гусеницы со смешными рожицами из советского мультфильма про Незнайку в Цветочном городе, на заднике смачно нарисована рассохшаяся, желтая, как солнце, бочка с тремя черными дырами. «Здесь живут пионеры!»   

Это – не «Весна священная». Это – «Дачное лето», что-то чудесное, детское, что-то из мультфильма даже не Диснея, а Сутеева. Шемякин – самый пестрый, самый детский из всех современных художников. Все его ужасы – не ужасы, а ужастики. Поглядите, как дети лихо лазают по его бронзовому Петру в Петропавловке. Шемякин – гений кича. Все, что есть в киче живого, детского, волшебного, – все это Шемякин. По этой-то причине и невозможно сказать, как бы отнесся Стравинский к такой сценографии. Может, ему и понравилось бы. Уж слишком ни в какие ворота. Но ведь ощущения того, что «ни в какие ворота», в зале не было!

Донвена Пандурски и Михаил Шемякин поставили не архаические танцы, как задумывалось композитором в начале XX века, а старомодный балет века ХVIII-го, в котором важнее важного костюмы и сценические эффекты. Там, где у Стравинского обрядовые пляски девушек и юношей, у Пандурски и Шемякина резвятся и пляшут насекомые, веселый ведут хоровод. В самый кульминационный момент на сцену выбегают… махонькие зеленые лягушатки (воспитанники Академии русского балета имени Вагановой). Огромноголовые, пучеглазые – ну все как полагается… в Диснейлэнде. В зале – аплодисменты.

Аплодирующие слушают музыку? Следят за движениями танцовщиков? Нет, они следят за костюмами и сценическими эффектами и отмечают наиболее удачные аплодисментами, как это и было в XVIII веке. Вместо мудрого старца, приговаривающего девушку к великой жертве, у Донвены Пандурски и Михаила Шемякина, как уже сказано, – злодей Паук, оплетающий царство насекомых паутиной. На сцене добросовестно изображается эта самая паутина. Сверху донизу протягивается сеть, сплетенная из канатов. В зале снова аплодисменты, отмечающие выдумку художника и постановщицы. Снова спросим: а музыку-то в этот момент слушают? И снова ответим: нет. С интересом следят за тем, что там снова выдумают постановщица и художник. Может, это и правильно?

Ведь Диснейлэнд лучше, чем ритуальное жертвоприношение, и те, кто сделал из атомной бомбы детский утренник про Муху-Цокотуху, справедливо заслужили аплодисменты. Может, в этом-то и заключена мудрая ирония истории: все начинается со зловещего мифа про то, как сладостно погибнуть молодым во имя наступающей весны, а кончается детской сказкой про то, как здорово убить злодея.

«Метафизика»: балет в двух картинах. Музыка: Сергей Прокофьев. Симфония №2 (I и II части).

«Кроткая»: балет в трех картинах. Музыка: Сергей Рахманинов. Симфония №2 (I, II и III части).

«Весна священная»: балет в двух картинах. Музыка: Игорь Стравинский.

Три одноактных балета. Либретто: Донвена Пандурски, Михаил Шемякин. Музыкальный руководитель и дирижер: Валерий Гергиев. Сценография и костюмы: Михаил Шемякин. Хореография и постановка: Донвена Пандурски. Премьера в Мариинском театре 14 ноября 2006 года